Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Вацлав Гавел (1936–2011) относится к числу ключевых фигур в новейшей истории Центральной и Восточной Европы. Уже одна эта формулировка дает понять, почему в России нет широкого интереса к его наследию: даже настроенным наиболее сочувственно к судьбе региона россиянам не хочется расчесывать травмы прошлого и смотреть на себя глазами если не извечных врагов, то во всяком случае неизменно настороженных соседей. Между тем Вацлав Гавел сыграл значительную роль в истории не только региона, но всего мира, каким мы пока что его знаем. Духовные поиски целой эпохи сполна отразились в его деятельности и творчестве. Одного этого достаточно, чтобы обратить на его фигуру более пристальное внимание. Дух веет, где хочет, границы государств и исторических провинций ему не указ. Пока мы можем размышлять и вести диалог, не все потеряно. Попробуем же за это ухватиться!
Итак, нас будет интересовать жизнь духа. Любой разговор о Гавеле принято начинать с биографии. Даже если не излагать подробно все ее увлекательные перипетии, невозможно не обратить внимание на хотя бы десяток невероятных фактов: драматург и мыслитель, выходец из буржуазии и звезда андеграунда, диссидент и президент, он успел и отслужить, и отсидеть, и поработать на пивзаводе, подружиться с Милошем Форманом и поспорить с Миланом Кундерой... Все это мы оставим в стороне. Сведений о жизни Гавела на русском языке вполне хватает, в особенности заслуживает упоминания книга Ивана Беляева «Вацлав Гавел: жизнь в правде». Вместо этого мы обратимся к его философским взглядам. Разумеется, они сложились не в вакууме, и биографические обстоятельства в той или иной степени способны пролить на них свет, но все же в первую очередь нас будет интересовать Гавела-мыслитель, а не деятель.
«Все мои пьесы вращаются вокруг темы распада идентичности».
Известность в Чехословакии и за ее пределами Гавелу принесла драматургия. Писать и ставиться он начал еще в конце 1950-х. Его ранние пьесы обычно относят к театру абсурда: здесь абсурдизм служит ключом к эпохе разорванных связей, сутью же художественного высказывания является некоторое отношение к ней. Поначалу это ирония, сарказм, насмешка, критика. Постепенно в пьесах Гавела возникает нужда в обещании чего-то положительного, персонажи становятся более живыми и неоднозначными. Уходя от ярко выраженного абсурдизма, автор не теряет остроты взгляда и не отказывается высвечивать наиболее вопиющие случаи бессмыслицы. Однако теперь он приближается к такому отношению к миру, которое оставляет место для надежды, а стало быть, и для возможности осмысленного действия. Распад идентичности не является необратимым. Есть нечто, что позволит человеку собрать себя заново, обнаружив смысл собственного существования, а затем и мира вообще. Примечательно, что гавеловская драматургия усложняется и отходит от абсурдизма в, казалось бы, наименее подходящее время, отмеченное подавлением Пражской весны и первым тюремным сроком. Именно тогда Гавел начинает раскрываться как мыслитель и публицист, его взгляды на мир кристаллизуются, а смысл творящегося вокруг постепенно проясняется.
«Мои размышления не являются и не хотят быть никакой философией или философской системой <...> Это скорее просто свидетельство о человеке в определенной ситуации, о человеке — мне, о виде и направлении его внутреннего бурчания».
Важное место в творческом наследии Гавела занимают «Письма Ольге», написанные в период с мая 1979-го по март 1983-го и опубликованные в 1988-м отдельной книгой, которой пока не существует по-русски. По правилам тюремного заключения Гавел имел право переписываться с ограниченным кругом самых близких людей. Большинство писем он адресовал своей тогдашней супруге, но в реальности их читателями были друзья, соратники, единомышленники, а также крупные чешские интеллектуалы, поскольку в какой-то момент Гавел стал использовать переписку для обсуждения устройства мироздания в целом. Очень скоро он обнаружил, что его рассуждения уступают в серьезности и глубине мыслям профессиональных философов, и потому не уставал подчеркивать, что всего лишь выражает на письме свое «внутреннее бурчание». Однако философия определяется не столько систематичностью проработки, сколько способом постановки вопросов. «Внутреннее бурчание» Гавела еще до тюрьмы сложилось во вполне последовательную и остро прочувствованную политико-философскую позицию, что хорошо видно по наиболее знаменитому из его публицистических текстов под названием «Сила бессильных» (1978).
