Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Сегодня 35 лет со дня гибели Александра Башлачева. Его песни — одна большая проповедь любви к человечеству и к ближним, в том числе к соотечественникам. Его герой переходит из застоя в перестройку, живет как поэт и как обыватель, пьянствует и ездит по стране, переживает любовь и просветление, разочарование и самоуничтожение. А также роет окоп во сне и бьет врагов прикладом, с похмелья хочет в разведку, из корысти выдает себя за бывшего солдата и говорит, что признан на Вторую мировую поэзию годным и рядовым.
Что сегодня кажется важным в Башлачеве и откуда эти странные тени войны в его песнях?
«Только вечный огонь все равно прогорит. Пусть хорош этот сон. Только тоже не вечен» — пишет он в триптихе памяти Высоцкого. Высоцкий и его ровесники — последнее поколение, близко связанное с войной 1941–1945. Фронтовиками были не только их отцы, но и близкие коллеги — от Самойлова и Слуцкого до Окуджавы. Высоцкий внес большой вклад в гражданский культ Великой Отечественной, заставив своих простых героев войны говорить простыми словами, многократно усиленными с помощью таких же простых проникновенных мелодий. Его сатирические герои живут в одном пространстве с вертикалями монументов и с холмами братских могил, на которые «кто-то приносит букеты цветов И Вечный огонь зажигает». Это соседство не только придает дополнительную нелепость порокам советских обывателей, описанных Высоцким, но и как-то примиряет с ними — кажется, что все это поправимо. Память о страшном и героическом событии еще жива, ценность военного подвига равна ценности мира, ради которого этот подвиг совершен. Память о трагедии, пережитой сообща, кажется сильнее одиночества и личных невзгод, которые можно одолеть вместе.
Когда одиночество комом подкатит под горло
И сдавленный стон еле слышно в обрыв упадет —
Крик этот о помощи эхо подхватит проворно,
Усилит — и бережно в руки своих донесёт.
(«Расстрел горного эха»)
Тишина, не нарушаемая грохотом взрывов, — все еще безусловная ценность, и есть безусловные «свои», берегущие ее. Поэтому вопрос борьбы со злом, с теми, кто «напившись дурмана и зелья, расстрелял притихшее горное эхо», у Высоцкого решается однозначно, прямо-таки в форме лозунга: «Если в бой не вступил с подлецом, с палачом, значит в жизни ты был ни при чем, ни при чем».
Становление Башлачева — это рубеж 70–80-х, период, который в публицистике принято называть застоем и безвременьем. И атмосфера застоя и безвременья — факт, задокументированный в его ранних песнях.
Сегодняшний день ничего не меняет.
Мы быстро лысеем. Медленно пьем.
Сегодня на улице жутко воняет.
Откуда-то здорово тащит гнильем.
— Помнишь детские сны о походах Великой Армады? — спрашивал своего юного слушателя, мальчика башлачевского поколения, Высоцкий. — Это требует море — скорей становись моряком!
Нелепо все то, что нам может присниться,
Но мы разрешали друг другу мечтать.
Мы ждали появления невиданной птицы,
Способной красиво и быстро летать.
Мне кажется, где-то протухло большое яйцо... —
отвечает повзрослевший мальчик. И формулирует собственное мрачное кредо:
Чужие шаги, стук копыт или скрип колес —
Ничто не смутит территорию тишины.
Отныне любой обращенный ко мне вопрос
Я буду расценивать, как объявленье войны.
Я вижу черные дыры.
Холодный свет. Черные дыры...
Смотри, от нас остались черные дыры...
Нас больше нет. Есть только черные дыры.
Разумеется, жизнь в позднем СССР не сводилась к разоблачительным штампам о ней. Но поэт и должен выцеплять из атмосферы, может быть, не самые очевидные на первых порах, но в итоге ключевые исторические тренды. Моральный, ценностный кризис на фоне наконец-то пришедшего относительного бытового благополучия — фатально слабое место позднего СССР.
И все более условной становилась связь с прошедшей войной. Она, как и революция, уже не то пламенеющее событие, которое вдохновляло поэтов, энтузиастов и даже критиков советской бюрократии, а скорее неприкосновенный монумент с ритуальными цветами, за которые отвечает, например, «Иван Кузьмич, ответственный работник, он заслужил почетный геморрой». Жажда военного подвига возникает в острой фазе похмелья, а сам подвиг оказывается алкогольной галлюцинацией — «все под откос, трамваи и телеги, не забывайте, падлы, Сталинград!». Песня про то, что враги сожгли родную хату, нужна, чтоб пробраться в дом и постель одинокой вдовы. С «хатой» на самом деле все в порядке, «в ней есть все, часы и пылесос». Через черные дыры сочатся раны советской истории, там все гораздо мрачнее, чем даже в песне «Банька по-белому».
