Как получилось, что философа Ивана Ильина считают иконой русского фашизма, и какие приемы из его сочинений вызывают особый отклик сегодня? Рассказывает философ Екатерина Розова.

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

Русский немец, профессор права, либерал Иван Александрович Ильин (1881—1954) оказался в странной ситуации. Его — человека, высланного большевиками из России, который не примирился с советской властью, писал методички по борьбе с советскими агентами и сочинил текст «Советский Союз — не Россия», — сегодня цитируют люди, пытающиеся сшить ткань исторической памяти так, будто между Российской империей и Советским Союзом не было ни единого разрыва. Теперь Ильин не только любимый писатель русских националистов, но и признанный идеолог режима Владимира Путина, а также икона русского фашизма — во многом из-за некорректных выводов американского историка Тимоти Снайдера и общей страсти к кликбейту. Насколько в этом виноват сам Ильин? Чтобы ответить на этот вопрос, я хочу обратиться к деятельности философа в 1920–1930-х, а также рассказать, что ей предшествовало.

Между Гегелем и белогвардейцами

Революция застает Ильина за преподаванием в Московском университете, где он готовит диссертацию «Философия Гегеля как учение о конкретности Бога и человека». Философ успешно защищает свою работу в 1918 году и получает звание профессора. В грянувшей Гражданской войне Ильин, как и его учителя и коллеги Павел Новгородцев и Евгений Трубецкой, поддерживает Белую армию, за что неоднократно подвергается арестам. Когда я смотрю на его лицо на картине Нестерова, то знаю, что невыносимая усталость на его лице — не от чтения Гегеля, а от того, что в момент написания портрета он твердо понимал, что либо убьют, либо заставят уехать.

В 1922 году философский пароход с Ильиным на борту прибывает в Германию. Важно понимать, что пассажиры сходили по трапу не в вакуум. Люди, которые успели пожить в большевистской России, публиковали там книги, выступали с лекциями, оказались в диаспоре, состоявшей из офицеров и солдат русской армии, часть из них — монархисты, надеявшиеся на военный реванш и реставрацию монархии. Чтобы интегрироваться, новоприбывшим эмигрантам приходится учитывать сложившуюся расстановку сил. Ильин пытается продолжить академическую карьеру, для чего участвует в организации Русского научного института в Берлине. Однако основным направлением своей деятельности он выбирает идеологическое сопровождение Российского общевоинского союза (РОВС), основанного бароном Врангелем. Занятая философом позиция оказывается достаточно острой, чтобы сформировать вокруг себя как устойчивый фан-клуб, так и регулярный блок критиков, а также приносить достаточное количество ресурсов для жизни в эмиграции.

Нестеров М.В. Мыслитель (Портрет профессора И.А. Ильина). 1921–1922
 

Постепенно идеологическая работа перевешивает научные амбиции. В итоге почти на 15 лет Ильин выпадает из философии и становится одним из ведущих пропагандистов Белого движения. Главным его трудом этого периода становится работа «О сопротивлении злу силой», сопровождаемая многочисленными лекциями и статьями в периодике.

Отрицательная любовь и духовная гигиена

Книгу «О сопротивлении злу силой», вышедшую в 1925 году в Берлине, Ильин посвящает Белому движению и лично Врангелю. Текст, продолжающий давнюю для русской мысли дискуссию о (не)допустимости насилия и роли государства в христианском обществе, у критиков вызывает недоумение своей несвоевременностью. После Мировой войны, революций, эмиграции, в охваченной миграционными волнами Европе, зачем развивать это, по меткому определению Зинаиды Гиппиус, «военно-полевое богословие»?

