Вы закончили факультет международных отношений, а в аспирантуру пошли на классическую филологию — так ведь нечасто бывает, как это вышло?
Французский монах Жан Мабильон в XVII веке опубликовал труд под названием «De re diplomatica», который положил начало такой дисциплине, как палеография. Так что разрыв между «дипломатикой» и «филологией», возможно, не так уж непреодолим.
Если серьезно, то базовая подготовка МГИМО, вне зависимости от факультета, касается прежде всего международных отношений и места России в мировой политике и экономике. Разумеется, специфика МГИМО предполагает бóльший акцент на современном состоянии этих отношений, на их развитии в XX–XXI веках, а также на практических вопросах: что регулирует та или иная конвенция, каковы полномочия тех или иных институтов и т. п. Но от этих практических и актуальных вопросов вполне естественно обратиться к теории и истории, к тому, что такое Европа, каковы пути приобщения России к европейской цивилизации и западноевропейской культуре. Речь идет о двух фундаментальных и взаимосвязанных процессах, которые, с одной стороны, имеют отношение к вере и, с другой, к школе: усвоение христианства и освоение греко-римской учености. Именно эти процессы позволяет понять и осмыслить классическая филология.
К сожалению, в программе МГИМО ничего похожего не нашлось, однако хорошая программа по классике была в ПСТГУ: в свое время ее организовал, руководствуясь как раз такими соображениями, Юрий Анатольевич Шичалин, который согласился руководить моей научной работой. МГИМО, впрочем, дал очень хорошую подготовку в области иностранных языков, мне это помогло освоить программу по классике.
Ваша диссертация посвящена жанрам античной литературы, которые встречаются и у древних, и у раннехристианских авторов. Правильно ли я понимаю, что, занимаясь такой темой, можно расширить наши представления о преемственности между античной и христианской мыслью?
Жанр — это способ организации и передачи знания в рамках института школы. Под «школой» я имею в виду и то, что мы сегодня называем «образованием», т. е. в первую очередь трансляцию знания, и то, что мы называем «наукой», т. е. его производство. В античности такие функции выполняла философская школа, которая создала с этой целью развитую систему жанров, как устных, так и письменных: от поверхностного «собрания мнений», напоминающего сегодняшние учебники, до глубоких философских комментариев; от популярной стоической «проповеди» до «эзотерических» трактатов.
Все эти жанры получили развитие в христианской литературе, и это не было, с точки зрения самих христиан, каким-то «заимствованием», потому что невозможно заимствовать то, что тебе и так принадлежит, чему тебя научили в школе. Уже у Иустина Мученика мы встречаем мысль о том, что христианство — это «подлинная философия», так что способы организации и трансляции знания, выработанные в рамках философских школ, были впоследствии совершенно естественным образом восприняты.
Это имело глубочайшее влияние не только на само христианство, но и на то, что мы сегодня понимаем под «религией» вообще. Речь идет о принятии определенного догматического содержания, которое коренным образом определяет жизнь человека, поэтому мы говорим об «обращении» в ту или иную веру. Надо понимать, что в античности феномен «обращения» — явление прежде всего философского порядка: можно «обратиться» из стоицизма в платонизм (об этом рассказывает тот же Иустин Мученик в «Диалоге с Трифоном») и решительно порвать с прежней жизнью. Религиозные культы в античности такого разрыва не предполагали и не требовали.
Отсюда — важность в раннехристианской литературе такого жанра, как «протрептик» («призыв к обращению», «увещание»), которому как раз посвящена моя диссертация. Мы видим, что этот жанр оформился еще в Академии, у Платона и Аристотеля, а христианские авторы, воспитанные на их текстах, использовали традиционные протрептические приемы и ходы мысли — и, что даже более важно, саму идею «обращения».
В современных изложениях жанровое деление христианской литературы зачастую никак не соотносится с античной образовательной традицией. Например, корпус текстов Василия Великого принято делить на основании содержательного критерия на догматические, аскетические, экзегетические сочинения и т. п. Это вполне допустимое деление, конечно, если не забывать, что оно не принадлежит самому автору.
