Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Рене Жирар. Завершить Клаузевица. Беседы с Бенуа Шантром. М.: Издательство ББИ, 2019. Перевод с французского Алексея Зыгмонта. Содержание
О том, кто такой Рене Жирар, читатели «Горького», скорее всего, знают, но на всякий случай напомню: это французский философ, антрополог и литературовед, который всю жизнь изучал связь между насилием, желанием и религией в человеческом обществе. Так возникла миметическая теория, которая в сжатом виде напоминает антропогонический миф. Это фундаментальная история о том, как от зари времен люди пытаются справиться с междоусобным насилием, но по мере хода истории это удается все хуже.
В общих чертах и для нужд этой статьи я изложу жираровскую историю следующим образом. Принцип, лежащий в основе миметической теории, говорит сам философ в «Завершить Клаузевица», — это «неавтономность человеческих желаний». По антропологии Жирара в основе желания лежит мимезис, подражание: люди хотят чего-то не потому, что хотят они это сами по себе, а потому, что узнают, что того же хотят другие. Однако люди не опознают в себе желания как чьи-то желания — и тогда другой становится досадным препятствием на пути к желанной цели. Взаимодействие с ним перерастает в соперничество, а соперничество неминуемо перетекает в насилие и убийство. Потому-то, говорит Жирар, архаические общества балансировали на грани взаимного истребления, пока не был «изобретен» способ справляться с миметической заразой (и в этот момент, собственно, и происходит гоминизация, превращение примата в человека).
Этот способ заключается в том, что бурлящее в коллективе насилие обрушивается на одну жертву — неизбежно случайную и невинную, которую тут же обожествляют. Это учредительное убийство-жертвоприношение, следы которого содержат мифы от Индии до Скандинавии, связывает насилие и ложится в основу разнообразных институтов — религии, судебной системы, культуры в широком смысле. Все институты производят социальные различия и иерархии, служа клапанами для насилия и маскируя первобытную истину о том, что люди от природы тождественны, в основе их совместной жизни лежит убийство невинного и они продолжают подражать друг другу, даже если думают, что их желания исходят от них самих. Но, по мере того как роль религии в обществе падает, коллективы глобализируются, а любые традиционные институты работают все хуже — насилие уже не сочится из щелей общества, оно его затапливает.
В обобщенном виде жираровская антропогония может показаться несколько мономаниакальной, но трудно недооценить ее суггестивность и стремление говорить о самом главном. Однажды примерив эти очки, их не хочется снимать. Сила миметической теории заключается в том, что на нее идеально ложатся очень разные примеры, и сам философ постоянно показывает, как обнаружить подражательное насилие во всем — от рекламы до литературы.
В «Завершить Клаузевица» Жирар обращается к политике и военной истории — прежде всего истории противостояния Германии и Франции, прослеживая конфликт с эпохи наполеоновских войн до примирения де Голля и Аденауэра в 1958 году. С этой целью философ со своим коллегой Бенуа Шартром перечитывают незаконченный трактат «О войне» прусского теоретика Карла фон Клаузевица (который, кстати, служил два года в российской армии и даже скакал с саблей на французов в Бородинском сражении). «Завершить» Клаузевица означает довести его мысль до конца. В результате полководец у собеседников получился мыслителем совершенно «жираровским», что, впрочем, происходит со всем, чего касался ум бровастого полимата. Ничуть не претендуя хотя бы приблизиться к освещению широты этого текста, я постараюсь рассказать о трех идеях «Завершить Клаузевица», которые кажутся важными сейчас, в эпоху после 24 февраля.