Спектакль по пьесе Вацлава Гавела «Уведомление». Фото: Marjan Pal
По-русски власть мыслится как единый феномен и в подавляющем большинстве случаев обозначается одним и тем же словом, этимология которого связана с владением. В европейских языках не существует ни слова «власть», ни соответствующего ему однородного явления. Эта особенность западной политической мысли восходит к римскому праву и подразумевает как минимум два, а часто и больше смыслов, выражаемых разными словами. Чешский язык здесь не исключение: слово moc означает не только физическую силу, но также власть в значении способности вмешаться в ход дел (ср. восходящие к латинскому potestas английское power, французское pouvoir, итальянское potere, а также немецкое Macht, родственное английскому might, и соответствующие по значению родственные славянские корни в словах типа «могущество»). Другое важное проявление власти выражается в европейских языках словами, производными от латинского auctoritas — авторитет или законная власть, основанная не на принуждении, но на уважении. В этом контексте становится понятно, что заглавие эссе Гавела можно понимать и как «Власть безвластных». Речь идет о том, на что в политическом отношении способны те, кто не допущен к настоящему политическому действию. В первую очередь это диссиденты, несогласные и просто граждане, живущие в условиях несвободного общества без представительства и широкого политического участия. Короче говоря, Вацлав Гавел отвечает на вопрос «что делать?».
«По восточной Европе бродит призрак, который на Западе называют „диссидентство“. Этот призрак не порождение небес. Он органично присущ системе, которая в нынешней фазе своего исторического развития уже давно не опирается, а по ряду причин и не может опираться на неприкрытое и жестокое беззаконие власти, исключающее любое проявление нонконформизма. А с другой стороны, эта система настолько политически инертна, что фактически не допускает никакого протеста в своих официальных структурах».
Перед нами не просто философский анализ современности, но своего рода манифест программы ее преобразования. «Систему» Гавел определяет через противопоставление «классической диктатуре». Это не та ситуация, когда небольшая группа лиц открыто узурпирует власть над большей частью общества. Такая диктатура, которую точнее было бы назвать тиранией, обычно считается временной, поскольку ее существование тесно связано с жизнью властителей. Гавел же ведет речь о системе, охватывающей большой блок государств, политическая организация которых однотипна и подчинена интересам главенствующей сверхдержавы. Эта система внешне намного более стабильна, чем тирания, и запросто переживает тех, кто ее учредил. Тирания складывается из случайных обстоятельств и служит средством достижения частных целей правителя, а указанная система укоренена в истории Запада, в его объективных социально-политических конфликтах, в философских и идеологических построениях, призванных эти конфликты преодолеть. Система не отрезана от остального мира, но включена в глобальные процессы. За счет понимания реальных политических противоречий, эта система располагает изощренной и убедительной идеологией, приобретающей характер секуляризованной религии. В эпоху распада метафизических и религиозных ценностей идеология восполняет целостный взгляд на мир, предлагая человеку своего рода убежище от абсурда: «достаточно принять эту идеологию — и все опять становится ясным, жизнь наполняется смыслом, отступают неясные вопросы, беспокойство и одиночество. Однако за это дешевое „убежище“ человеку приходится дорого платить отречением от собственного разума, совести и ответственности; неизбежным следствием принятия этой идеологии является делегирование разума и совести вышестоящим, а тем самым отождествление центра власти с центром правды».
Эту ситуацию Гавел характеризует как «посттоталитаризм». Разумеется, он говорит о странах восточного блока, но его характеристика этой системы не вполне специфична. Если убрать из нее упоминания советских реалий, она окажется применимой и к западным странам тоже. Это не случайно: Гавел подчеркивает, что советская идеология исторически происходит из развития западной цивилизации и является проявлением всеобщего кризиса человечества. В статье «Политика и совесть» (1984) он напишет, что посттоталитарная система — «зеркало западной цивилизации». Ее наиболее яркие черты можно рассматривать как преувеличенное отражение ключевых процессов и тенденций капиталистического мира. Точно так же сегодня некоторые говорят уже о преувеличенном «неолиберализме» тех или иных режимов, противостоящих «породившему» их Западу. Таким образом, посттоталитаризм отличается от остального мира в первую очередь количественно, а не качественно.
