1. Самое тяжелое событие недели — смерть Елены Макеенко, прекрасного литературного критика и филолога, нашего друга. Лена с невероятной отвагой старалась победить свою болезнь — и очень хотелось верить, что это у нее получится. «Горький» вспоминал тексты, написанные Леной для этого сайта; на «Полке» можно прочесть ее статьи о Чехове, Достоевском, Бабеле, Сорокине.
На «Медузе» появился некролог, написанный Галиной Юзефович, — она близко дружила с Леной и поддерживала ее все месяцы болезни. Думается, здесь выражено общее ощущение — и масштаба человека, и опустошенности после его ухода:
«Авторитет Лены Макеенко — чем дальше, тем более весомый — основывался только на ней самой, на всеобщем молчаливом и безусловном признании ее исключительности. Ее принадлежность к тем, кого принято называть „любимцами богов”, была настолько очевидной, что вызывала тревогу — увы, небеспочвенную».
«Рамблер» собрал несколько реплик из соцсетей: о Лене пишут Марина Кирюнина, Константин Мильчин, Юрий Сапрыкин, Анастасия Москалева.
2. К 120-летию Хорхе Луиса Борхеса (оно будет 24 августа) Афанасий Мамедов устроил на «Лабиринте» круглый стол. Участвуют Кирилл Кобрин, филолог-латиноамериканист Мария Надъярных, писатель и блогер Дмитрий Чернышев. Для Кобрина Борхес — один из важнейших авторов в читательской биографии:
«Я нашел в нем все то, что обожал и обожаю — бесполезное знание, культ странных книг и забытых авторов, лапидарность, тотальную иронию. Иронию довольно жестокую, но это особая тема. Странно, что Борхеса обычно воображают таким милым добреньким дядюшкой, слепым безобидным фантазером и библиофилом — а что может быть безобиднее библиофилии? На самом деле, мир Борхеса — беспощаден, даже неумолим, он безупречно логичен, отчего в нем задыхаешься, но по-иному, нежели от клаустрофобии Кафки или Пруста».
Здесь же Кобрин объясняет, почему Борхес — не writer, но man of letters («дьявольская разница»), рекомендует книги о нем, рассуждает о том, что у нас не повезло жанру эссе, и заводит разговор о длинном перечне всеевропейски значимых писателей, к которым Россия осталась равнодушна, — от Роберта Вальзера до Кристиана Крахта и Лорана Бине (положим, с последним пунктом можно поспорить).
Дмитрий Чернышев вспоминает, как «организовал клуб любителей Борхеса среди грузчиков» (книжного магазина «Прогресс»), объясняет, почему телесериалы сделали чтение короткой прозы непростым занятием, и распределяет латиноамериканцев по факультетам Хогвартса:
«Красавца Кортасара любят женщины, а умницу Борхеса — мужчины. Борхес — это Гриффиндор, Маркес — Когтевран, а Кортасар — Пуффендуй».
Надъярных подробно рассказывает о поэзии Борхеса и возвращается к истории с неприсужденной Нобелевской премией (дело, кажется, не только в злополучной встрече с Пиночетом, а еще и в том, что Борхес высмеял стихи одного из шведских академиков). Вообще очень интересные разговоры, я не пересказал и четверти.
3. Издание «Системный блокъ» (посвященное тому, как современные технологии меняют гуманитарное знание) публикует интервью с Романом Лейбовым. Помимо хорошо известных историй о первых литературных экспериментах в рунете (гипертекст «Роман», проекты Дмитрия Манина), здесь есть рассуждения о связи русских блогов с дневниковой прозой («ЖЖ совершенно точно не умер, там до сих пор существуют довольно живые кластеры») и об особой «корпусной поэтике», возникающей по результатам изучения Национального корпуса русского языка (и, конечно, гипотетических корпусов других языков):
«Филологи сейчас работают с поэтическим подкорпусом для того, чтобы подбирать примерчики — это, мне кажется, недостойное занятие. Гораздо интереснее брать отдельные фичи и смотреть, как они развиваются лексически. <…> Ну вот я глядел, например, как меняется в XVIII — XX вв. морфологический состав и семантика слов, рифмующихся со словом Париж. Или с чем рифмуется слово Москва на протяжении того же периода. „Глава-голова“ само собой, „трава-синева“ появляется в 20-м веке, „молва“ присутствует все время — и сразу понятно, какие за этим стоят сюжеты».
