1. 30 апреля умер выдающийся итальянский славист Витторио Страда — один из важнейших деятелей тамиздата, человек, знавший Пастернака и публиковавший Солженицына, один из первых исследователей, постулировавших закат литературоцентризма в России. «Радио Свобода»*СМИ признано в России иностранным агентом и нежелательной организацией вспоминает интервью, которое Страда дал Светлане Конеген. О своей области интересов он говорил: «Считаю себя просто историком европейской культуры в целом. И в этом широком контексте я выбрал как некую базу, точку зрения, отсчета именно русскую культуру — как она смотрит на всю остальную Европу, а та, в свою очередь, смотрит на нее». В интервью Страда вспоминает, как увлекся русской литературой и как писал дипломную работу по марксизму; рассказывает о скандальной статье, написанной им на самоубийство Фадеева, о дружбе с Евтушенко и о постепенной перемене взглядов. «Скажу об одной детали, может и не очень существенной, но мне хорошо запомнившейся. Я тогда всегда носил белую рубашку, меняя ее практически ежедневно. Однажды Слуцкий говорит мне: „Витторио, ты ведь меняешь рубаху каждый день? ” — „Да, меняю”. — „Значит, коммунизма у вас никогда не будет!”» Вторая часть интервью скоро будет опубликована.
2. «Москва 24» интервьюирует поэта, электронного музыканта, основателя фестиваля «Поэтроника» Павла Жагуна, автора авангардных текстов и композиций и в то же время сочинителя текстов для Аллы Пугачевой, «Корней», Игоря Николаева и других поп-артистов. Меня феномен Жагуна занимает давно, так что я не мог пройти мимо публикации, в которой он рассказывает о своей творческой биографии. Жагун вспоминает, как в годы его молодости узнавали об авангардной музыке: «В то время чем больше что-то критиковали культурные функционеры, тем больший интерес вызывало это художественное явление», объясняет, чем для него был полезен опыт работы в группе Аллы Пугачевой, и отвечает на вопрос, как он переключается между «ремесленником» и «художником»: «Я часто говорю в своих интервью, что тексты моих песен — это не поэзия, это драматургия в чистом виде, просто использующая поэтические приемы. Когда я пишу песенный текст, я пишу не стихи — я пишу монологи для определенных персонажей с индивидуальным набором человеческих качеств и черт. <…> Все мои эстрадные персонажи используют „внешние языки”, их тексты — это наиболее употребляемые речевые клише, новомодные словечки, известные народные пословицы, поговорки, расхожие образы эстрадной лирики и прочая советская песенная атрибутика». Отсюда вырос и полуиронический проект «Эстрадные песни восточных славян».
«Что же касается, собственно говоря, современной академической поэзии, то здесь мы имеем дело, наоборот, с „внутренними языками” — современному автору над ними необходимо специально работать, создавать авторского себя и „свой язык” из ничего, — продолжает Жагун. — <…> Эта работа с клише и антиклише всегда была для меня интересным экспериментом с массовым сознанием. Мне нравится любая работа со словом и звуком. Это по-настоящему увлекает». Кроме того, мы узнаем, что часть текста песни «Ты узнаешь ее» Жагун написал еще в восьмом классе.
3. «Арзамас» публикует воспоминания сербского переводчика Йована Максимовича, который в 1909 году побывал в гостях у Льва Толстого в Ясной Поляне: «По этим тропинкам, над которыми шумят гигантские древние ели и мощные липы, прогуливается в минуты отдыха Толстой: здесь ему приходили в голову его великие мысли, разгоняющие мрак и тьму нашего времени». Сербы ждали от Толстого советов и напутствий: с поступлением на службу к Толстым словацкого врача Душана Маковицкого «Ясная Поляна стала трибуной словаков, чехов, поляков и других славян». Максимович, «находясь под влиянием реформаторских работ Толстого последнего периода его творчества, свидетельствующих о необыкновенной силе, ясности, подвижности его духа…, никогда не представлял себе старика» и был удивлен, когда «увидел перед собой немощного старца, который и стоял, и шагал не совсем твердо, и слова произносил совершенно беззубым ртом». Максимович рассказал Толстому о секте сербских назарян и поддержал его в отказе «от сочинительства романов преимущественно эстетического направления» — Толстому это понравилось, и он сравнил «Анну Каренину» с балаганом, а себя — с циркачом, который «кривляется и дурачится, чтобы привлечь как можно больше зрителей, заманить их внутрь, в шатер, чтобы именно там показать им то самое, настоящее».