Здесь я сделаю шаг на 10 лет назад. В начале Первой мировой Ильин — весьма своевременно — опубликовал статью «Основное нравственное противоречие войны», где изложил свой главный этический принцип: убийство человека однозначно и всегда плохо, ему нет оправдания вне зависимости от внешних условий. Эту нравственную аксиому Ильин объясняет исходя из очевидности (ключевой термин всей его философии) опыта, испытываемого убийцей. Посягая на таинственность жизни и смерти, он оказывается вне своих метафизических компетенций и тем самым подрывает здание всеединства*Всеединство — особый онтологический порядок бытия, обеспечивающий в русской религиозной философии базовое единство и связь всех людей друг с другом и Богом. непоправимым актом нелюбви.

Если переместить понимаемое таким образом убийство в контекст войны, переложить ответственность на отдающего приказ не удастся: «состоится ли война — это не зависит от индивидуального решения воина; но будет ли он в этой войне убивать, это дело его совести и его самостоятельного, одинокого решения». Но даже если ты не попал на фронт с оружием, твои гражданские действия могут делать тебя ответственным за убийство: «достаточно подумать о том, сколько решимости убить укрывается в каждой выделанной в мирное время шрапнели и гранате; <...> И вот каждый из нас, всю жизнь участвуя в колоссальном накоплении враждебной энергии, всю жизнь не выходя из строя общественных отношений, основанного именно не на щедрости, не на доверии и любовности, — каждый из нас в момент объявления войны полагает, что он „неповинен“ в стрясшемся несчастии и что причины беды лежат в чьих-то ошибках, в чьем-то чужом упорстве и хищничестве».

Но что же тогда делать, если на тебя напали? Согласно Ильину, каждый сам должен сделать свой нравственный выбор, и если он решит убивать, то необходимо принять на себя метафизические последствия и вину, и даже если в результате убийства есть весомый практический смысл, это не делает его нравственно допустимым. Попутно философ прилагает серьезные усилия, чтобы раскритиковать решение Льва Толстого. В той же статье 1914 года Ильин представляет писательское несопротивление как «максимальную щедрость» по отношению к нападающему. Принять такой взгляд на материальные блага для Ильина возможно — пускай враг забирает то, что хочет, но это недопустимо, если речь идет о «духовном достоянии». Отдать его нападающему означает отречься, предать. Именно здесь философ предлагает брать на себя грех убийства, отбрасывая пацифизм. Кстати, впоследствии Ильин будет обвинять Толстого в «моральном гедонизме», подчеркивая нездоровое наслаждение той легкостью, с которой среднестатистический толстовец готов сдаться противнику.

Итак, основное нравственное противоречие войны по Ильину заключается в том, что человеку приходится совершать выбор, принимая на себя грех убийства, поскольку нравственная ценность цели и нравственная ценность средства — два отдельных друг от друга вопроса. Текст 1914 года полон драматизма этого выбора, и этот драматизм в «О сопротивлении злу силой» достигнет градуса экзальтации с упоминанием рыцарей, христианского воинства и других риторических фигур.

Что же еще, помимо экзальтации, прибавляется к этим тезисам в книге «О сопротивлении злу силой»? Заметнее всего озлобленность. И здесь Ильина можно понять: это страшный соблазн — методично легализовывать все доступные воображению формы уничтожения людей, взявших твою страну в заложники. А главное, за эти 10 лет радикально изменился исторический контекст. Если в первом тексте философ стремился укрепить сограждан в решимости участвовать в Первой мировой войне, то теперь речь шла о том, чтобы удержать остатки Белой армии от окончательного растворения, придав ее существованию как высокий, так и повседневный смысл. Отсюда центральное нововведение книги 1925 года — пропагандистские обертона с хорошо знакомыми по сегодняшнему дню подбором идеологически верных синонимов и жонглированием библейскими и философскими цитатами.