Но как раз об этом часто забывают: по-прежнему можно столкнуться с паническим ужасом перед тем, что Адольф фон Гарнак [1851–1930, известный немецкий теолог-протестант, историк церкви — прим. ред.] назвал вторжением «эллинизма» в христианство. Если искать некую бесплотную «сущность христианства», разумеется, это должно пугать. Но историк ищет не бесплотные сущности — он пытается понять людей, воспитанных в определенной культуре. Как заметил в свое время Анри-Ирене Марру [1904–1977, французский патролог — прим. ред.], чтобы понять Святых Отцов, надо изучать внутренний мир человека Античности.
Научная работа, которой вы занимались после аспирантуры, связана в основном с патристикой — изучением наследия Отцов Церкви. Давно ли сформировалась эта область знания?
Патристика — сравнительно молодая дисциплина. Хотя Отцы Церкви стали предметом внимательного изучения уже в древности, но на протяжении веков масштаб этого изучения ограничивался, во-первых, труднодоступностью источников, а во-вторых, целями, которые ставили перед собою их читатели: долгое время эти цели были почти исключительно богословскими. Отцы — источник того, что Церковь именует «преданием» и что выражается в единомыслии св. Отцов. Именно в силу этого патристика (или патрология, сейчас разница между этими двумя терминами стерта) и сегодня порой рассматривается как дисциплина богословского цикла.
Ситуация начинает решительным образом меняться примерно со второй половины XX века, и эти изменения, происходившие на фоне драматических событий середины прошлого столетия, получили название «патристическое возрождение».
В первые годы войны в Германии начинает издаваться «Реальный лексикон античности и христианства»: один из первых томов сгорел в типографии при бомбежке Лейпцига в 1944 году. В 1941 году во Франции небольшая группа иезуитов основала серию под названием «Христианские источники», в которой публикуются греческие и латинские тексты Отцов Церкви (сегодня она насчитывает полтысячи томов). Первый том серии —перевод трактата Григория Нисского «О жизни Моисея», выполненный кардиналом Жаном Даниэлу, одним из вдохновителей «патристического возрождения». В 1953 году в Бельгии вышел первый том латинской серии «Corpus Christianorum» (сегодня она насчитывает 213 томов), а с 1977 года к ней прибавилась греческая серия (всего 84 тома). Эти тома постепенно заменяют устаревшие издания XIX века. Кроме того, в этот период появляются специализированные журналы по патристике, такие как нидерландский «Vigiliae Christianae», основанный в 1947 году. «Патристический лексикон» англиканского богослова и священника Джефри Уильяма Хьюго Лампе был закончен к 1961 году. Если не основополагающим, то символическим событием стало учреждение в 1951 году Патристической конференции в Оксфорде, которая с тех пор проходит каждые четыре года и по итогам которой выходит авторитетный сборник «Studia Patristica» (опубликовано уже 98 томов). Таким образом, преимущественно во второй половине XX века происходит институциональное оформление патристики именно как исторической дисциплины: появляются конференции, журналы, лексиконы, издания источников.
Важно, что это было не стихийным процессом, а вполне осознанной реакцией на кризис, с которым пришлось столкнуться Европе в XX веке, — как ощущали многие, на него не могла дать ответа неосхоластика. В 1989 году в программной статье «50 лет патристики» Чарльз Канненгиссер писал, что усилия ученых, как церковных, так и светских, объединились в этот период вокруг поиска ценностей, жизненно важных для европейской идентичности. Он знал об этом не понаслышке: наставник самого Канненгиссера, богослов Марсель Ришар, бежал из немецкого лагеря и посвятил свою жизнь изучению греческих рукописей — благодаря его трудам число известных исследователям греческих рукописей выросло с 35 до 55 тысяч.
По словам того же Канненгиссера, сам масштаб стоящих перед обществом проблем заставил патристику выйти из «церковного гетто» и направить усилия на то, что представлялось важнейшим гуманистическим проектом со времен Эразма: на обращение к христианским корням Европы, значимое не только для церковных, но и для светских интеллектуалов. В том же духе на открытии Патристической конференции в Оксфорде Анри-Ирене Марру говорил, что патристические исследования должны стать «мощной опорой для всего гуманизма перед угрозой нового варварства». Издатель трудов Григория Нисского, немецкий филолог Вернер Йегер, в послевоенные годы также постоянно обращался к теме «христианского гуманизма» Отцов.