«А почему, в конце концов, пролетарии всех стран не могут соединиться?»
В качестве иллюстрации устройства этой системы Гавел приводит знаменитый пример заведующего овощным магазином, который поместил на витрину лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Эта вывеска в посттоталитарной ситуации не имеет реального содержания, но является посланием сама по себе. Так заведующий обозначает себя в качестве «сознательного гражданина», он знает свое место и занят своим делом, соблюдает общепринятые правила игры, а потому имеет право на спокойную личную жизнь. В этом смысле вывеска напрямую связана с жизнью и интересами зеленщика. Он имеет чувство собственного достоинства: он не вывесил бы надпись «Я боюсь, а потому беспрекословно послушен», однако он готов обозначить свою лояльность через отсылку к чему-то возвышенному. Так работает идеология. Она внушает человеку иллюзию целостности и нравственности его личности, но дает возможность не быть честным. Она заглушает остатки совести, позволяет скрыться от самого себя и окружающего мира. Идеология дает человеку экзистенциальное «алиби», закрывая пропасть между его собственными устремлениями и устремлениями системы. Она создает видимость естественного хода событий, подменяя настоящий мир иллюзией, спектаклем. Человек может в него не верить, но обязан веру изображать, быть в видимом согласии с теми, кто воплощает эту мистификацию в жизнь. Человеку не нужно принимать никаких ложных убеждений в чистом виде, однако вся его жизнь оказывается неотделима от лжи. Так человек утверждает систему и становится ее частью. Идеология не просто убеждает отдельного человека принять правила игры, но сама играет роль правил, выступает главным инструментом коммуникации между людьми. Ложь окутывает повседневность всех участников системы, делает каждого из них своей опорой, отчуждая при этом их свободу и человечность. Противопоставить этому можно только правду.
Правда и ложь, говорит Гавел, противостоят на экзистенциальной почве, более глубокой, чем политика, поскольку к политике в нормированном системой виде «бессильное» большинство изначально не допущено. В посттоталитаризме не существует политической жизни в привычном для Запада смысле. Люди «неполитических профессий» предпочитают коллективно действовать в какой-то иной сфере: собираются в кружки по интересам, болеют за спортивные клубы, ходят в турпоходы, участвуют в творческой самодеятельности. Их не устраивают никакие из существующих политических моделей и идеологий, для них вся эта область целиком дискредитирована как лживая. Они ищут подлинного общения в других, пока еще разрешенных для этого местах, а о политике как будто бы и не помышляют. Гавел колеблется в определениях политики и в том, относится ли к ней жизнь в правде. Однако очень скоро становится понятно, что жизнь в правде проявляет себя как политическая по преимуществу. В этом смысле посттоталитарная система вполне последовательно называет несогласных оппозицией и видит в них угрозу. Жизнь в правде угрожает не только посттоталитарной системе советского типа, но и всякой власти, которую она признает неподлинной. В конечном счете даже самая изощренная идеологическая система, намеренно размывающая все границы между правдой и ложью, нуждается в оправдывающем ее пусть фиктивном, но доверии. Последний пункт, на котором строится такое доверие, может быть самым жалким с точки зрения моральных идеалов, но он всегда имеется: защитой от условных врагов мы оправдываем повиновение, комфортом потребления — животную безнравственность. Размышления Гавела о скрытой сфере жизни в правде и о том, сколько людей на самом деле принимает в ней участие, напоминают концепцию учредительной власти, невидимой стихии всякого господства. Если нечто оказывается для нее неподлинным, политически выражаясь — нелегитимным, она способна до основания разрушить старый политический порядок в пользу нового. Можно сказать, что Гавел на самом деле описывает не безвластие добровольно обманывающегося большинства, но фундаментальные основания всякой власти, т. е. выступает как политический философ. Но может ли исключительно моральная жизнь в правде сопротивляться системе политической иллюзии?