4. На Rara Avis Владимир Березин рекомендует книгу Андрея Ганина «Семь „почему” российской Гражданской войны». «Гражданская война была вовсе не противостоянием красных и белых, а трагическим перемешиванием разных цветов, с очень сложными сочетаниями, но непременной примесью крови, — напоминает Березин. — <…> …вместо мифологического представления о Гражданской войне, книга предлагает разговор о соревновании двух военных машин и их столкновении не только на поле боя, но и в мастерских, на крестьянских полях и на полках складов». Среди запоминающихся деталей — появление при Красной армии Чрезвычайной комиссии по снабжению войск лаптями (Чекволап): «эта и многие другие детали военного снабжения показывают, как Советская власть стремительно создала собственную военную и государственную бюрократию». Среди вопросов, которые рассматривает Ганин, — причины поражения эсеров в борьбе с большевиками. В целом книга, по мнению Березина, прекрасный пример того, как спорный период, о котором нет общественного консенсуса, можно изучать по принципу «от частного к общему».
5. Павел Басинский комментирует новость об отмене вручения Нобелевской премии по литературе в 2018 году: главным выводом ему кажется неизбежная после такого решения радикальная трансформация всей институции. «Неслучайно в заявлении председателя правления Нобелевского Фонда Карла-Хенрика Хелдина прозвучали слова о том», что масштабные реформы Шведской академии и ее будущая структура «должны характеризоваться большей открытостью по отношению к внешнему миру». «Это и есть главное событие, а не скандал вокруг Арно. Главная литературная премия мира не устояла под напором требований времени. Это уже не будет та королевская премия, которую присуждает королевская академия, не глядя на общественное мнение или делая вид, что это мнение на нее не влияет», — заключает Басинский.
6. В «Новой газете» Анна Наринская*Признана властями РФ иноагентом. рецензирует книгу Майкла Волфа «Шум и ярость» — бестселлер о приходе Трампа в Белый дом. Наринская соглашается со многими критиками книги: Волф «компонует сведения в соответствии с имеющейся у него готовой концепцией, приправляя все это щекочущими, а иногда щекотливыми деталями». Концепция эта — Трамп не был готов к президентству и вскоре после инаугурации стал заложником чужой борьбы за влияние. Наринская сравнивает книгу Волфа со «Всей королевской ратью» Михаила Зыгаря*Признан в России иностранным агентом: «У Зыгаря тоже короля играет свита, личность правителя мимикрирует под окружение, меняется в зависимости от облика и интересов тех, к кому он решает (или вынужден) прислониться, тех, кто аплодирует разрушительным самолюбивым планам, работая на собственную выгоду. А главный стимул для двух этих вершителей мировых судеб — обида». Но разница существеннее. Сложно себе представить, чтобы Зыгарь пришел в Кремль и записал двести интервью с сотрудниками путинской администрации, а Волф в Белом доме проделал именно это: «Короля играет свита, демократию играет прозрачность и доступ к информации. Где-то она есть. Где-то ее нет».
7. В The Times Literary Supplement — статья Дэвида Абербаха к 200-летию Маркса: Абербах предлагает читать «Капитал» как викторианский роман. Маркс рос в комфортной буржуазной обстановке, сам не знал тягот рабочего класса — но испытывал ненависть к его угнетателям. Абербах напоминает, что «Капитал» принадлежит к той же эпохе, что большие социальные романы о бедности — «Оливер Твист» Диккенса и «Феликс Холт» Джордж Элиот; «яростное отношение Маркса к детскому труду разделяли его современники, в том числе Диккенс, Виктор Гюго и молодой Эмиль Золя»; премьер-министр и литератор Бенджамин Дизраэли писал о пропасти между «двумя народами — бедным и богатым»; это было время, когда литература, наряду с общественной мыслью, сделалась инструментом преобразований. Абербах сравнивает «Капитал» с «Большими надеждами», «Отверженными» и «Преступлением и наказанием»: «В каждом из этих романов бедные совершают преступления, и это симптом не порочности, а социальной несправедливости: получив шанс, они могут вернуться к честной жизни. „Капитал” тоже можно читать как детектив: фабрика — место преступления, жертвы — рабочие, задача — найти „преступников”, то есть эксплуататоров-капиталистов». Авторы-викторианцы порой испытывали симпатию и к этим «преступникам»: Абербах вспоминает «Трудные времена» Диккенса, «Север и юг» Элизабет Гаскелл, «Шерли» Шарлотты Бронте. Сам Маркс в «Капитале» не раз обращается к литературным авторитетам, чтобы заклеймить власть денег: он цитирует Софокла, Данте, Шекспира, но никогда — своих современников, а меж тем в викторианской библиотеке можно найти романы, даже предвосхищающие «Капитал». «Акцент, который делает Маркс на отчуждение труда… уже есть в романе Гаскелл „Мэри Бартон”. Гаскелл была женой манчестерского священника и навещала прихожан; в отличие от Маркса, она не понаслышке знала жизнь фабричных рабочих, эксплуатируемых, недоедающих, раздираемых требованиями промышленности… <…> Гаскелл развеивает иллюзии насчет того, что рабочие и заводчики — коллеги-капиталисты, делящие риск: вся власть — на одной стороне, и колебания рынка превращают жизнь бедных в лотерею». Абербах также касается теории Исайи Берлина, согласно которой отчуждение и угнетение рабочих в «Капитале» — проекция его собственных переживаний как крещеного еврея. «Мотив изгойства появляется в ранних текстах Маркса, написанных до того, как он стал экономистом», и бытовой антисемитизм, распространенный в Европе XIX века, повлиял и на Маркса: так, он сравнивал иудаизм с капитализмом и считал, что евреи, которые хотят настоящей эмансипации, должны отвергнуть иудаизм.