Первое от чего Ильин предлагает отказаться — это от слова «насилие», потому что оно несет негативную оценку; его следует заменить на «физическое понуждение» или «пресечение». Для различения этих понятий в ход идет Иммануил Кант: насильник, пишет Ильин, это тот, кто относится к своей жертве как средству. «Напротив, человек, творящий понуждение или пресечение от лица духа, — не делает понуждаемого средством для своего интереса и своей похоти, не отрицает его автономной духовности, не предлагает ему стать покорной одушевленной вещью, не делает его жертвой своего произвола. Но он как бы говорит ему: „Смотри, ты управляешь собой невнимательно, ошибочно, недостаточно, дурно и стоишь накануне роковых непоправимостей“». При этом для иллюстрации Ильин выбирает традиционные патрональные сюжеты: солдат, насилующих ребенка, самоубийц, поджигателей и т. д., — избегая анализа более сложных ситуаций, которые могли бы указать на проблемность используемого им различения.

Ильин вообще плотно работает с негативным вокабуляром: вместо «убийства» следует говорить «казнь», вместо «греха» — «неправедность», вместо «войны» — «подвиг». Самое проработанное понятие в этом ряду — «отрицательная любовь» — чувство, которое руководит автором физического понуждения. Вот стадии этого чувства «в постепенно нарастающей последовательности: неодобрение, несочувствие, огорчение, выговор, осуждение, отказ в содействии, протест, обличение, требование, настойчивость, психическое понуждение, причинение психических страданий, строгость, суровость, негодование, гнев, разрыв в общении, бойкот, физическое понуждение, отвращение, неуважение, невозможность войти в положение, пресечение, безжалостность, казнь».

Стадия психологического насилия («причинение психологических страданий») как важного момента любви, появляющаяся в этом тексте, связана в том числе и еще с одним термином Ильина — «духовная гигиена». Концепция всеединства здесь вдруг приобретает такую формулу: «колодцы человеческих душ имеют как бы подземное (бессознательное) сообщение, и тот, кто засоряет и отравляет свой колодец, тот засоряет и отравляет все чужие». В результате такого сообщения душ «понуждение» буквально оказывается метафизическим долгом каждого. Так, неразрешимое этическое противоречие, обозначенное в тексте 1914 года, находит свое разрешение в предписанном порядке соблюдения гигиены. Все это, конечно, производило необходимый мотивирующий и терапевтический эффект на остатки русской армии, разбросанной по всему миру, и помогало примириться с реальностью эмиграции, так как фактически давало рецепт «понуждения» на каждый день с чувством выполненного долга и смысла жизни.

Ильин И.А. дает лекцию в Берлине. Примерно 1925–1930
 

О чистоте других рук

Несмотря на констатацию предельного уровня личной ответственности, Ильин передает значительную часть духовно-гигиенических функций абстрактному государству ввиду того, что не каждый, по его мнению, способен на духовный героизм. Надо быть благодарными политикам и воинам, считает он, потому что наши «руки чисты для чистого дела только потому, что у других нашлись чистые руки для нечистого дела». На мой взгляд, в этом заключается основное нравственное противоречие подхода самого Ильина, так как ему не удается выдержать баланс между личной ответственностью перед самим собой и Богом и патрональными функциями государства, наделенного даром различения добра и зла, и как следствие — правом взять грех насилия на себя.

Этот дисбаланс хорошо проясняет, зачем Ильин подбирает пропагандистские эвфемизмы. Почему не назвать вещи своими именами? Потому что красивая риторика позволяет растушевать ответственность; моральное решение оказывается как бы растворено в самом порядке вещей. Туман лишенных конкретного содержания слов требует от аудитории интеллектуального усилия, чтобы разобраться в этичности того, что реально происходит, и на это усилие не каждый готов. К тому же Ильин включает элемент морального шантажа и провокации: разве вы бросите ребенка, которого насилуют солдаты? Уйдете и не поможете? Будете стоять и смотреть как толстовец? Это уловка устроена так: человеку навязывают нравственный максимализм, вместе с тем побуждая добровольно стать агрессором.