Живущие в правде, говорит Гавел, свидетельствуют о творческих интенциях самой жизни, которые подавляются стремящейся к контролю и управляемой консервации системой. Эта подлинная жизнь не отделена от неподлинной каким-то непроходимым барьером. Вообще-то говоря, они не существуют друг без друга. Скрытая жизнь компенсирует человеку недоговоренную правду, но не воссоздает политического общения во всей полноте, не говоря уже о материальном «базисе». Однако иллюзия пронизывает всю систему целиком, она опирается на каждого отдельного человека со всей его повседневной жизнью. Если система существует, значит, ее основание еще цело. Тогда посттоталитаризм — это не только вопрос степени, но вопрос времени, и чем-то временным оказывается гражданское общество. Оно живет, пока ложь доминирует над правдой. Оно строит «параллельные структуры» общения бессильных, пока иллюзии сохраняют силу. В некотором смысле Гавел продолжает идею отца-основателя независимой Чехословакии Томаша Масарика о малых делах и труде каждого на своем месте в пользу общего благополучия нации. Только нация здесь заменяется независимым от государства обществом, что повторяет восходящую к салонам предреволюционной эпохи Просвещения фигуру публики. Гавел отмечает, что «параллельный полис» гражданского общества ни в коем случае не означает бегства из реальности. Напротив, чувство ответственности за целое только увеличивается по мере участия в жизни «параллельного полиса». Иначе говоря, живущие в правде заботятся о живущих во лжи. Они не прячутся от мира иллюзий, но действуют в горизонте его преобразования по правильным законам. Но ведь тем более усиливается от этого политический характер правды! Разумеется, тот, кто владеет порядком жизни во лжи как своей вотчиной, будет воспринимать такое отношение как угрозу, не только политическую, но и экзистенциальную. Значит, нельзя сказать, что сила бессильных необязательно политическая. Нет, она политическая по преимуществу. Если живущие в правде отказываются от политичности, они отказываются от самих себя в этом качестве, предают правду вообще в пользу частной правды, правды для себя, правды мещанской или партийной. Идут на компромисс с ложью, на повторную потерю совести и распад идентичности.
Спектакль по пьесе Вацлава Гавела «Вернисаж». Фото: Aloysius
Диссидентов Гавел называет носителями жизни в правде в ее наиболее концентрированном виде, поскольку они открыто и настойчиво свидетельствуют о скрытой от официоза политически безмолвной сфере подлинного. Диссидент — не профессия, а экзистенциальная позиция, отношение к миру в целом, которое охватывает все сферы человеческой жизни. Именно такие «виртуозы жизни в правде» берут на себя ее фундаментальные заботы — защиту человека и его достоинства, защиту человеческих и гражданских прав по «принципу легальности», через апелляцию к конституции государства и международной справедливости. Это наиболее зыбкое поле для «неполитической» борьбы и в то же время наиболее яркое проявление политичности жизни в правде. Вопреки заявлениям правозащитников, такая борьба в конечном счете направлена не на поддержание легальности, но на подрыв легитимности. Сомнение в том, что действительное повседневное устройство системы не соответствует ее собственной конституции — это сомнение в легитимности системы. Приоритет прав человека над правами гражданина, возвышение международной справедливости над правом конкретного государства — это сомнение в легитимности государства. В таком случае у достаточно прозорливой посттоталитарной системы имеются все логические основания на то, чтобы рассматривать «всего лишь» правозащитников как политических врагов. Принцип легальности, которого традиционно придерживаются правозащитники и диссиденты, доставляет много хлопот посттоталитарным системам, но именно политических, а не моральных. Систему все больше интересует внутреннее спокойствие, чем сохранение лица, особенно коль скоро весь остальной мир уже живет в постправде. «Диссидент» — это древнее клеймо отступника, и неспроста Гавел пытается откреститься от него, придав слову новый смысл. К сожалению, не вполне удачно: жизнь в правде неизбежно оказывается отступничеством от лжи.