4. Еще одно литературное интервью в научно-популярном журнале: Ксения Цветкова («За науку») разговаривает с Виктором Голышевым, когда-то окончившим Физтех. Голышев объясняет, почему выбрал такой вуз:
«Гуманитарные науки в СССР были очень отравлены идеологией. <…> Что в школе проходили? „Молодая гвардия“ — просто плохая литература, „Поднятая целина“ и тому подобное унылое чтение. А Перельмана „Занимательную физику“ открываешь — и оторваться невозможно. Вот я и увлекся естественными науками: там книжки интересные» (впрочем, довольно скоро «стало понятно, что мне больше нравилось не ходить в институт, а сидеть дома и рассказики переводить по три месяца»).
Голышев рассказывает о начале переводческой карьеры, невольно формулирует кредо («Кого прямо сейчас переводишь без отвращения — тот и есть любимый на данный момент»), шутит о списке обязательного чтения, который Бродский составил для студентов, и вновь объясняет, почему ему не нравится «Гарри Поттер»: «Там какой-то налет паранойи есть в этом деле, и он мне несимпатичен, и герой не нравится — неврастеник какой-то».
5. В «Афише» Егор Михайлов сравнивает книги рассказов Кристен Рупеньян и Евгении Некрасовой. Прозу Рупеньян, прославившейся после выхода рассказа «Кошатник», Михайлов оценивает выше, чем Галина Юзефович; в эклектизме, отличающем это собрание, критик видит достоинство. «Сестромам» Некрасовой выглядит практически «двойником» книги Рупеньян, но Михайлов не считает, что российскую писательницу можно уличить в «подсматривании приемов или влиянии: скорее это тот самый случай, когда что-то в воздухе разлито». В «Калечине-Малечине» злободневность (насилие, буллинг) уравновешивалось встречей с фольклорной хтонью; в новом сборнике соблюдается тот же баланс: Некрасова «говорит о боли, одиночестве, нелюбви, оборачивая страшное в сказочный фантик, который немного смягчает шок».
6. В издательстве Individuum вышла книга Марии Бурас «Истина существует» — биография академика Андрея Зализняка в рассказах его друзей и близких. На «Ленте» книгу рецензирует Наталья Кочеткова. Круг сведений о Зализняке, которыми обладает условный «культурный человек», ясен: берестяные грамоты, «Слово о полку Игореве», описание русской грамматики, борьба со лженаукой. Эту картину, считает Кочеткова, усложняет подача, выбранная Бурас. Свидетели жизни ученого будто бы спорят друг с другом:
«Вот коллеги рассказывают, как он любил читать лекции, как несколько робко начинал выступление перед аудиторией, а потом разгонялся, превращаясь практически в актера перед публикой. Или как любил приезжать на Летние лингвистические школы и общаться с подростками, отвечать на их вопросы не только во время занятий, но и после. А вот его бывшие студенты (среди них Максим Кронгауз, например) свидетельствуют, как он прятался не столько от них, сколько в принципе от общения, на других этажах, лишь бы не пересечься со знакомыми учениками в перерывах».
Из всего этого, однако, в итоге складывается непротиворечивая картина: характер Зализняка был многогранным, но главное — то, что «фундаментальная лингвистика была в его исполнении лишена унылой серьезности, обретала моцартианскую легкость и пушкинскую простоту».
7. В издательстве «Кабинетный ученый» вышла книга Ильи Кукулина «Прорыв к невозможной связи. Статьи о русской поэзии». На «Сигме» опубликована статья «Два рождения неподцензурной поэзии в СССР». Кукулин показывает, что поэзия, не предназначенная для печати, в Советской России появилась почти сразу после революции: называются не только Волошин и Мандельштам, которых постепенно отлучают от печатного станка, но и поэты-постсимволисты, которые изначально «не стремились печататься при советской власти» (Вера Меркурьева, Дмитрий Усов, Евгений Архипов и другие).