8. В The New Yorker Джонатан Ди пишет о писателе Серджо де ла Паве, который недавно приезжал в Россию. Де ла Пава только что выпустил свой третий роман — «Пропавшая императрица»; его герои — престарелый владелец футбольной команды и его дочь: отец не хочет уступить ей по наследству право владеть командой. Де ла Пава по профессии юрист, государственный защитник, представляющий интересы тех, кто не может позволить себе адвоката в Америке: бедняков, нелегальных мигрантов, наркоманов; этому был посвящен его первый роман «Голая сингулярность». Ди замечает, что «футбольная интрига, с которой начинается роман, на самом деле что-то вроде верхнего слоя, шекспировского над-сюжета, вроде свадьбы в „Сне в летнюю ночь”. В действительности роман населяет… набор персонажей с переплетенными судьбами, в основном цветных представителей рабочего класса. Здесь есть священники, операторы 911, адвокаты, врачи скорой помощи, тюремные охранники, матери-одиночки и дети без отцов». Де ла Пава — «ангел-мститель, по крайней мере в глазах тех, кого не устраивает кое-что в современной американской литературе. Он существует вне литературного процесса (другими словами, живет в реальном мире и ходит на реальную работу)… У него нет кафедры и ученой степени. Академический мир не имеет к нему никакого отношения». Тем не менее его первый роман, который он опубликовал за свой счет, прежде чем к нему пришла слава, — вещь вполне экспериментальная, а «Пропавшая императрица», по мнению Ди, встраивается в целый ряд постмодернистских романов об американском футболе — мире, который так и тянет высмеять.
9. В The Washington Post Вьет Тан Нгуен включается в несмолкающий спор о каноне. Он доказывает, что если включить туда новых авторов, которым раньше в такой чести отказывали — неевропейцев, не-белых, женщин, — то канон не пострадает, а только обогатится. Нгуен вспоминает гневные слова одного исследователя литературы американских мексиканцев чикано: «Мы должны читать их книги, а они наши — нет» (забавно, что в «Западном каноне» Гарольд Блум с неменьшим раздражением говорит как раз о преподавании литературы чикано). В конце 1990-х в американских университетах «культурные войны» закончились победой мультикультурализма — «пусть даже с тем результатом, что студентов наряду с „классиками” заставили читать Чинуа Ачебе и Коран».
Но, «как бывает со многими войнами, у этой были долгие последствия». Нгуен рассказывает, как студентом («В лучшем случае мы назывались „людьми востока”, в худшем — „желтой угрозой”) любил читать английскую литературу, хотя и не собирался ей заниматься («Как я мог сказать своим родителям-иммигрантам, по 10–12 часов работающим в своем магазине, что хочу изучать Джейн Остен и лорда Байрона?»). Но затем, поступив на программу ethnic studies, открыл для себя «американо-азиатскую литературу, начало которой положено в 1800-е. Афроамериканскую литературу, которая начинается с рассказов рабов. А есть еще литература чикано, которая объяснила мне, что значит вырасти в Сан-Хосе и дружить с человеком по имени Хесус; литература коренных американцев, напоминающая, что Американская Мечта построена на геноциде; постколониальная литература, благодаря которой я осознал, что и сам принадлежу к постколониальному миру… и феминистская литература, которая направила меня по тому пути, который я еще не прошел, пытаясь понять, до какой степени меня сформировали патриархат и мизогиния».
Нгуен рассуждает о политике идентичностей, о том, что белые ощущают для себя угрозу — и обращаются за защитой к таким политикам, как Трамп. «Но отделаться от нас всех — уже поздно. Мы здесь, потому что белые покоряли — простите, цивилизовали — наши родные страны. Американцы с вьетнамскими корнями, незарегистрированные иммигранты из Никарагуа и рабы из Англии не могут забыть английский язык. Я люблю английский и не собираюсь его бросать, пусть даже кто-то велит мне убираться домой». И на ехидную просьбу Сола Беллоу показать ему зулусского Толстого или папуасского Пруста Нгуен отвечает: «Мы должны читать Шекспира и женщин, арабов, мусульман, квиров. Большинство населения мира — не белые и не европейцы, и к середине века они могут составить большинство в США. Белые люди получат больше, приняв эту реальность, а не сражаясь с ней».