Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Сегодня исполняется 90 лет со дня рождения Ричарда Бротигана (1935–1984). Большинство его произведений, включая все романы, сборники рассказов и даже книгу воспоминаний его дочери, доступны на русском стараниями Анастасии Грызуновой, Александра Гузмана, Ильи Кормильцева, Максима Немцова, Фаины Гуревич и других. Переводились также и отдельные стихи, а совсем недавно в издательстве «Найди лесоруба» вышло наиболее полное собрание его стихотворений «Говорящая свеча» (пер. Владимир Бойко). Не хватает разве что обширной биографии за авторством Уильяма Хьёртсберга, где содержится множество сведений о жизни и эпохе писателя.
Несмотря на все это, довольно трудно произнести дежурную фразу: «Бротиган хорошо знаком российскому читателю». Нет, пожалуй, что не хорошо. Гораздо лучше у нас знают Харуки Мураками или Эрленда Лу, называющих себя его учениками. Да и некоторые из русских писателей наверняка испытали его влияние: скажем, Василий Аксенов называл «Ловлю форели в Америке» в пятерке самых любимых романов. Но вспоминают о нем редко и не очень метко. Читают, кажется, тоже неохотно. Бротиган широко представлен по-русски, но переиздают его нечасто. Первая волна публикаций писателя пришлась на начало нулевых. Схлынула она довольно быстро, не оставив, насколько можно судить, значительного следа в окололитературных дискуссиях и сознании широкой публики. Легкий всплеск интереса наблюдался, когда в 2016-м вышел последний из не переведенных на тот момент романов «Уиллард и его кегельбанные призы». Вторая волна с переизданием некоторых произведений пришлась на 2021–2022 годы — как теперь кажется, она оказалась еще менее ко двору, чем двадцать лет назад. Конечно, поклонники обзавелись новыми книжками в первый же день. Остатки тиражей до сих пор продаются на некоторых маркетплейсах за копейки.
О чем все это говорит? Кто перед нами: идол трех с половиной гиков, культовый классик или незамеченный гений, неуслышанный пророк? Пожалуй, ни то ни другое, но все сразу. Судя по бессчетным следам в мировой популярной культуре, многие слышали слово Бротигана — записанное не только на бумаге, но и на виниловых пластинках. С другой стороны, случайных и неподготовленных читателей его творчество почему-то повергает в шок, в чем легко убедиться, почитав соответствующие отзывы в интернете. «Культа Бротигана», вероятно, не существует в точном смысле слова (разве что среди администраторов вот этого сайта). Скорее можно говорить о воображаемом сообществе разбросанных по миру людей «в теме», для которых «Бротиган» — пароль, тайное рукопожатие, по которому можно узнать нового друга.
Кем был этот друг одиноких добродушных мечтателей? Ричард Бротиган родился в городе Такома, штат Вашингтон. Родители разошлись, когда ему было восемь месяцев. Детство будущего поэта было трудным, он видел и бедность, и голод, и насилие. Его молодость прошла на тихоокеанском северо-западе страны, в основном в штате Орегон. Здесь он с отличием закончил школу, здесь же ему довелось пережить арест. Однажды он кинул камень в окно полицейского участка — судя по всему, чтобы попасть в тюрьму ради еды и ночлега. За антиобщественное поведение и грустные глаза его подвергли наказанию психиатрией, что в те времена было синонимом «лечения» электрошоком.
В 1956 году писатель перебрался в Сан-Франциско, где и прожил большую часть жизни, иногда выбираясь в Монтану или свою любимую Японию. Здесь он выступал на поэтических вечерах, завораживая публику стилем и манерой чтения. Здесь же он участвовал в нарождающейся контркультурной сцене. Первые микроскопические тиражи своих поэтических сборников он раздавал прохожим на улице. Однако первая же прозаическая книга «Ловля форели в Америке» принесла ему известность по всей стране и даже за ее пределами. Его творчество быстро связали с культурой хиппи, чему сам Бротиган всегда противился. И был прав: его письмо и мировоззрение устроены гораздо более тонко, чем пасторальный утопизм, к которому его часто сводит невнимательная публика.
Бротиган находился под сильным влиянием японской культуры. Одно время он даже был женат на японке, а, например, книгу под названием «Следствие сомбреро. Японский роман» посвятил замечательному писателю Дзюнъитиро Танидзаки. Произведения Бротигана действительно кратки, изящны и загадочны, словно хайку; Кен Кизи даже называл его американским Басё. Некоторые из фраз Бротигана живут отдельной жизнью как афоризмы или своего рода дзенские коаны, отчего их часто выносят на обложки его книг или цитируют поклонники. Правда, при всем этом письмо Бротигана глубоко погружено в американский культурный контекст. Мягкий «ориентализм» писателя еще лишен той пошлости, которая на закате эпохи детей цветов захватит в западной культуре все восточное, включая дзен-буддизм, ставший мировоззренческой заглушкой для офисных клерков. У него была своя, выстраданная Япония, созвучная его собственным поискам и настроению, но далекая от действительности. В этом смысле для Бротигана не было особой разницы между Токио или Сан-Франциско: всюду он был чужим, всюду оставался наедине со своими мечтами.