Похожая манипулятивная схема хорошо продемонстрирована в психологических экспериментах Соломона Аша и Стэнли Милгрэма, где в сам дизайн было заложено введение участников в заблуждение. Например, подопытные в эксперименте Милгрэма, которых просили бить учеников током, не знали ни что тока нет, ни что ученики — актеры. Это исключительная фабрикация, где сами условия минимизируют чувство ответственности и возможность поставить под сомнение допустимость происходящего. Университетские ученые в белых халатах исследуют память, а вы им помогаете, а таким образом помогаете всему человечеству и т. п. Сам факт насилия замаскирован. И это отлично работает: люди гораздо легче принимают решение нажать на кнопку, когда их ведет чувство участия в хорошем и важном деле, где участвует масса признанных обществом авторитетов.

Говорят ли эти эксперименты что-то о природе человека? Немного, но что они точно хорошо показывают, так это то, как происходит социальное распределение знания в обществе. Значительную часть знания человек получает от окружающих и никогда лично их не проверяет, а значит, что огромный запас мнений, решений и взглядов построен на социальном доверии и авторитете — это совершенно нормальная ситуация. Этот авторитет не обязательно носит личный характер. Речь может идти о доверии ученым (как в экспериментах), врачам, в целом людям, которые обладают экспертизой и «лучше знают». Отсюда следует, что не совсем правомерно требовать от людей, например, экспертного понимания политической ситуации. Однако раскручивание маховика пропаганды создает иллюзию полной непостижимости происходящих политических событий — особенно для людей, которые никогда не жили при режиме, требующем осознанного гражданского участия. Именно так возникают установки вроде «правду мы никогда не узнаем» и «там наверху лучше знают». Ассиметричное распределение знания в обществе служит эффективной предпосылкой для любой пропаганды, тем более среди аудитории Ильина — людей, переживших крушение империи, войны и полностью деморализованных.

Снимают ли эти манипуляции пропаганды личную ответственность с тех, кто ей подвергся? Думаю, что все-таки нет, ведь и в экспериментах Милгрэма были люди, кто не нажал на кнопку. Такого же мнения придерживается и Ильин: принятие решения совершить грех — или, говоря ильинскими эвфемизмами, «неправедный поступок» — всегда остается в поле личной ответственности. Оттого его искусная пропаганда, затушевывающая сам момент принятия этой ответственности, выглядит еще более эффектно.

Тем не менее вопрос Ильина — о невозможности чистого пацифизма — конечно, не утрачивает своей актуальности. Предлагаемое им решение, требующее подмены понятий, предъявления нравственных требований к государству и передачи ему права различения добра и зла, приводит к утрате возможности сделать личный выбор и осуществлять какую бы то ни было автономную моральную навигацию.

Но вернемся к целевой аудитории книги философа. Очевидно, что значительная часть белых нуждалась в воодушевлении, но далеко не все из них готовы были погрузиться в тонкости ильинской аргументации. Поговорим о фашизме.

«Ваши убийцы — палачи России»

В № 4044 за 1936 год русскоязычной газеты «Возрождение», издававшейся в Париже, можно увидеть такую карикатуру: страшный осьминогообразный Сталин тянет в Европу длинные руки-щупальца, на них черные рукава, испещренные серпом и молотом. Усатая фигура во френче и галифе браво отсекает одно из щупалец мечом. Подпись: «Гитлер понял, поймут и другие». Эта карикатура емко иллюстрирует причины поддержки фашизма в среде эмиграции. Конечно, существовал институциализированный русский фашизм, оформленный в партии под руководством Константина Родзаевского в Китае и под руководством Анастасия Вонсяцкого в США, однако их деятельность не имела существенного влияния на диаспору в Европе. В большинстве своем российские симпатизанты не были приверженцами чистой идеологии фашизма или национал-социализма и в отношении к Муссолини и Гитлеру руководствовались поиском антибольшевистского союзника; фашизм для них был прежде всего силой, способной противостоять большевизму. Когда в Берлине 1933-го на манифестации убили одного из штурмовиков и подозрение, конечно же, пало на коммунистов, на пышном траурном шествии с Гитлером и иже с ним младороссы вышли с венком «Ваши убийцы — палачи России» (ирония судьбы, что убийцей оказался другой штурмовик).