Патристика с тех пор претерпела множество изменений, с ней даже неоднократно прощались, предлагая говорить вместо этого о «раннехристианских» или «позднеантичных» исследованиях. Специалисты по патристике в наши дни уже не связаны исключительно с кафедрами богословия или того, что называется religious studies: все больше патрологов работает на кафедрах философии, истории, филологии. Меняется гендерный и конфессиональный состав отрасли. Само поле патристических исследований уже не сводимо к богословию, развивается междисциплинарность: понимание текстов настолько отдаленной от нас эпохи требует взаимодействия специалистов из разных областей, от археологии и палеографии до истории понятий. С точки зрения методологии, большое влияние оказывает социальная история и антропология: все больше исследований посвящается социальным сетям, институту семьи, гендерным вопросам, механизмам принуждения и т. п. Развивается как самостоятельное направление «патристическая философия», в рамках которой сочинения Отцов Церкви рассматриваются в широком интеллектуальном контексте эпохи.
В целом, картина поздней античности становится более сложной и многомерной, и это сказывается и на трактовке сугубо богословских проблем: так, исследователи сегодня очень осторожно употребляют такие понятия, как «ересь» или «православие», понимая, что по отношению к первым векам христианства они могут быть анахронистичными. Однако это не повод отказываться от термина «патристика»: поздняя античность по-прежнему интересна для нас тем, что это период формирования церковной доктрины и богослужения, организации монашеской жизни — всего того, с чем связана деятельность Отцов Церкви.
Правильно ли я понимаю, что такое значительное количество воспитанных в католической традиции крупных специалистов не только по западным, но и по восточным Отцам (да и по античной культуре и философии в целом) объясняется как раз с тем, о чем вы говорили выше, — поисками нового «христианского гуманизма», начавшимися в середине прошлого века?
Я бы хотела уточнить формулировку: «новым» этот гуманизм не был. Первые издатели и переводчики греческих Отцов на латынь — это те, кого мы называем просто гуманистами. Эразм издавал Василия Великого, а послание Василия «К юношам» вообще было бестселлером в XV–XVI веках. Как раз этот опыт оказался очень важным в XX веке. В рамках университетского антиковедения святоотеческая письменность как таковая почти не рассматривалась. Одним словом, Климент Александрийский был интересен как источник фрагментов «досократиков», но не как представитель зарождающейся христианской философии. И, как писал тот же Марру, это было губительным обеднением гуманистической традиции.
Протоиерей Георгий ФлоровскийЧто касается изучения восточных Отцов католиками, то объяснить этот феномен сложнее, чем заметить. Приведенные выше соображения сыграли свою роль, но были, разумеется, и другие факторы: поиск возможностей для экуменического диалога, внутренние потребности католического богословия, которые привели в итоге ко Второму Ватиканскому собору, взаимодействие с православными мыслителями в эмиграции (заметная фигура этого периода — о. Георгий Флоровский)…
Как бы то ни было, факт остается фактом: почти все научные издания Василия Великого, с которыми мне приходится работать, созданы католиками. Например, Станислас Жиэ, издатель «Шестоднева». Большую часть жизни он преподавал на факультете католической теологии в Страсбурге, в годы войны служил приходским священником во Франции, где содействовал движению Сопротивления. Трактат «Против Евномия» издан иезуитом Бернаром Сесбуйе; беседы «О сотворении человека» — иезуитами Алексисом Сметсом и Мишелем Ван Эсбруком; трактат о «Святом Духе» — доминиканцем Бенуа Прюшем. Список можно продолжить.
Насколько я могу судить, для занятий патристикой нужно хорошо разбираться в интеллектуальной культуре Древней Греции, Древнего Рима и раннего христианства (кажется, нередко приходится залезать еще и в Сирию и тому подобное).
Да, именно так: патристика предполагает обращение к очень широкому кругу источников, хотя, как правило, существует все же некоторое разделение между специалистами по коптскому или сирийскому христианству и теми, кто изучает греческую или латинскую патристику.
Однако я бы уточнила вашу формулировку: слово «древнее» предполагает все же нечто ушедшее в прошлое, но надо понимать, что для Отцов это не было прошлым. Речь не идет о культуре «древней (т. е. классической) Греции» или «древнего Рима» как предмете сознательного заимствования, а о непрерывной школьной традиции, которой принадлежали сами христиане, получавшие образование в Римской империи.