Другой аспект его стиля — яркая образность и метафоричность. Американской литературе вообще свойственна развернутая метафора, но у Бротигана она достигает едва ли не предела. Отдельные зарисовки или небольшие рассказы становятся у него разветвленными метафорами, как бы стихотворениями в прозе. В некоторых случаях таким же образом можно воспринимать даже целые сборники или романы. Независимо от размеров, его метафоры всегда неожиданны, изобретательны и остроумны. Вероятно, именно эта особенность его стиля заставляет критиков причислять Бротигана к сюрреалистам. В этом есть доля правды, хотя, в отличие от европейских сородичей, он не стремится всякий раз нарушать логику связей между обыденными вещами и явлениями. Он не возвышается над повседневностью, но работает внутри нее, соединяя образы как бы поперек привычных нахоженных путей. Словно для него связь времен еще не распалась окончательно и все поправимо, достаточно лишь пофантазировать и взглянуть на дело свежим взглядом.
Письмо Бротигана любят описывать при помощи разных ярлыков вроде постмодернизма, метафикции, фабуляции, магического реализма, деконструкции жанров и всякого такого прочего. Во многих случаях это, пожалуй, правильно. Он действительно любил нарушать условность повествования и размывать границу между реальностью и фантазией. Он и правда предпочитал работать с литературными клише и культурными кодами, иронически используя жанровые тропы. По сути же такие описания мало что дают для понимания и демонстрируют неспособность критики распознать всего-навсего поэзию. Чуткий читатель сразу видит, что Бротиган был поэтом, даже когда писал прозу. И наоборот: его стихи составлены из прозы жизни, написанной порой в столбик, но чаще всего не в рифму. Проблески красоты возникают у него не по предустановленным правилам ритмического провидения, но чудом, среди бытовых забот и уличного мусора. И чудо это происходит в первую очередь благодаря душевному стремлению самого поэта к благу и красоте. Отвечая на вопрос интервьюера «на что годится поэзия», Бротиган назвал ее «телеграммами от человеческой души». Поэзия, говорил он, освещает людей, пробуждает в них сопереживание и помогает понять собственный, человеческий удел.
При свете поэзии в людях можно разглядеть человеческое. Поиски общения, впрочем, совсем не исключают критики, но для одной критики общества не нужны игры с жанрами. Достаточно походить по улице, послушать разговоры прохожих, заглянуть в банк или наведаться к бывшей на чашку кофе. Просто дело в том, что и фантазия всегда бродит рядом. Выдуманные истории, культурные условности живут вместе с нами своей жизнью. Реальность и вымысел взаимно отражают друг друга, постоянно чередуясь в ролях предмета и его отражения. Один из критиков назвал творчество писателя «кривым зеркалом липовой Америки», но на самом деле все гораздо масштабнее. В его произведениях современный мир, только притворяющийся подлинным, может увидеть свое реальное лицо.
Однако трудно себе представить, будто Бротиган исходил из подобных соображений: «а вот возьму-ка я традиционные жанры и деконструирую их, чтобы разоблачить содержащиеся в них стереотипы и предрассудки американского общества о самом себе». Конечно, он тонко чувствует, как тропы вестернов, детективов или готических романов резонируют с меняющейся на глазах социальной структурой, но все-таки в первую очередь его интересует не критика, но красота. Жанровыми подпорками он пользовался играючи, едва ли не наугад вытягивая их из своей шляпы. Он играл, но и к самой условности игры не относился слишком серьезно. Сами по себе прорывы «четвертой стены» или разоблачение клише массовой культуры интересуют его в последнюю очередь. Главное, чтобы цветы настоящего творчества пробились к жизни сквозь жанровый асфальт. Чтобы через искусство приблизиться к естественному.
