Оксана Васякина: Когда мне был 21 год и я приехала в Москву поступать в Литературный институт, ты уже была звездой.
Вера Полозкова: Почему вам захотелось поступить в Литературный институт? Вы всегда знали, что хотите быть литератором?
ОВ: У меня сложная судьба. Я родилась в городе Усть-Илимске Иркутской области. Я из очень бедной семьи, и я все время пыталась найти способ куда-то попасть. И однажды я попала в город Пермь на поэтический фестиваль, и там я встретила мужиков из журнала «Медведь», которые пили водку и говорили: «Что ты пишешь стишочки в своем Новосибирске?». Затем я попала в Пермь благодаря Андрею Родионову, и там мне сказали: «Есть Литературный институт, там можно жить бесплатно, в Москве». И я поехала в Москву, поступила в Литературный институт.
ВП: У меня была мысль пойти в Литературный институт, но дело в том, что судьба моя была решена лет в тринадцать, когда я пришла в Школу юного журналиста и увидела факультет журналистики. Факультет журналистики на Моховой производит большое впечатление. Я была из очень бедной семьи: моя мама была матерью-одиночкой, родившей меня в сорок лет. В общем, без вариантов абсолютно. Я думаю: «Так, мы делаем что угодно, врем, притворяемся другим человеком, преувеличиваем собственные способности, но мы сюда поступаем любой ценой». И через два года я поступила на факультет. А теперь представьте, что происходит с пятнадцатилетним человеком, домашним ребенком с косой до попы, в мамином свитере, который оказывается на журфаке МГУ, где всем восемнадцать-девятнадцать, все курят, пьют и делают все что угодно. А он просто тихий, влюбленный в текст зайчик, который пришел научиться письму.
ОВ: Каково женщине в литературе? Я знаю, что есть искушение сказать: я не женщина, я поэт, и мне на ваши земные штуки все равно. Но я знаю, что у женщины абсолютно своя история в истории литературы, и судьба, и ад, который мы проходили, у нас примерно одинаковый.
ВП: Я думаю, что в русской литературе счастливым быть невозможно в принципе... Здесь такая общецеховая установка, что любого, громко заявившего о себе каким бы то ни было образом, будут топтать и уничтожать от шести до десяти первых лет его карьеры. Об этом не предупреждают обычно.
В 2007 году меня позвал мой приятель выступить в Булгаковском доме. Я была уверена, что придет три с половиной калеки и мой дружочек какой-нибудь, послушают нас и разойдутся. Но люди слушали три часа. Я тогда не знала, что должен быть какой-то здоровый хронометраж у выступления. Я решила прочитать все, что я написала к этому моменту. Мне был двадцать один. И никто не разошелся, была куча народу. И с этого момента все и началось. Вот тут меня возненавидели по-настоящему. Прям по-настоящему, потому что в Булгаковском доме 50 человек считались аншлагом, и, если книжки издавались в Проекте О.Г.И. пятьсот каким-нибудь тиражом и распродавались хотя бы года за два, это считалось большим успехом. Тираж моих книжек приближается к 150 тысячам экземпляров, поэтому я никогда не буду своей ни в каком литературном кругу. Я всегда буду врагом номер один, все будут отплевываться и называть попсой.
ОВ: Я тоже расскажу про свою тяжелую судьбу. У меня не было журналистской тусовки, у меня как раз была тусовка литературная. Я понимала, что вот эти люди, которые делают про березы в рифму, мне не интересны. Мне интересно про новый язык, меня завораживали левые идеи, и я пошла в ту сторону и попала в совершенно прекрасную литературную тусовку, про которую ты как раз сказала, что это алкоголики с гречкой в бороде.
ВП: С годами я начала обожать этих людей. Я поняла, что они подлинные рыцари духа. Люди, которые пишут книжки в 2019 году, не бреются, не моются, бухают, вот они и делают настоящую литературу. Потому что это очень уже тяжело — так делать в 2019 году. В мире глобальных коммуникаций, в мире цифрового всего, в мире Uber, клининговых компаний, в мире всего того, что происходит, очень сложно жить как в 70-е. По-прежнему чесать плешь, встречаться на кухнях, обсуждать, какие все бездари, кроме тебя.