И тогда, и сегодня энтузиазм в публичной апелляции к законности безошибочно считывается как политическое действие. Представьте, если бы зеленщик принялся публично требовать решительных мер по отношению к тем, кто недостаточно усердствует в немедленном соединении пролетариев всех стран. Всерьез такое возможно только в самые абсурдные времена тоталитарного террора, но никак не в посттоталитаризме; не повезет тем, кому выпадет узнать на опыте, насколько тонка граница между этими двумя состояниями. Лозунг «соблюдайте собственную конституцию» с самого начала был политическим, а не просто легалистским. Гавел стремится опровергнуть тех, кто отрицает вообще всякий смысл легальной борьбы, но дело в том, что следование принципу легальности не является безобидным, «неполитическим» действием. В конечном счете оно подвергает сомнению легитимность правопорядка и претендует на его присвоение, на переучреждение законов совместной жизни. Гавел абсолютно справедливо и с прагматической точки зрения прозорливо призывает настаивать на законах. Однако нужно понимать, что даже это убеждение изначально политично. Системы, пришедшие на смену посттоталитарным, понимают это очень хорошо, и сторонники идей скрытой жизни не должны обманываться на этот счет.
«Что касается перспектив „диссидентских движений“, то я меньше всего допускаю возможность постоянного сосуществования двух изолированных друг от друга и безразличных друг к другу „полисов“ — главного и „параллельного“. „Жизнь в правде“, пока она остается самой собой, не может не ставить под угрозу систему; просто немыслимо, что она может протекать ровно, без драматически напряженного противостояния „жизни во лжи“. В отношениях между посттоталитарной системой, пока она остается самой собой, и „независимой жизнью общества“, пока она остается самой собой (т. е. прибежищем возрожденной ответственности по отношению к целому и за это целое), всегда будет — скрыто или явно — вызревать конфликт».
Конфликт будет вызревать потому, что он посеян с самого начала. Его не может не быть, причем как в посттоталитарных, так и в привычных демократических системах. В качестве альтернативы всему этому Гавел предлагает «постдемократию», основанную на ценностях свободной самоорганизации, эдакий диссидентский кружок в масштабах государства. Утверждая такой идеал общественного устройства, Гавел исходит из необходимости «экзистенциальной революции», которая предшествует революции политической. Однако если преображение человека мыслится в горизонте политического преобразования, оно составляет самую настоящую политическую угрозу и для посттоталитаризма, и для догоняющей его в стремлении к тотальной иллюзорности западной демократии. На кону ни много ни мало судьба политического миропорядка.
Скрытая жизнь — по определению временная. Живущие в правде живут ожиданием. Проблема в том, что чиновничество, государственная бюрократия и аппарат управления не собираются сдаваться. Современное государство устойчивее тираний прошлого, поскольку носит характер безличной системы, а не личной диктатуры. Значит, не только теоретически неправильно полагать, что сомневаться в правдивости системы — политический жест; но также и практически неправильно жить одним ожиданием в условиях принципиально бесконечного сопротивления со стороны системы. Всеобщее экзистенциальное преобразование невозможно без того, чтобы участники системы перестали ими быть во всех отношениях. Это не всегда проговаривает Вацлав Гавел, но именно это акцентировал когда-то апостол Павел, различая призвание земное и призвание к спасению. Можно ли размыть систему лжи постепенно, не вступая в конфликт напрямую? Можно ли сделать это раньше, чем она уничтожит тебя — или погибнет от совсем других ран, оставив за собой не постдемократию, а нечто куда более страшное? Политическое противоборство никогда не исчезнет само собой, поэтому всегда нужно быть к нему готовым. Его нет только там, где человеческое общение вытесняется животным противостоянием. В посттоталитаризме нет политики, говорит Гавел, но только «в нормальном виде», в том, который кажется желательным живущим в правде. Борьба правды и лжи устроена не по законам правды.