Там шла борьба за смерть. Они дрались за место
И право наблевать за свадебным столом.
Спеша стать сразу всем, насилуя невесту,
Стреляли наугад и лезли напролом.
(«Петербургская свадьба»)
Потом — «многих постреляли, прочих сторожили», «сталинные шпоры», «вой гобоев ГБ» и «аккорды хрустящих суставов» в городе, который «скользит и меняет названья». Потом «Вот тебе медовая брага, ягодка, злодейка, отрава, вот тебе, приятель, и Прага, вот тебе, дружок, и Варшава».
Все это написано Башлачевым в 1984–1986. Темы, вынесенные из диссидентских кухонь и самиздата, еще до того как стали перестроечным мейнстримом. Многие отмечают его смелость в высказываниях, редкую среди поэтов и рокеров на тот момент. Возможно, он чувствовал близкие перемены со страной, а возможно, искал свой выход и свою миссию, не надеясь на скорые перемены.
«Искусство в его понимании — это не вышивание шелком по бархату, а грубое переплетение гражданской боли с сердечной», — считает друг Башлачева Александр Измайлов. Наверное, так оно и было. Башлачев нашел себя в той традиции русской поэзии, которая отвечает за поиски правды земной и небесной, того, что «долго рубить и рубить топорам». За донесение той вести о любви, которая «на Руси сродни всякой ереси», до обычных людей и сильных мира сего и, конечно, «векам, истории и мирозданию» (Маяковского Башлачев называл любимым поэтом). Маяковский читал стихи громким голосом, Высоцкий доносил их с помощью бардовской гитары, Башлачева и его друзей вдохновлял рок-н-ролл — глашатай сексуальной революции и, шире, освобождения человека от старых лицемерных и репрессивных порядков. Громкий, как колокол, который не могут не услышать тираны, ханжи, конформисты и бюрократы.
И пусть разбит батюшка Царь-колокол
Мы пришли. Мы пришли с гитарами.
(«Время колокольчиков»)
Звезда! Зачем мы вошли сюда?
Мы пришли, чтобы разбить эти латы из синего льда.
Мы пришли, чтобы раскрыть эти ножны из синего льда.
(«Спроси, звезда»)
Башлачев часто упоминает воду. Главная и единственная война для нашедшего свою миссию («на Второй мировой поэзии признан годным и рядовым») Башлачева — война поэта за то, чтоб «святая», а не «ржавая» (которая «разливается на портретах великих дождей») вода вскрыла лед («все вести весною»), очистила и напоила людей.
Все ходили грязные
Оттого сделались похожие
А под дождём оказались разные
Большинство — честные, хорошие...
«Дайте же каждому валенку свой фасон...», «Я, конечно, спою, но хотелось бы хором» — если соединить эти две строчки Башлачева, то в них слышится важный диалектический посыл его стихийной философии. Люди похожи друг на друга, как валенки, но каждый и каждая — отдельная личность и живая душа, которая проявляется в формах общей жизни. Формах, связанных с искусством, верой, политикой.
«Если нам не отлили колокол, значит здесь время колокольчиков». Колокольчики, которые Башлачев сделал своим символом, способны звучать в связке и поодиночке, будить, «вести вперед» и «ведать дорожку», как поется в песне «Случай в Сибири». Это песня про провинциального антисоветского сноба, уверенного, что настоящие люди проживают настоящие жизни только в больших столицах. «Возьми страну свою» — отвечает ему Башлачев, осознавший себя на тот момент глашатаем региональной России как «третьей столицы». Любовь вселенская и «любовь гражданская», которая не разделяет на своих и чужих, потому что «тут дело простое — нет тех, кто не стоит любви»...
«...увы, у нас провинция не понимает, не чувствует своей души, своей особенности. Как весь этот русский рок так называемый до сих пор не чувствует своей души, своего назначения, своей идеи, так провинция тем более. Она не чувствует своей глубины. Своей особой сибирской, уральской, тульской изюминки, своего зёрнышка, которое нужно раскрывать» (Из интервью).