Например, великие каппадокийцы (так называют Василия Великого, Григория Богослова, Григория Нисского — все они родом из римской провинции Каппадокия, на территории современной Турции) получили традиционное для той поры образование. Сначала под руководством грамматиста (учителя начальной школы), затем грамматика (учителя словесности) изучали сочинения поэтов (Гомера, Гесиода, трагиков). За этим следовало обучение в риторской школе, причем Василий некоторое время учился у одного из самых известных риторов той поры — Либания (между прочим, убежденного язычника). В школе Либания непременно штудировались образцы классической прозы Исократа, Демосфена. Подражание этим образцам было важным элементом воспитания и признаком принадлежности к высшему обществу. Даже в языковом отношении требовалось ориентироваться на язык аттической прозы IV века до н. э. (это течение называется «аттикизм»). Василий Великий, например, был аттикистом: патриарх Фотий в IX веке напишет, что тому, кто изучил его проповеди, может уже не читать Платона и Демосфена.
Гравюра Василия Великого из книги «Les idées et l'action sociales de Saint Basile»
Фото: предоставлено Ольгой Алиевой
В целом, уже это могло считаться очень хорошим образованием и служить основой для успешной карьеры — либо гражданской, либо церковной. Но Василий и его друг Григорий, помимо этого, изучали философию в Афинах: можно понять, почему на своих богословских противников, не получивших такой блестящей подготовки, они могли смотреть свысока. И, опять-таки, речь идет не просто о том, чтобы изучить «древнегреческую» философию: и сочинения Платона, и сочинения Аристотеля к тому времени были выстроены в некую программу, определенным образом комментировались в школах — иными словами, это была современная версия платонизма, в рамках и на языке которого можно было ставить или решать определенные проблемы.
Все это требует от патролога самых разнообразных знаний и компетенций, которые приходится развивать и углублять постоянно.
А чем, на ваш взгляд, в первую очередь интересна патристика?
При декларативном признании авторитета Отцов их мало кто читает, и мало кто читает вдумчиво. Причина проста: этому негде научиться. Философская и риторическая культура Отцов, их пастырский и духовный опыт делают эти тексты одними из самых сложных в истории европейской мысли. В этой сложности есть своя красота и свой вызов для современного читателя, но без подготовки подступиться к ним трудно. Задача патристики (если говорить не про научную, а именно просветительскую задачу) — показать, какова логика организации этих текстов, какие философские проблемы они затрагивают и какими методами их решают. К сожалению, сегодня от сочинений Отцов Церкви читатель часто ждет нравоучений и индоктринации. Чтобы разрушить это предубеждение, надо показывать эти тексты во всей их — часто противоречивой — сложности.
Как бы вы посоветовали подступиться к наследию Отцов Церкви тому, кто им интересуется, но классического отделения не кончал? С чего начинать читать, есть ли какие-нибудь хорошие работы общего плана?
На русском языке не так много работ, которые можно порекомендовать непрофессионалу. Общие работы богословского толка: «Введение в святоотеческое богословие» о. Иоанна Мейендорфа и «Восточные отцы IV века» о. Георгия Флоровского. Курс лекций «Раннее христианство и греческая пайдейя» Вернера Йегера посвящен христианству в контексте греко-римской культуры и образования. Недавно была переведена на русский «История патристической философии» Клаудио Морескини, и, насколько мне известно, в ближайшее время выйдет в издательстве ГЛК «Раннехристианская греческая и латинская литература» того же Морескини и Энрико Норелли. На английском языке, на мой взгляд, стоит читать «Nicea and Its Legacy» Льюиса Айреса.
Но все это, разумеется, лишь общие работы — читать надо, прежде всего, самих Отцов в хороших западных изданиях (за неимением отечественных) на языке оригинала. Заканчивать классику для этого необязательно: выучить древнегреческий и латынь сейчас можно на вечерних курсах (например, в том же ГЛК, как я сама сделала десять лет назад), это довольно доступно и весьма достойно — как говорили римляне, otium com dignitate. Как только появится навык чтения — можно присоединяться по возможности к академическим или полуакадемическим семинарам: как правило, они носят открытый характер. Например, в Вышке действует уже пятый год Греко-латинский клуб «Antibarbari», мы всегда рады гостям.
Отцы церкви. Левая половина святительского чина в соборе Софии Киевской
Фото: ruicon.ru
Еще один вопрос вдогонку: «за неимением отечественных» — неужели все так плохо, ведь количество русскоязычных изданий не то чтобы совсем ничтожное? Может быть, стоит кратко отметить наиболее значительные из них?