Совершенно не важно, считают ли живущие скрытой жизнью свою деятельность политикой, как и то, объявит ли государство их своими врагами. Эта бомба политического действия уже заложена внутри самого соотношения диссидента и системы. Жизнь в правде всегда будет иметь политическое измерение и политические последствия. Она обещает моральное превосходство, в этом ее сила; она не способна обещать политического превосходства, в этом ее бессилие. Убедиться в этом очень просто, если взглянуть на историю революций, а особенно успешных революций: многие ли из них были бархатными? Многие ли из них были славными, преисполненными достоинства и одновременно победоносными? Мораль и политика все еще отделены друг от друга, их связь — это требование Гавела, но не актуальное положение дел. В этом смысле нет никакой власти безвластных, есть лишь моральное превосходство, которое только гипотетически, почти случайно может стать политическим авторитетом, побороть ложь и возбудить способность к коллективному действию. Тогда остается лишь уповать на чудо. В статье «Политика и совесть» Гавел бьет точно в цель, выступая против Макиавелли, ведь именно он считается первым, кто различил мораль и политику как две самостоятельные сферы, обладающие собственными внутренними законами, и таким образом положил начало политическому мышлению модерна. С тех пор мало что изменилось. Мы все еще спорим о моральности тех или иных политических решений, мы все еще можем сетовать на политизированность тех или иных моральных рассуждений (сегодня все чаще — осуждений), но именно потому, что этот раскол существует.
Политика не исчерпывается властью. Это многозначное русское слово подсказывает, что власть шире политики, даже первична по отношению к ней: можно владеть вещами, можно владеть людьми как вещами; можно повелевать людьми, с которыми, строго говоря, не находишься в политическом общении, будь то повеление отца ребенку или повеление вооруженного грабителя отдать кошелек. Что это за «строго говоря»? Греки говорили о политике как общении о благе среди взрослых и способных к этому людей. Сегодня мы слишком многое не готовы простить древним грекам, мы живем в сложном мире равенства, представительства, прав меньшинств и других замечательных вещей. Самое главное, впрочем, никуда не делось. Для чего кто-то ставит галочку в бюллетене? Для чего кто-то выходит на митинг? Для чего кто-то собирается в кружки по интересам, которые в нужный момент внезапно станут партиями, а то и боевыми ячейками? Их порой и вовсе не интересует власть, но даже помимо своей воли они будут включены в борьбу за нее, поскольку с той стороны, с которой политика исчерпывается вопросом перераспределения власти, они выглядят как угроза привычному, иллюзорному порядку. Общение о благе уже происходит, просто стороны говорят на разных языках. Значит, политика — нечто единое для многих: должна быть общая рамка общения тех, кто видит в политике борьбу за власть, и тех, кто интересуется общением о благе, даже не считая его политическим. Тот, кто стремится жить в правде, должен стремиться к общению, а не превосходству в истине и нравственности, даже когда это общение принимает формы совсем не мирного и безобидного разговора. У нас один полис на всех.
Жизнь в правде должна быть понята как политическая, чтобы не оказаться компромиссом с ложью. Тогда мы перестанем удивляться вчерашним представителям НКО, сегодня работающим на систему. Они всего лишь пошли в компромиссе до конца, осознав его. В конечном счете перед нами остается только старая как мир дихотомия жизни частной, идиотической, и жизни гражданской, политической. Либо комфорт частной повседневности, который подразумевает лояльность и разделение ответственности с системой лжи; либо жизнь в правде, пусть тайная, но безусловно политическая. Это не означает, что всякий, кто стремится к правде, обязан об этом кричать во всеуслышание. Мы живем в эпоху не массовых, но социальных медиа, а в них публичность оказывается скорее вывернутой наизнанку частной жизнью. Возможно, праведная публичность сегодня должна принимать формы таинства. В истории такое уже случалось. Все же политика намного глубже сидит в природе человека и в структуре любого человеческого объединения, чем кому-то хотелось бы. Это не просто область подчинения слабых сильным. Политика, прежде всего, заключается в общении. Правда отличается от лжи не количеством, но качеством. Жить в правде — значит хранить человечность, не обманывать самого себя, не говорить на языке иллюзий. В противном случае у правды не останется в этом мире никаких оснований.
P. S. В декабре 2011 года, перед самой смертью, Вацлав Гавел успел высказаться о настоящем и будущем России в гражданском отношении. Эта небольшая публикация целиком доступна на странице о Гавеле в пока еще не запрещенной википедии, а также в других местах. По ней, как и по всей поздней карьере Гавела, видно, что он пришел к некоторому пересмотру своих взглядов на силу и бессилие. В качестве постскриптума я рекомендую с ней ознакомиться и подумать о чем-нибудь хорошем.