Верблюд вместо танка: Челябинск на литературной карте Урала

Если вдуматься, в этом же ряду должно стоять имя Бориса Рыжего — родился на улице Свободы в 1974-м, в 1980-м семья переехала в Свердловск; никаких трогательных мемуаров о раннем детстве в духе Даниила Жуковского, ничего в стихах, единственное напоминание о связи с местом — памятная доска и периодически стираемое коммунальщиками граффити. Зачинателем же традиции, видимо, можно считать другого Жуковского, Василия, побывавшего в Челябинске 7 июня 1837 года и записавшего в дневнике ровно два слова: «Бедный городишко». Спасибо и на том.

Вывод напрашивается довольно безрадостный, но в каком-то смысле такое молчание глубоко соответствует духу города, хотя и противоречит обычным представлениям о нем. Вокруг Челябинска сложился огромный миф сурового индустриального города. Основные внешние его атрибуты — горы и трубы. В горах добывают руду, на заводах из нее выплавляют металл, из труб идет дым. Люди в этом мифе совершенно избыточны, а потому сведены к деталям механизма. Отсюда вечные характеристики уральского характера: «стальной», «железный», «каменный». (Американец Пол Бейти в своем букероносном романе «Продажная тварь» возмущался, что черных женщин всегда описывают при помощи кулинарных эпитетов: «цвета темного шоколада» или «цвета кофе с молоком»; интересно, сколько времени понадобится российским прозаикам, чтобы понять, что «стальной уралец» звучит не менее оскорбительно?)

Основу мифа, однако, составляет не столько промышленный антураж, сколько идея жертвы. Урал — пример абсолютного, по крайней мере на первый взгляд, успеха московской колонизации. В отличие от большинства макрорегионов России вся его идентичность построена на включенности в большие структуры и не предполагает даже зачатков независимости от центра. Чтобы это понять, достаточно взглянуть на расхожие формулы и лозунги, вывешиваемые каждый год по праздникам: «кузница Родины», «здесь ковалась Победа» и, конечно, «хребет России». Самоощущение «опорного края державы» постоянно требует подтверждений — жертв. Урал обязан давать стране металл, уголь и станки.

Один из самых известных челябинских писателей Юрий Либединский писал в воспоминаниях о Гражданской: «Я помню, как наиболее неустойчивые элементы в парторганизации под давлением трудностей говорили: „Как мы можем отдавать наши запасы хлеба [в центральные губернии. — Ю. К.]? А сами что будем есть?“ И вот, как сейчас помню, один из руководителей парторганизации выступил на общегородском собрании и сказал: „Ну что ж, поддержим центр всем, что имеем! Сами ремни подтянем, а пролетарские центры спасем от голодной смерти“». О том, что получилось из этого решения, рассказывает первая и самая известная вещь Либединского — повесть «Неделя» (1922).

«Неделя» — удивительное чтение, захватывающее и неловкое одновременно. Провинциальный город, в котором сразу опознается Челябинск, перед посевной остается без зерна. Его можно привезти с соседней станции, но паровозам нужно топливо, которого тоже нет. На топливо решено пустить бесполезный городской сад и лес вокруг монастыря, но на вырубку придется отослать из города боевые части РККА, а это грозит мгновенным мятежом. Если поля останутся не засеянными, то мятеж все равно случится, и коммунисты (решительный чекист Климин, его просвещенная возлюбленная Симкова и чахоточный мученик революции Робейко) вынуждены пойти на риск. Собрать работающую интригу из заурядных логистических задач и бесконечных «но», в которые упирается любой хозяйственник, — неплохое достижение для дебютанта, но самое ценное для современного читателя в «Неделе» заключается как раз в ее недостатках.

Больше всего этот текст похож на сломанную волшебную палочку, стреляющую любыми заклинаниями, кроме тех, что произносил ее владелец, во все стороны кроме нужной. Либединский уверен, что поет гимн героизму «среднего коммуниста», но уже к середине повести протагонистов хочется задушить собственными руками, а больше всего сочувствия вызывает Мартынов, большевик «из бывших», страдающий от собственной ненужности в обоих лагерях. Написанные ритмизованной прозой «под Белого» пейзажи читаешь с неизбежным смущением, зато невозможно оторваться от образа совершенно бесполезного для сюжета гимназического учителя, отвратительного и милого осколка старого порядка. Уходящая натура — одноэтажный Челябинск, провинциальная скука, встречи с томными барышнями на катках — дается Либединскому куда лучше речей о строительстве бесклассового общества. Все это он был бы рад отдать в жертву будущему и тем не менее, сам того не желая, сохраняет навсегда. Эту сентиментальность неожиданно точно распознала советская власть — в 37-м повесть фактически запретили, хотя, думается, Либединский был ни в чем не виноват, просто лучшие мумификаторы эпохи всегда получаются из ее могильщиков.

Жертва прошлого — вообще главная тема в мифе о промышленном Урале. Истории здесь нет места, территория от Оренбуржья до Северного океана — всегда чистый лист, на котором можно движением руки создавать огромные комбинаты или останавливать реки. У самой именитой челябинской поэтессы советских лет Людмилы Татьяничевой есть откровенно безумное стихотворение «Будущее море»:

И матросы будут славить в песнях
Город-порт по имени Курган.
Мы увидим,
Мы увидим скоро
Наяву морскую целину…
Водолазы будущего моря
Без скафандров бегают по дну.

Урал должен стать и социальной лабораторией, местом переработки социальной руды в тех самых стальных мужчин и женщин. Об этом — рассказ Лидии Сейфуллиной «Правонарушители» (1922). Главный герой, малолетний беспризорник Григорий Песков, сбегает из детского дома, устроенного красными в женском монастыре, но быстро попадает в трудовую колонию на берегу озера Тургояк. Во главе колонии стоит вечно веселый и страшноватый сторонник идей Макаренко по фамилии Мартынов (хорошо бы это был Мартынов из «Недели» — но вряд ли, конечно). Дети сами строят себе домики, растят хлеб и чуть ли не работают в шахте, параллельно становясь достойными гражданами первого государства рабочих и крестьян. Написано это типично сейфуллинскими рублеными предложениями и выглядит в целом куда свежее, чем ожидаешь от сочинений подобного рода. Любопытно, что колония существовала в действительности, и Сейфуллина неоднократно ездила туда за материалом. Еще любопытнее устройство пространства в рассказе — именно в нем ключ к пониманию противоречия, упоминавшегося раньше. Чтобы выковать новых людей, их обязательно нужно забрать из Челябинска и загнать на работу подальше в штольни. Почему? Да потому что Челябинск — последнее место на Земле, где стоит проводить такие эксперименты.