Я имела в виду издания оригиналов (греческих или латинских). Их, действительно, почти нет, и это следствие почти полного разрушения гуманистического образования в советские годы. Русские переводы по той же причине часто оставляют желать лучшего: как правило, сегодня издаются и переиздаются старые переводы, выполненные в середине XIX века. Новые тексты (и даже двуязычные серии) появляются, но их не так много: можно отметить, например, масштабный проект ПСТГУ по изданию всего Амвросия Медиоланского.
Из-за того, что в советское время Россия была выключена из патристических исследований, патрологам в России приходится работать в «догоняющем» режиме. Особенно тяжело сказывается сохранение системы советского всеобуча в образовании, которая плохо совместима с такой гуманистической областью знания, как патристика. Но все же — делается много, и быть частью этого процесса — большая честь.
В издательстве ГЛК вышло уже второе издание трудов Василия Великого, подготовленное вами. Кто такой Василий Великий, что о нем стоило бы знать? Как он стал вашим героем? Мне кажется, среднеобразованный читатель не имеет никакого представления ни о самом Василии, ни о его эпохе, ни о его месте в истории христианской мысли. Не могли бы вы дать его краткий интеллектуальный портрет?
Вы знаете, уже в византийских рукописях труды Василия Великого предварялись «Надгробным словом», произнесенным его другом Григорием Богословом. Этот текст для общего знакомства с жизнью и личностью святителя можно рекомендовать и сегодня. Однако мне кажется, что есть гораздо менее заметный, но не менее важный «автопортрет», в котором сам Василий говорит о своем жизненном и богословском пути. Это очень краткое, буквально в один параграф, жизнеописание Моисея в первой из бесед на Шестоднев, чуть более подробно воспроизведенное и в комментарии на пророка Исайю (принадлежность последнего текста Василию оспаривалась, но сегодня признается большинством исследователей).
Если говорить кратко, то Василий Великий делит жизнь Моисея на три сорокалетия. Первые сорок лет Моисей провел в Египте, изучая разные науки под руководством тамошних мудрецов. Затем, бежав от роскошной, но беспокойной и несправедливой жизни, он удалился в пустыню, и провел там сорок лет в уединении. Второе сорокалетие символически венчается созерцанием Бога в Неопалимой купине, и Бог отправляет Моисея на служение еврейскому народу. В этом служении проходит еще одно сорокалетие.
Точной параллели этому рассказу мы не найдем, хотя отдельные его детали встречаются в книге Исхода, в Деяниях апостолов, у иудейского платоника Филона Александрийского, у Климента Александрийского… Но именно такое сочетание трех сорокалетий, занятых последовательно учением, уединением, пастырским служением, — оно нигде не встречается. Французская исследовательница Маргерит Арль заметила, что Василий здесь воспроизводит, хотя и в схематичном виде, свою собственную биографию: Египет — это годы, проведенные в изучении наук в Афинах; годы в пустыне — это монашеское уединение в поместье Аннисе (в Малой Азии, на территории современной Турции), которые за этим последовали; затем — пастырское и епископское служение в Кесарии Каппадокийской. Конечно, каждый из этих этапов длился гораздо меньше сорока лет: Василий, в отличие от библейского патриарха, прожил всего сорок девять лет. Но общая канва поразительно похожа. Самое интересное, что Григорий, младший брат Василия, в самом начале своего «Шестоднева» вспоминает старшего брата и прямо сравнивает его с Моисеем: аналогия было замечена и подхвачена.
Мы должны остеречься, чтобы не приписать Василию Великому нескромности, которая вовсе не была ему свойственна. Святитель говорит не о себе, он говорит о некоем образцовом пути, который проходит богослов и пастырь в своей жизни: в согласии с этим идеалом «сконструирована» биография Моисея, и в согласии с этим идеалом сам Василий Великий, как мне кажется, выстраивал свою жизнь: учение-уединение-служение.
Нельзя ли в двух словах объяснить, что примерно представлял собой интеллектуальный мир Василия Великого — какие ключевые проблемы тогда стояли перед христианскими авторами, как они их решали, какие велись дискуссии?