ОВ: Когда на кухне я перепутала то ли Линча с Кубриком, то ли кого еще, мне сказал очень именитый литературный критик: «Оксана, это ты сейчас молодая и красивая, и ты нам нужна, а когда ты будешь старая и такая же глупая, страшная и толстая, мы найдем других красивых девочек». Мне не сказали: «Фу, ты бесталанная странная баба, которая пишет какие-то странные стихи, иди отсюда». Меня оценили как тело, которое должно быть атрибутом этой тусовки. В один прекрасный момент я сказала: «Так, ребята, стоп». И тогда, слава богине, в наш литературный мир пришел артикулированный феминизм, и я просто всем дала просраться. Чудовищно, когда тебя оценивают как материал, который присутствует где-то в качестве атрибута удачной тусовки.
ВП: Я прекрасно могу себе это представить. Есть такой сорт комплиментов, мне кажется, которые хуже, чем оскорбления. Мне даже люди, которые знали меня по многу лет, говорили, что мы бы даже не стали все это слушать и смотреть, если бы ты не выходила в своих платьях, в этих кудрях и все это не читала.
Меня убивает несгибаемость этой системы, что любое объединение, сообщество устроены так, что своих оно покрывает и выгораживает в любых самых некрасивых и нравственных, и внутренних ситуациях. И в случае плохих текстов, и в случае провалов, и в случае всего что угодно. Нам с Оксаной повезло, потому что в нашей жизни случалась жесть похлеще, чем критика дядек. А ведь есть люди, которых это сломало навсегда, которые на втором или на третьем курсе Литинститута просто вышли в окно, потому что это невозможно терпеть.
Помимо феминистского дискурса, это еще и общечеловеческая история про какую-то загнивающую душу, когда тебе 40 и тебе хочется, чтобы распад, который происходит с твоей душой, касался всего мира, и все вместе с тобой потихоньку распадалось, никто новый никогда тебя не замещал, не приходил и не тревожил твой взгляд ничем, что отличается от того, как ты себе это представляешь.
ОВ: Мне было интересно смотреть на Дуню Смирнову, когда ты ходила на «Школу злословия». Было интересно, какие слова они используют для того, чтобы вообще тебя описывать.
ВП: Как ящерицу примерно они меня описывают. Вот так, если на вытянутой руке держат кого-то: смотрите, какая у нее блестящая шкурка. Так и они — меня. Было круто.
ОВ: И это, конечно, удивительно, потому что все знают, чем тебе нужно заниматься. Дуня Смирнова говорит: «Может, вам заняться театром?»
ВП: Она мне сказала: «А что вы все время „мы” говорите? Что вы „мыкаете“»?”Я говорю: «В смысле? Мы — я и мои друзья. Я и какая-то моя компания». «Причем здесь мы-то? Писательство — это одинокое ремесло, только „я” может быть. Идите в кино работать вообще. Вам пойдет какой-нибудь помреж». Мне 24 года, у меня вышла книжка, выходит вторая, то есть комизм этой ситуации просто необъятный. Но виден только сейчас, к сожалению, там, изнутри, ничего не докажешь.
ОВ: Я представила на твоем месте какого-нибудь молодого гения, мальчика.
ВП: Они бы его облизывали, конечно. Они меня три раза звали в программу, я не идиотка, я отказывалась первые два. Причем по каким-то даже здравым причинам, меня не было в стране или что-то такое. Дальше они сделали классно. Мне позвонили: «Здравствуйте, Вера, вы в Москве? У нас завтра в час съемка, приходите». Тут уже сложнее. Я пришла, и мне казалось, что, если они меня так настойчиво зовут, есть два варианта. Либо они меня ненавидят, и мы будем подстебывать друг друга, пикироваться, и это будет выглядеть живо и интересно, либо они меня обожают. Если вы видели выпуск с Дмитрием Воденниковым — там просто два человека, которые медленно облизывают вниз, вверх, вниз, вверх одного и того же персонажа. Персонаж сидит и позволяет себя облизывать, это нормально. Я вообще считаю, что так должна устроена быть коммуникация между поэтом и обществом. Они ни то ни другое. Хуже всего, что они не читали ничего из того, что было написано к тому моменту вообще. Комизм заключался в том, что за полтора часа мы не обсуждали ни одного текста. Ну типа грамотно написано, сказала Смирнова. Я говорю: «В смысле, без ошибок грамматических?» А дальше почему-то все пришло к тому, что мне не надо заниматься тем, чем я занимаюсь, и единственная причина, по которой я этим занимаюсь, в том, что молодые телки не знают, как себя применить, и им кажется, что они интеллектуально на что-то притязают, а они не имеют права интеллектуально ни на что притязать. Они должны работать помощником режиссера. Возразить им, что они тоже были когда-то телками и что, может быть, им не стоило им заниматься тем, чем они занимались, — это бессмысленно абсолютно, за кадром осталось. Но просто еще Авдотья Андреевна себя фантастически ведет в кадре и вне кадра, и это дополнительно создает такой офигенный объем всему, что я обожаю эту съемку вспоминать. Жалко, что тут Центр Вознесенского, нельзя матом ругаться, я попробую это передать. Значит, они сидят в студии, стол занимает тридцать маленьких процентов всего большого павильона, который за ним. Там темнота и операторы стоят. Операторы, которые у нее работают в кино, то есть ее знакомые. И она делает так: «Ну, вы не любите Блока, да, не считаете его серьезным автором». (Ругается в сторону операторов). На неподготовленного человека производит впечатление оглушительное, потому что мат не просто трехэтажный, а он с такими узорами еще. И человек, ледяной от ужаса, переворачивает камеру, перенаводит резкость. Было очень круто, жалко, что не существует больше этой программы.