После прихода Гитлера к власти российские эмигранты действительно предпринимали попытки наладить политические связи с немцами, поскольку многие увидели в этом событии чаемую возможность реванша. Интересно наблюдать колебания разных профашистских эмигрантских групп — от поддержки Гитлера в 1930-е до ярости после заключения пакта Молотова — Риббентропа, от ликования некоторых после нарушения этого пакта до ужаса других при начале военных действий на территории России и так далее. Однако никакой внятной политической сцепки с Третьим рейхом им достичь не удалось. Национал-социалисты видели во всех россиянах красную угрозу; известно, что диаспора наводнена советскими агентами. Россияне же не могли принять плана развала России, о котором прямо заявляли национал-социалисты (особо недопустимым им казалось отторжение Украины). Добавляло проблем и повальное стремление писать друг на друга доносы, их было такое количество, что, по свидетельству Алексея фон Лампе, немецкая полиция в какой-то момент попросила россиян остановиться, так как обработать поток писем было невозможно.

«Гитлер понял, поймут и другие», газета «Возрождение», 1936 год, №4044, Париж
 

Ильин в 1933 году попытался остаться в руководстве Русского научного института в Берлине, но в итоге был снят национал-социалистами с должности. Его отношения с фашизмом отмечены тремя небольшими текстами — «О русском фашизме» (1928), «Национал-социализм» (1933) и «О фашизме» (1948). В первом тексте он призывает членов РОВС не вступать в немецкую партию, потому что белое движение шире и глубже фашизма, а сам фашизм есть лишь подвид белой идеи. Во втором тексте он проясняет, что национал-социализм сегодня — единственная внятная альтернатива коммунизму и большевизму. В третьем тексте он пишет, что, несмотря на то, что фашизм был хорошей альтернативой большевизму, в нем слишком много того, что не подходит русским правым, а именно: безрелигиозность, тоталитаризм и крайний национализм.

Так был ли Ильин фашистом/национал-социалистом (здесь и прежде вслед за Ильиным я использую эти термины как синонимы)? В конкретно-историческом значении этих терминов — нет, не был. При попытке холистического взгляда на его тексты и всю его творческую биографию — нет, тоже не был. Возможно, после прочтения в твиттере 14 признаков фашизма, по Умберто Эко, мир становится сразу приятно понятен, историческое прошлое и настоящее своей страны — тоже. Однако использование термина «фашизм» применительно к современным реалиям, каким бы то ни было, в принципе не может быть аналитическим. Это исключительно эмоциональный  термин, знаменующий прекращение дальнейшей дискуссии, особенно в академических рамках истории философии или политической философии. При попытке интеллектуальной реанимации этого термина следует не просто четко проговаривать ограниченность соответствующих исторических аналогий, но и детально различать, идет ли речь о доктрине, движении или политическом режиме. Внимательного отношения требует, как я думаю, вопрос о том, чем в действительности было Белое движение? Думаю, его исследование помогло бы прояснить и вопрос о русском фашизме в частности.

Есть ирония судьбы и в том, что сегодня цитаты Ильина вращаются в публичном поле с той же инструментальной легкостью, с которой он цитировал Библию и немецких классиков в своих пропагандистских работах. В этом отношении мне нравится вспоминать цитату Ильина из «Основной задачи грядущей России», произнесенную Владимиром Путиным в Послании Федеральному собранию в недостижимо далеком 2005 году. «Государство не может требовать от граждан веры, молитвы, любви, доброты и убеждений. Оно не смеет регулировать научное, религиозное и художественное творчество. Оно не может предписывать оказательства чувств или воззрений. Оно не должно вторгаться в нравственный, семейный и повседневный быт. Оно не должно без крайней надобности стеснять хозяйственную инициативу и хозяйственное творчество людей». «Давайте не будем забывать об этом», — добавил Путин. Подбор цитат последних лет представляет фигуру Ивана Ильина уже в совершенно ином свете.