Критик Лев Аннинский, сын донского казака и украинской еврейки, называл себя «отпрыском двух бродячих народов». И добавлял, что соединить их могла только советская власть. Вот кто оказался его крестной. Отец, Александр Иванов, приехав в Москву, добавил к фамилии псевдоним «Аннинский», чтобы хоть как-то выделиться из армии Ивановых, по названию станицы Новоаннинская, в которой родился.
В двойной фамилии и двойном происхождении ключ к тому, как Лев Аннинский думал, к системе его взглядов и к нему самому. Недаром долгие годы, 1990-е и 2000-е, заметно остыв к современной словесности, Аннинский посвятил составлению многотомной истории своей семьи. И в одном из последних интервью сказал, что лучшее из им написанного — именно это, тринадцатитомное «Родословие». Краткая его версия вышла в 2005 году под названием «Жизнь Иванова». И это признание одного из главных критиков советской и постсоветской эпохи; автора тысяч статей о прозе, поэзии, театре, кино; обладателя необыкновенно пестрой библиографии, в которой и сборники критических очерков «Ядро ореха» (1965), «Контакты» (1982), «Локти и крылья» (1989), и книги о Николае Островском (1971), Василии Шукшине (1976), Николае Лескове (1982, 1986), русском серебряном веке (1997), театре (1986), а также создателя циклов просветительских программ на канале «Культура» о русской литературе ХIX и ХХ веков. После этого говорить, что лучшее из сделанного — то, что только и останется после него, — родословие?
Да, потому что оно включало его частное существование, которое он так настойчиво отстаивал в своих работах, в российскую историю, а этого ему больше всего и хотелось: сохранив себя, тем не менее стать частью «целого», «целостного» (любимые его слова, повторявшееся из статьи в статью). Но перед тем еще и разобраться в том, что это «целое» такое. Довольно быстро Лев Аннинский решил, что это — русское, национальное. И все время пытался разглядеть русский национальный миф, боль, характер в прозе Владимова, Аксенова, Шукшина, Трифонова, в поэзии ХХ века — разглядеть, осмыслить и описать.
Описать свободным и острым слогом, резко выделявшимся на фоне суконного языка публицистики 1960-х, хотя со временем выделявшимся все меньше. Но как заметил Сергей Чупринин, автор проницательного и до сегодняшнего дня сохранившего свежесть красок портрета Льва Аннинского в галерее «Критика критики», различия между его манерой и всеобщей стерлись под прямым воздействием как раз самого Аннинского, благодаря его урокам живого русского, часто, впрочем, весьма уклончивого.
В статьях советской поры Лев Аннинский был искусным канатоходцем, проходившим между идеологий и литературных партий, ускользавшим от окончательных определений и суждений о тех, про кого писал. Высоким искусством языковой эзоповой игры Лев Аннинский владел виртуозно, но в его случае за этим стояли не только идеологические причины, но и личные: ему, похоже, казалось невозможным и абсурдным раздавать оценки писателям — тем более, упаси бог, их учить. Он вживался в чужой текст, сопереживал ему, щедро делился с читателем переживаниями и попутными наблюдениями, часто весьма зоркими, бурно возражал тем, кто пытался втиснуть этот текст в рамки какого бы то ни было направления, прилепить к нему ярлык, после чего откланивался и спрыгивал со сцены. Вот как Аннинский высказывался, например, о Трифонове: «… смешно давать ему школьные оценки, хорошо написал, плохо написал. Если хотите, я вот теперь и даю его повестям все необходимые комплименты: хорошо, отлично, прекрасно, что они появились! А теперь будем спорить. По существу».
Он был страстным спорщиком, но спорить любил, не потому что в спорах рождается истина, а потому что в них яснее становится ее неоднозначность. Еретичество по отношению к любому канону и бескомпромиссному утверждению и было его религией.
С такими взглядами он просто не мог не полюбить прозу и судьбу Николая Лескова — одного из самых неоднозначных русских писателей, поклонника самовитого слова, постоянно обдумывавшего смысл русского характера и русского пути. «Лесковское ожерелье» Льва Аннинского — собрание очерков, посвященных судьбе хрестоматийных текстов Лескова в Х1Х и ХХ веке, — недаром выдержало три переиздания (1982, 1986, 2012) и стало одним из самых веских высказываний Аннинского о русской литературе. Но нет, «веских» — это не совсем про Аннинского, в своих текстах он умел сохранять игривое лукавство и легкость: в самом строе его речи, рубленых фразах, обилии абзацев, острословии и каламбурах сквозили почти скоморошье веселье и озорство.