В двадцать и двадцать пять, когда тебя распинают после «Школы злословия», когда твой издатель говорит, что он больше не будет издавать такое говно, потому что ему объяснили, что это не то, что нужно издавать, — это ужасно больно, а когда тебе 33, ты вдруг понимаешь, как тебе невероятно повезло.
Мне случалось один раз наблюдать, как человек, который являлся твоим наставником, сходит с ума, становится пропутинским псом и превращается в веселую акулу режима, которая пожирает всех своих бывших друзей. Я вот думаю, какую массу стыда я бы сейчас выносила, если бы я принадлежала какой-нибудь группировке, — например, она бы поделилась ровно по половине после того, что произошло после 2014–2015 годов. Я так рада, что я выжила и оказалась сама по себе везде. Я не хожу ни на какие литературные мероприятия, прения, дискуссии, whatever, последние лет семь, потому что я не в тусовке. Я не в тусовке, и уже тусовка это поняла и перестала меня звать. Мне не присылают списки для голосований, я не обсуждаю, кто особенный бездарь в этом году. У меня совершенно отдельная литературная ситуация. Я езжу по своим городам, по своим площадкам, издаю книжки как сектанты, знаете, делают, миллионными тиражами, но только для своих. На ярмарках они не появляются, Non/fiction меня не приглашает, на Красноярской ярмарке я не появляюсь. Я на книжной ярмарке на Красной площади, где только ленивая бабушка из детских авторов не читает свои стихи под Спасской башней, хожу честно с детьми покупать им книжки как частное лицо, потому что никому в голову не приходит меня туда позвать что-нибудь поговорить. И это огромное счастье. Не нужно лицемерно улыбаться людям, которых ты не выносишь, не нужно с кем-то договариваться, не нужно пытаться встроиться, не нужно обсуждать до мероприятия, что можно говорить, а что нельзя. Не нужно этого всего делать, и это победа. Но эта победа дается ценой очень больших унижений, вот все, что я могу про это сказать.
ОВ: Я просто очень азартный человек. Когда мне был 21 год, я прочитала стихи Лены Фанайловой и подумала: «Вот это да». А потом я прислала подборку Дмитрию Кузьмину, и он написал: ой, это фанайловская какая-то хрень, что ты там пишешь. Чем он прекрасен — тем, что читает все подборки. В спаме он тоже читает подборки. И на все подборки он отвечает. То, как он отвечает, — это хамство, как правило.
ВП: Он говорит: «Вы — говно, никогда этим не занимайтесь больше».
ОВ: Например. Это цитата. И у меня была большая мечта познакомиться с Леной Фанайловой. Год назад я познакомилась с Леной Фанайловой, и сейчас у меня выходит книга с предисловием Лены Фанайловой.
ВП: Фанайлова была единственным человеком, который не скривил презрительную рожу, когда я первый раз в 22 года пришла на какую-то съемку с поэтами, был какой-то журнал, который хотел нафотографировать разных поэтов, повесить по стишку, «Афиша» или что-то такое. Не скривила рожу, не сделала вид, что не знает, кто я, хотя она знала, сказала: «Я очень рада, когда появляются дерзкие девчонки, новые». Ты иногда на физическом уровне чувствуешь, как тебе больно, пока ты ее читаешь, это человек такого огромного сердца, что это до сих пор меня шокирует.