Взять, например, «Аборт. Исторический роман 1966 года». Конечно, можно сказать, что перед нами портрет эпохи с ее ключевым конфликтом между традиционным пуританством и освободительными устремлениями. Точно так же тут можно усмотреть и легкую критику самих этих устремлений, на практике подменяющих свободу раскрепощением. Однако центральная роль в романе отведена не заглавному мероприятию, а одному из самых запоминающихся бротигановских образов — библиотеке, куда любой желающий может принести написанную им книгу, о чем бы она ни была. Словно в ответ на вавилонскую библиотеку Борхеса, полную нечитаемых и бессмысленных книг, он возводит библиотеку Эдемского сада, в котором не расходятся тропки, а сходятся одинокие мечтатели. И тогда оказывается, что последствия свободного творчества и свободной любви отличаются так же, как жизнь отличается от смерти. Хотя реальность и вымысел идут рука об руку, они никогда не смешиваются без остатка, но служат друг другу напоминанием о том, что правильно и красиво.
Даже в наиболее игривых вещах Бротиган оставляет место для грусти, а то и трагедии. Скажем, «Уиллард» прикидывается пародией на дешевое чтение «для взрослых» с элементами детектива. По факту же перед нами едва ли не экзистенциальная притча о разобщении, одиночестве и невозможности свободы. «Экспресс Токио — Монтана» можно прочитать как развернутое метафорическое изображение современного человека, оказавшегося в этом мире проездом, а отчасти автобиографическую повесть «Чтобы ветер не унес это прочь» — как трогательный образ призрачных мечтаний людей о безвозвратно утраченной невинности детства. Пространство для иронии, сомнений, а порой едва ли не сарказма и насмешки над действительно наивными утопиями оставляют даже самые идиллические вещи вроде стихотворения «За всеми присматривают машины любящей благодати» или романа «В арбузном сахаре». Конечно, порой Бротиган совершенно искренне тоскует о гармонии человека с природой и мечтает о ее симбиозе с техникой. Его нечастые пейзажи вполне живописны, особенно раскрашенные парадоксальными метафорами. Он даже напоминает, что лужайка может иногда отомстить индустриальной цивилизации. И все же его привычная среда обитания — река культурных и социальных кодов, в которой он виляет как форель между потоками литературного мейнстрима. Чтобы не унесло прочь.
Вопреки устойчивым стереотипам, Бротиган не был наивным. Он мог быть по-детски честным и непосредственным, а его фантазия и правда нетипично буйная для «серьезного» взрослого человека. Но дело здесь не в наивности. Он всего лишь хранил в сердце простоту взгляда на вещи, свойственную не только детям, но и настоящим поэтам. Ведь хорошо известно, что реальность гораздо сложнее самых сложных и серьезных концепций, с помощью которых мир неизбежно познается в обход, как бы иносказательно. Поэт же называет вещи своими именами. И если вдруг оказалось, что речная форель, арбузный сахар или упавшее из космоса сомбреро точнее говорят о мире, чем что бы то ни было еще, то никакие другие слова поэта не устроят.
При всем этом Бротиган был человеком сложным, даже тяжелым, порой неприятным. Жизнь его не была простой и безоблачной, а душа его кровоточила. Он был склонен к перепадам настроения, раздражительности, депрессии и под конец растерял большинство друзей, когда-то очарованных им. Всю жизнь он обильно выпивал — как и многие из тех, кто слишком много понял о мире, слишком близко подпустив его к себе. Он не был в этом мире дома, как точно заметила Фаина Гуревич, а потому предпочел самовольно покинуть его в 49 лет, выстрелив себе в голову.
Бротиган застрял не только на пороге реальности и фантазии, но оказался зажат между эпохами «разбитых» и «хиппующих». Битники ценили его, а он ценил их, но все они держались друг от друга подальше. Наигравшись, подросшие дети цветов выплеснули его словно ребенка с водой шестидесятых, как описал это друг и соратник писателя Томас Макгуэйн. Но из своего неутолимого одиночества он смастерил, как лебедя из бумаги, уникальный жанр, назвать который можно разве что его собственным именем. Хотя, пожалуй, ошибался критик, говоря, что в будущем мы будем писать не романы, а «бротиганы». Можно сымитировать наивность, можно добиться легкости и простоты, но его стиль был слишком неповторим, как идиосинкразия конкретного живого человека, которого больше нет.
Таков был этот добрый Бодлер американской литературы, фланирующий по всему свету. Безработный наследник Уильямса и городской Уолден, воспевший не лесные тропы и уныние провинции, но светлую печаль забытых каждодневных дел на холмах Сан-Франциско. Если ладом бодлеровских аккордов считается сплин, то у Бротигана им, по-видимому, была ностальгия. Та самая тяга повсюду быть дома, с которой Новалис сравнивал философию. И в этом смысле Бротиган не только поэт, но и философ. Просто миру не повезло разойтись с его философией. Тем хуже для мира.
Неизвестный мечтатель
Настанет день,
я верю
(и уже скоро),
когда нам надо будет возвести
хрупкий памятник
Неизвестному Мечтателю,
потому что
он был важнее
солдат.
Пер. М. Немцова