Когда российская пропаганда представляет военные действия в Украине продолжением Второй мировой, она права — но вовсе не в том смысле, в котором могут подумать сами пропагандисты
Жирар твердит: в начале своего трактата о военном искусстве Клаузевиц роняет прозрение, которое пугает самого автора, и потому он пытается крамольную мысль тут же заболтать и спрятать. Прозрение звучит следующим образом:
«Применение физического насилия во всем его объеме никоим образом не исключает содействия разума; поэтому тот, кто этим насилием пользуется, ничем не стесняясь и не щадя крови, приобретает огромный перевес над противником, который этого не делает. Таким образом, один предписывает закон другому; оба противника до последней крайности напрягают усилия; нет других пределов этому напряжению, кроме тех, которые ставятся внутренними противодействующими силами. <...> Итак, мы повторяем свое положение: война является актом насилия и применению его нет предела; каждый из борющихся предписывает закон другому; происходит соревнование, которое теоретически должно было бы довести обоих противников до крайностей».
Что имеет в виду, в глазах Жирара, Клаузевиц? Вступая в поединок, соперники — напомню, одержимые миметическим соперничеством, — затевают обмен актами насилия. Ставки всегда растут: на каждый удар следует еще более резкий ответ, и так без конца — «применению насилия нет предела». Т. е. у логики «раз вы так, то мы вот так» нет тормозов: она стремится к крайности — к полному уничтожению соперника. Такова война в своей абсолютной форме.
Сам прусский теоретик полагал, что реальные войны никогда не переходят в абсолютные — по причинам царящей на поле боя неопределенности (что Жирар, по мнению некоторых исследователей, недооценивает), но также и потому, что устремление к крайности ограничивает политика. Однако, говорит философ, уже когда Клаузевиц писал свою работу, политические узы войны распустились. Процесс развинчивания ограничений запустили Французская революция и Наполеон: если раньше воевали профессионалы с кодексом чести, то демократизация открыла дорогу мобилизации всех граждан (пока лишь потенциально). На Венском конгрессе 1815 года абсолютные монархии, поколебленные революцией и Бонапартом, попытались остановить это движение, но, разумеется, лишь усилили его: с этого момента «война кружев» начинает мутировать в войну «тотальную», или «идеологическую». Она разверзается во всей своей людоедской мощи уже в XX веке — в огне двух мировых, когда миметическое соперничество целых народов, включая тыл, партизан и заключенных, уничтожило старую Европу.
Но это не конец, поскольку разнузданное устремление к крайности работает до тех пор, пока есть хотя бы один живой, полагающий другого исчадием зла. На обложке переиздания «Завершить Клаузевица», а затем и на обложке русского перевода мы видим руины Всемирного торгового центра — Жирар считает исламский терроризм новой вехой непредсказуемости насилия, которое не имеет конкретного адресата и не сдерживается никакими правилами, кроме мести за месть.
Следуя за мыслью философа, мы неизбежно придем к выводу: то, что происходит сегодня между Россией и Украиной, продолжает «тотальные войны», подобные Второй мировой, и даже выводит их на новый уровень. Эта новизна, как мне кажется, заключается в ничтожной убедительности политических резонов происходящего. Неясность декларируемых российской стороной целей, их подвижная туманность («все цели будут достигнуты...») не случайны. Клаузевиц верил, что принцип главенства политической цели воплощается в «реальной войне» — отсюда известный афоризм о «продолжении политики другими средствами». Однако приоритет политической цели окончательно перестал работать в эпоху войны тотальной, когда «война перекрывает политику» — с чем, по Жирару, пытался бороться нацистский юрист Карл Шмитт в попытке перепридумать военное право. Следующий ход, при котором мы присутствуем: как и предполагал Шмитт, насилие, ведомое технологическим прогрессом, окончательно оторвалось от политических резонов, идя наперекор политической же рациональности. Именно поэтому речь российских чиновников выглядит (и является) необязательной болтовней, в отрыве от которой по своей автономной логике упоенно играют всевозможные оркестры истребления. Иными словами, это не чиновники тупые, это так и должно быть.