И сейчас мы переходим к самому интересному, потонувшему в аплодисментах вопросу: что делает молодой автор, который хорошо помнит, как он вставал в семь утра, чтобы налить американо незнакомому, неприятному, скорее всего, человеку, когда он за свой литературный труд получает миллионы. Что вы надеетесь сделать с этими деньжищами?
ОВ: Это потрясающе. На самом деле это было for fun. Дело в том, что три года назад открыли премию «Лицей». До этого два года на нее подавали сетевые поэты, люди, к которым я себя не причисляла. В этом году я решила рискнуть, подумала, что можно быть первой. Я живу в разукрашенной съемной квартире, работала как раз в магазине Порядок слов, каждое утро вставала, ехала на базу, где стоят огромные грузовики, разгружала коробки с книгами, вечером устраивала литературные чтения. Я подумала: так, это консервативная премия, что нужно? И поставила везде заглавные буквы.
Там вообще нет заглавной буквы, там нет ни одного знака препинания, и я везде, вспоминая правила русского языка, поставила запятые. И дело в том, что в этом году премия «Лицей» заколлабилась с Ridero, и подавать нужно через Ridero, и нужны паспортные данные. Я всех своих друзей заставила подать, но все сломались на моменте, когда нужны паспортные данные. Когда я Лене Макеенко сказала, что подаю на «Лицей», она ответила: «Ты сумасшедшая, что ты делаешь». Я говорю: да я просто хочу миллион. Думаю: так, это политическая совершенно ситуация, если мне ничего не дают, это очень хорошо будет, я буду бедная, несчастная девочка из Сибири, феминистка, женщина. А если мне дадут миллион, то в моем лице победят женщины, феминистки, Усть-Илимск.
ВП: Я думала, что вы национальный герой Усть-Илимска теперь, Оксана. У вас будет скульптура теперь на главной площади.
Человек из Усть-Илимска, получивший миллион литературным трудом. Когда такое было?
ОВ: Ну очень хотелось, ну черт возьми, мне 29 лет, в моей жизни ничего нет, в моей жизни есть только кошка, и велосипед я вчера продала. Я хочу все сейчас, я хочу славы, черт возьми. Я девочка из Усть-Илимска, у меня мама работала на заводе. И тут они говорят: «Оксана Васякина».
ВП: Ты иногда даришь свои книжки приятному человеку, которому тебе бы хотелось подарить книжку. За общим столом встречаешься с Людмилой Улицкой, даришь ей книжку, или с Юрием Арабовым, которого ты обожаешь, встречаешь и даришь книжку. И вдруг мне перезвонил Юрий Арабов. Мы где-то встретились, говорили про Мандельштама. И он мне перезвонил и невероятно долго со мной разговаривал об этой книжке. Про то, что она преодолевает постмодернизм, что она продолжает то, что они задумали, что она вовсе не такое ужасное, бездарное говно, как его предупреждали.
ОВ: Чудовищно. На самом деле чудовищно, как работает эта машина инерции общественного мнения.
ВП: Я вот очень люблю поражаться тому, как изменился человек. Поэты существуют в динамике. Мне сначала казалось, что человек написал какой-то фантастический текст, он уже в пантеоне, а на самом деле самое интересное, что происходит с поэтической биографией, — это то, каким десятком разных людей успевает побыть мыслящий человек, если он настоящий поэт. Это касается любых классиков. Пастернак каждый десяток лет был новым поэтом. Это даже интереснее, чем следить за изменением, старением, взрослением лица красивого, потому что это изумительное, молодое, безупречное лицо, и вдруг в нем начинает проступать история, видно, что происходило, как биография врастает, работает с этой кожей. Никогда не закрывайте дело на ком-то. Вот даже есть вопиющие, смешные истории, есть сетевая девушка, которую зовут Сола Монова: она начинала как пафос и помпез и сопли в сахаре. Но вырос интересный сатирический поэт, она так круто обличает то, что происходит в ее среде, она такая жесткая на самом деле и такая наблюдательная. Это внутри одной биографии за десять лет происходит, поэтому не ставьте, в общем, крест ни на ком.
* * *
Материал вызывал бурные отклики в соцсетях. Дмитрий Кузьмин описал в своем фейсбуке иную версию упомянутых в тексте событий.