По версии Артемия Троицкого, английский левый рокер Билли Брэгг, приезжавший а Ленинград в 1987, выдал свое послание советским рок-музыкантам под влиянием разговоров с Башлачевым. «Многие артисты и молодые люди на Западе сейчас обращаются к советскому революционному искусству в поисках нового стиля и выхода из тупика. Вам не стоит смотреть на Запад и искать вдохновения там — у нас самих нет ответов. Вы имеете потрясающие культурные традиции и должны расти из собственных корней...» Много лет спустя Брэгг написал книгу о том, как он понимает взаимосвязь со своей страной, соединив протестный, антиэлитарный посыл рок-н-ролла с «английским смыслом социализма».
Ища синтез рок-н-ролльного духа и русской поэтической, в том числе бардовской традиции, Башлачев серьезно изучал опыт становления рок-музыки в неанглоязычных странах, считая, что именно там возможно органичное соединение рока и местных культур.
Синтез, которого он достиг, — корни, вздыбленные «биг-битом, блюзом и рок-н-роллом», сплав освобождающей скоморошьей телесности и тонкой правды пророчеств, загнанного в подполье и полуутерянного («я не помню молитв») христианства и «славного язычества». Возвращение духовного «верха» и рок-н-рольного «низа», которые, как считается, старалась обрезать материалистическая и пуристская советская цензура. Из тупика застоя, мимо черных дыр недавней истории и тьмы личных разочарований — вниз и вверх, к корням и к небесам... Башлачев погиб в самом начале того пути, который прошла огромная часть позднесоветской интеллигенции, сгоревшая в итоге «на экранах из синего льда» или даже ставшая «их скипетром из синего льда».
Почему же этот постсоветский «путь к себе» не стал путем общества вперед? У освобождения личности, о котором мечтали либеральные гуманисты перестройки, как и у апелляции к небесным началам, есть темные обратные стороны — по крайней мере, в той системе, в которой мы живем. Культ личной свободы порождает демонов чистогана и потребительства, всего того, что в отсутствие «любви гражданской» снова приводит к личным разочарованиям, моральному кризису и политическому цинизму. А культ национально-ориентированной духовности приводит к власти бесов и мракобесов, узурпирующих «дар русской речи» для разрушительных манипуляций. За 35 лет со дня смерти Башлачева мы прошли оба эти соединившихся пути и вернулись к тем же соблазнам эфемерного величия, от которых гибнут его до боли знакомые русские персонажи в антураже 80-х.
Герой «Егоркиной былины» — «Зимагор Охламонович», «дрань-ушаночка», «судьба лопоухая» — попадает в светлый терем с занавесками, где сидит «чистым барином», «улыбается государственно», «беседует с космонавтами, а целуется — с Терешковою, с популярными да с актрисами — все с амбарными злыми крысами». Он требует, чтоб знаменитый Хор дома радио сыграл ему марш минометчиков и соглашается надеть вместо рванья его души, изношенной до дыр, дорогой мундир, «генеральский чин, ватой стеганый, с честной звездочкой да с медалями...». А потом все это исчезает, и остается Егор, простой русский человек, обманутый, на голой земле. А потом он вешается, и «Только черный дым тлеет ватою. Только мы сидим виноватые. ... Пьем мы за любовь, за гражданскую».
Прототип Егора, герой более ранней песни Степан Грибоедов, сельский шофер, увидев себя в гипнотическом сне Наполеоном, также не смог жить после пробуждения.
Но неспособность выжить после пробуждения от сна о своем собственном и общем (человеческом, вселенском, божественном) величии — это одновременно и сюжет из общей легенды о поэте. «Что-то воздуха мне мало» — Высоцкий умирает в середине «безвременья», герой одного из его поздних хитов с «гибельным восторгом» наследует герою его же более ранней, военной песни — самолету, который «считает, что он истребитель» и уничтожает врагов, потом лишается души-летчика, и перед тем, как разбиться и сгореть, поет «мир вашему дому».
Башлачев на новом переломе истории творит свою версию легенды о русском поэте, который задыхается и сжигает себя, потому что не может пережить пробуждения от того вдохновенного сна, в котором корни переплетены глубоко и красиво, все связано со всем, и «веет славянским словом молва, как все хорошо! Славно на земле, где всяк всему голова».
Его герои в нас и среди нас — потому что одиночество, безысходность, цинизм одолевают, а, примерив генеральский мундир, обманув вдову и наломав дров «в Праге и Варшаве», в итоге обнаруживаешь, что родная хата сожжена не в песне, и не в глупой легенде для бедной вдовы, а в самой что ни на есть реальности. Надеюсь, тем из нас, кто, проснувшись от очередного гипнотического сна, увидит вокруг черный дым и тление, песни Башлачева помогут прийти в себя.