«Второе рождение» происходит на рубеже 1930–1940-х: в это время не только еще работают обэриуты, но и начинают писать их последние, как говорил Олег Юрьев, невидимые собеседники (Геннадий Гор), будущие лианозовцы (Ян Сатуновский) и просто значительные авторы-одиночки: Вениамин Блаженный, Елена Ширман. Это поэты, простите за штамп, очень разные, но их неуклонное противостояние конвенциям требует, по Кукулину, некоего общего объяснения. Стихи Ширман не случайно сегодня читаются как только что написанные: и она, и другие герои статьи уже в 1940-е занимаются ключевой для современной поэзии проблемой субъекта: «всякий раз проблематизируют эту фигуру говорящего, критически осмысляют его/ее способность воспринимать мир и говорить об окружающих людях, об обществе и об истории».
8. Еще одна поэтическая публикация на «Сигме», двойная: стихи китайской поэтессы Чжен Сяоцюн в переводах Елизаветы Абушиновой — и интервью переводчицы с поэтессой. Стихи Сяоцюн принадлежат к «поэзии рабочих-мигрантов» (которых в современном Китае, напоминает нам Юлия Дрейзис, больше 300 миллионов); образный ряд этих стихов — это предметный мир завода, ожесточенный против человека, калечащий его (тут вспоминается «Молох» Куприна, но у Сяоцюн все более прямолинейно):
сколько усталых теней мелькают при свете ламп
скольким истощенным иногородним девушкам парализовало улыбки
их любовь и воспоминания как мхи под зеленой сенью, тихи и хрупки
сколько молчаливых гвоздей вбито в их мерную плоть
их возраста чистота и доброта отделены от прибылей и зарплатных долгов
от трудового законодательства, тоска по родине и такая непонятная любовь
тянется мимо бледно-голубых рабочих отсеков поточная линия
у каждого болезненным гвоздем останавливается на секунду
а за окном осень, и кто-то сейчас живет потому, что есть эта осень
В интервью Сяоцюн рассказывает о том, кто такие рабочие-мигранты; хотя их огромное множество, в Китае о них зачастую говорят уничижительно: «Мы все прошли путь от неприятия к молчаливому принятию такого отношения. Тем не менее никто из рабочих государственного предприятия или крупной производственной группы не назовет себя „рабочим-мигрантом”. Не назовет себя так и работник больницы, университета или фирмы. И всё же нельзя забывать, что по сути мы все также ими являемся: мы — рабочие-мигранты». Речь, таким образом идет о явлении, охватывающем и пролетариат, и прекариат. «Положение „батрачащих“ привлекает всё больше общественного внимания, поэтому круг поэтов из среды рабочих-мигрантов становится все шире. Я — один из этих голосов». Поэзия рабочих-мигрантов уже имеет свою историю, можно говорить о ее эволюции:
«С самого начала такие тексты были сильно приближены к народным рифмованным частушкам, в них использовались простые методы выражения. После усилий нескольких поколений рабочих-мигрантов эти стихи стали разнообразнее, и вне зависимости от их эстетической ценности они описывали опыт существования тысяч, миллионов человек. Потом здесь появились свои традиции взглядов на эстетическую сторону письма. Я отношу себя к самой крупной из этих традиций. Мне удалось расширить область применения таких важных для нас образов, как „железо“, „батрачить“, „женское“, „поточная линия“, „пластмасса“, „отрубленный палец“. После меня многие поэты стали так писать».
9. ТАСС сообщает, что «Мастер и Маргарита» Николая Лебедева будет одним из самых дорогих фильмов в истории российского кино. Пока известны только имена продюсеров (Константин Эрнст, Игорь Толстунов, Леонард Блаватник, Рубен Дишдишян). Толстунов отказывается назвать точный бюджет, хотя на сайте Filmpro можно прочитать о 800 миллионах рублей.
10. В «Журнальном зале» — «Интерпоэзия» № 2’2019. Помнится, я расстраивался, что почти не было русских текстов к 200-летию Уитмена; в этом номере как раз есть эссе Григория Стариковского: «Уитмен ищет братства людей, но братство – не более чем абстракция, мираж, маячащий на горизонте еще не обжитого континента. Человек Уитмена – родной и навсегда далекий. Об идущем мимо можно сказать, что он твой современник (можно говорить об общих снах и кронах деревьев над головами, об общем всем), если ты уверен, что человек свернет за угол и растворится в тонком воздухе». Здесь же — несколько переводов уитменовских стихов.