Когда российские власти говорят, что Россия хочет мира, — это действительно так, но не в том смысле, в котором вы могли сейчас подумать
И все же нельзя сказать, что других целей, помимо уничтожения соперника (по закону устремления к крайности), у участников конфликта нет. Напротив, нападающий стремится овладеть, установить мир, будь то pax romana, americana или ruthenica. Обороняющийся же, напротив, этому овладению сопротивляется. Как раз об этом говорит Клаузевиц в широко известном парадоксе: «нападающий хочет мира, обороняющийся хочет войны». Буквальное воплощение этого тезиса мы можем видеть прямо сейчас — опять же, на примере России и Украины. Обороняющаяся сторона настаивает, что намерена продолжать поединок, при том что ее политические цели внятны; нападающая — постоянно твердит о том, что хочет мира, что ее вынудили и т. д.
Здесь возникает сложный момент: Жирар прямо говорит, что в насилии виноваты обе стороны военного конфликта — и устремление к крайности бесконечно увеличивает вину для обеих сторон. Чтобы правильно понять его мысль в нашей ситуации, придется сделать два дополнительных шага.
На первом шаге нужно уточнить устройство миметического конфликта. Как мы помним, в архаических коллективах насилие канализировалось через «козла отпущения». Жертвоприношения имели круговой, регулярный характер потому, что создаваемые культурой различия имеют свойство ослабевать, и разрушительное подражание фундаментально одинаковых субъектов снова выплескивается наружу. Жирар называет этот процесс миметическим кризисом, который способен перерасти в неразличимость. Чем сильнее люди пытаются скрыть истину о том, что они не отличаются друг от друга, тем яростнее стремятся произвести различия: индусы отделяют себя от пакистанцев, израильтяне — от палестинцев, иранцы — от иракцев, англичане — от ирландцев и т. д.
Именно неразличимость делает ситуацию в Украине такой странной: у России и Украины объективно близкие культуры, у каждого второго патриота есть родственники в Харькове, а еще «фашисты» почему-то сплошь и рядом говорят на русском и живут в вопиюще таких же домах. Строго говоря, речь наших чиновников не вполне бессмысленна: она надсадно производит различия, просто правда об их отсутствии заставляет говорящих выворачиваться наизнанку в обесчеловечивающей риторике и оголтело химерических конструкциях вроде концепции «Анти-России». Дальше все разворачивается зеркально, на топливе чистой ненависти и взаимного презрения: на каждого «свидомита» находится «свинособака», в ответ на суд разыгрывается суд, на удар — удар, не говоря уже об обмене деяниями, о существовании которых не хочется и думать.
Шаг второй: из Жирара нельзя сделать вывод, что «все одинаково виноваты» — виноваты лишь до тех пор, пока ослеплены миметизмом; в этом отношении, например, открытые разбирательства по делам пыток, безусловно, движение против миметического течения. При внимательном чтении мы можем увидеть, что философа не страшит война сама по себе. Эпиграфом к книге служит рассуждение Паскаля о «странной и продолжительной» войне, где «насилие пытается подавить истину»; заканчивается же текст Жирара словами «кто ищет покоя — обрящет худшее». Страшит философа то самое устремление к крайности — ничем не сдерживаемый императив добиться того, что на панихиде по собственной дочери Александр Дугин назвал «Победой». Однако победа, говорит французский богослов, — это «достояние слабых», это обманное имя остывающих руин, черная точка в конце спирали. Еще Клаузевиц, согласно Жирару, понимал и потому писал: «будучи возведенной в правило, первостепенная важность победы основывается на банальном презрении к противнику и должна будет кончиться кровавой бойней. Подобная позиция узаконивает какие угодно нарушения кодекса чести».
В самой же битве, вместе с ней, открывается возможность спасения: «Лишь приняв бой, мы сможем перейти от насилия к примирению — или, точнее говоря, именно перспектива сражения позволяет нам удерживать в голове возможности гибели мира и примирения между людьми. Выйти из этой амбивалентности нам не дано». И рядом, в предисловии, Жирар использует цитату из Гёльдерлина, которую бесчисленное число раз воспроизводил тот же Дугин, имея в виду, что в «постмодерн» наступает лучшее время для триумфа дугинских идей: «там, где опасность, растет и спасительное». В этом двойничестве видно, что история пишется жираровским почерком.