Кроме того, в номере есть стихи Марианны Мур в переводах скончавшейся несколько лет назад Регины Дериевой. Также хочется отметить подборки Кати Капович, Олега Хлебникова («Жили с Божьей помощью, / только Он не помогал / и при том, при том еще / испытанья предлагал»), Светы Литвак и Данила Файзова — он воплощает давно напрашивавшуюся идею верлибра для детей:
смотри:
мама или папа долго работали на компьютере
потом подошла ты
и маленьким пальчиком нажала на какую-то кнопку
и то что делали папа или мама
стерлось
и папе или маме придется опять много-много времени
восстанавливать
конечно они будут ругаться
они не смогут читать тебе книгу
а тебе это надо?
11. «Дистопия» запустила проект «Неделя переживших детство». Здесь публикуются тексты о детстве, ужасном и восхитительном, всего лишь этапе на пути к настоящему человеку и центральном узле всей жизни. Кураторы проекта — Леся Рябцева (да) и литературный редактор «Дистопии» Роман Смирнов; вот, например, занятный текст — смирновское интервью с покойным Артуром Шопенгауэром (тут сразу вспоминаются спиритические сеансы со Сталиным и Гитлером, которые некогда проводил Альфред Кох). На самом деле это такой ликбез по шопенгауровской концепции антинатализма: немецкий философ считал неэтичным рожать — и тем самым обрекать на страдания — детей. Пренебрежительное отношение к ребенку покойник объясняет тем, что деторождение — грязное дело; в тексте заботливо выделены подлинные шопенгауэровские афоризмы.
12. В The Atlantic Хелен Льюис напоминает, что к писательницам по-прежнему относятся менее серьезно, чем к писателям. Пример — Салли Руни; совсем недавно пишущие о ней неизменно замечали, что она еще очень юна, а теперь вот швейцарский критик Мартин Эбель в хвалебной статье сообщил, что писательница «выглядит как напуганная лань с чувственными губами». Проблема, конечно, не только с одной Руни: Элиф Шафак рассказывает, что, поговорив с одним американским писателем обо всем на свете — литературе, истории, политике, — «с ужасом обнаружила, что в его травелоге в основном рассказывается, как я выгляжу». «Мужчина-прозаик — это прежде всего прозаик. О его гендере никто не говорит. А женщина-прозаик — это прежде всего женщина», — заключает Шафак.
Льюис предлагает представить себе рецензию с фразами вроде «Удивительно, что он так хорошо пишет о работорговле, а мог бы работать фотомоделью!» (интересно, кто имеется в виду — Колсон Уайтхед?). Другие примеры мягкого сексизма в литературе — более легкомысленные обложки романов, написанных женщинами, и даже сортировка книг по секциям в магазинах: писательница Майри Макфарлейн уверена, что если бы ее звали Малколм, ее книга попала бы в раздел «Юмор», а не «Любовные романы». Впрочем, и Джейн Остин до сих пор воспринимают как мелодраматическую беллетристку, а не первоклассного сатирика, добавляет Макфарлейн.
13. В The Guardian — заметка Сэма Джордисона об истории «Гроздьев гнева». Свой главный роман, призванный заклеймить хапуг, которые обрекли американцев на тяготы Великой депрессии, Джон Стейнбек написал за 100 дней. Он писал по 10 000 слов в неделю и довел себя до нервного истощения. «Как большинство легенд, эта не рассказывает всей правды: за этим творческим взрывом последовал период кропотливой и спокойной отделки». Кроме того, у замысла была долгая история. О бедах американских мигрантов Стейнбек знал много лет. В 1936-м он выпустил роман «И проиграли бой» — о забастовках калифорнийских фермеров; в том же году он создал цикл статей «Цыгане периода урожая» — о голодных и измученных переселенцах, теряющих близких, детей и человеческое достоинство. Все это дало ему материал для «Гроздьев гнева» — и все равно он был недоволен: окончив роман, он назвал его проходным. Впереди были премии, миллионные тиражи и всемирное признание.