Конец войны возможен, но не в том виде, как мы о нем думаем
Каково же спасение и какой исход в битве возможен, помимо триумфа черной точки? Возможно, надо восстановить авторитет религии и сословные границы? Конечно, Жирар бесконечно далек от этой мысли, но, действительно, философ связывает свои надежды с Христом, католической церковью, фигурой папы римского как «всеобщего конкретного», т. е. единства людей, собравшихся во имя подражания не ближнему, а божественному образцу, — а также с идеей Европы (куда философ относит и Россию).
Пришествие Христа для Жирара — это откровение «на вырост»: его сущность начала проступать именно сейчас, когда мы каждый день видим ужас устремления к крайности. Что есть Христос? Тот, кто добровольностью своей жертвы сломал механизм отпущения; и, хотя машинерия священного продолжала кое-как пыхтеть следующие два тысячелетия, в XXI веке совершенно очевидно, что на насилии больше ничего нельзя возвести, и человеческое общество, положившее его когда-то себе в основание, тоже рушится. Насилию уже не нужна легитимация и маскировка, оно просто манифестируется — ну, например, в форме «резать хохлов» или «русню».
Добровольность жертвы Христа обнаруживает позитивную сторону неразличимости; эта новая для Жирара идея, пишет в предисловии Алексей Зыгмонт, звучит именно в «Завершить Клаузевица», повторюсь, последней книге философа. Положительное измерение неразличимости — это тождество, т. е. истина о том, что люди равны, но это равенство возможно лишь в условиях, если мы не слипаемся в миметическом экстазе в скользкий от крови клубок.
Для тождества нужна дистанция между людьми, которую воплощает Христос — тот, кто не подражает другим и не дает подражать себе. Через соблюдение дистанции миметический принцип, являющийся родовой чертой человечества, также может обнаружить свою благую природу, очищаясь от соперничества. Через попытку сохранить дистанцию Жирар объясняет молчание Гёльдерлина, выбравшего уединение, чтобы справиться с одержимостью кумирами, Гёте и Шиллером. По всей видимости, именно в стремлении к дистанции, а не опустошительной победе нужно искать иной исход в радикальной и абсурдной войне.
Остается понять, что, собственно, можно делать в этой ситуации на бытовом уровне, особенно если вы не верите в идею Европы и не готовы пойти за папой в вечной борьбе Ватикана против Империи — вероятно, той самой, о которой писал Филип Дик в «Валисе». Для начала, кажется, нужно предпринять то, что сам Жирар называет невозможным: принять всерьез, что «мы движемся к настолько радикальной форме войны, что о ней совершенно невозможно говорить, не уходя в трагедию или фарс, и настолько лишенной всяких границ, что ее нельзя принимать всерьез». Не то что движемся, а уже приехали и раскладываем вещи.
Не факт, конечно, что хороший выход отсюда в принципе есть. И все же дальше возможны шаги малые, пускай они рискуют показаться трагическим фарсом. Начать с того, что заметить на собственном опыте, как каждый день мы вовлекаемся в поединок, дергаясь на крючках социальных медиа, новостей и «экспертных мнений», и, согласно своей партии, спешим произвести ответную реакцию. Возможно, взять урок у Гёльдерлина, который провел сорок лет в башне, в молчании — т. е. от реакций воздерживаясь. Вспомнить тут же, что Жирар не пацифист, но мыслит себя на стороне истины в войне, которую ведет против нее насилие, а стало быть, поддерживать дистанцию не означает умудренно бездействовать — напротив, противостоять на свой страх и риск. Наконец, возможно, поверить на слово Паскалю: «насилие имеет только ограниченную продолжительность по воле Божией, которая все его действия направляет к славе истины, гонимой им; тогда как истина пребывает вечно и в конце концов восторжествует над врагами своими, потому что она вечна и могущественна, как сам Бог».
Удалить ВКонтакте, Инстаграм и Фейсбук — а впрочем, не будем требовать невозможных жертв.
Спасибо Алексею Зыгмонту за советы и замечания.