В центре богословия каппадокийцев находится проблема богопознания. Все остальное — аскетика, экзегетика, даже физика — отдельные аспекты этой проблемы. Речь идет о том, что мы можем знать о божестве и как мы можем это знать: например, можем ли мы познать «сущность» Бога, как утверждал Евномий из Кизика, и выразить ее в словах? Василий отвечает на этот вопрос отрицательно. Но это не значит, что Бог для человека вовсе непостижим, поскольку человек может воспринимать «энергии», то есть действия Бога. Эти действия многообразны, поэтому множество приложимых к Богу имен нельзя считать синонимами: все они означают различные действия. В споре с Евномием оформляется особая «грамматика божественного», то есть способ говорить о Боге, который будет усвоен всей дальнейшей христианской традицией.
Но эти споры нельзя считать оторванными от жизни спекуляциями: речь идет о том, какой образ жизни ведет к познанию Бога (аскетика и этика), какое знание о Боге может быть извлечено из Писания и Предания (экзегетика), как к этому познанию ведет изучение чувственного космоса (физика или космология). Человеческая жизнь — как ее внешняя сторона, так и ее духовное и интеллектуальное наполнение — организуется таким образом, чтобы способствовать богопознанию, которое мыслится как главная задача христианина в школе жизни в этом мире. Богословие IV века в каком-то смысле имеет педагогический характер.
Известно ли, каким человеком был Василий Великий? Например, можно ли сказать что-то определенное о его личных особенностях, чертах характера?
Всегда очень сложно ответить на вопрос, каким человеком был или тот или иной святой, даже когда речь идет об историческом лице, от которого до нас дошел большой корпус текстов. Дело в том, что личные особенности и подробности жизни в источниках часто отодвинуты на второй план. Возьмем, к примеру, письма. Коллекции писем составлялись таким образом, чтобы поддержать определенный образ их автора, намекнуть на его круг знакомств и обозначить круг проблем. Публикация писем выполняла в поздней античности ту же функцию, которую сегодня выполняют газеты и журналы: из них можно было узнать, кто чем занят и какое это имеет значение. Григорий Богослов в одном месте признается, что он составил коллекцию писем Василия. Вероятно, это та коллекция, которую мы имеем, и составлена она таким образом, что оттуда невозможно почерпнуть почти никаких сведений о родне автора писем — он представлен как богослов и пастырь, а не как заботливый дядя, хотя у него точно были племянники (с этим связана, кстати говоря, сложность установления адресата «Юношей», о чем я пишу во введении к книге).
Одна из древнейших рукописей «Послания к юношам о пользе греческих книг» Василия Великого (конец IX века)
Фото: special.lib.gla.ac.uk
Та же трудность связана с «биографическими» жанрами. Строго говоря, понятия «биография» в античности не было, был bios, то есть «житие». Жития писали не только христиане: есть житие Пифагора или, например, Плотина, но в христианстве этот жанр достиг расцвета. Он пересекается с жанром надгробной речи, которая предполагает подробный рассказ о жизни усопшего (таково «Надгробное слово Василию», произнесенное Григорием Богословом). Сравнивать это с современными историографическими жанрами нельзя: такие описания стремились не к критической оценке событий, а к тому, чтобы представить некий философский идеал воплощенным в одном человеке. Это не значит, что в таких текстах мы не найдем достоверных сведений, но все же обращаться с ними приходится очень осторожно.
Вместе с тем попытки увидеть за житийными изображениями живого человека со всеми присущими ему противоречиями предпринимались; такова биография Василия Великого, написанная современным исследователем Филиппом Руссо. Он обращает внимание, например, на то, что Василий никогда не упоминает о своей старшей сестре Макрине (хотя Григорий Нисский подчеркивает ее авторитет) — возможно, за этим скрывается какое-то соперничество в семье? Он обращает внимание и на то, что Василию пришлось разорвать отношения с людьми, с которыми он был близок в юные годы — с Аполлинарием Лаодикийским и Евстафием Севастийским. Оба они оказались в лагере его богословских противников.
Я не думаю, что такого рода драматические детали серьезно дополняют или корректируют образ Василия Великого, но и не вижу в них ничего вредного. Он был, вероятно, человеком сурового нрава, способным принимать трудные решения и руководствоваться при этом не соображениями дружбы (например, Григорий Богослов сетует на то, что Василий назначил его на кафедру в захолустное местечко Сасимы). И, несомненно, Василий Великий был властным человеком, но в то же время — выдающимся интеллектуалом и непререкаемым духовным авторитетом.
Не могли бы вы сказать в двух словах, каков главный вклад Василия Великого в святоотеческую традицию?
Василий Великий полемизирует, с одной стороны, с последователями Савеллия, которые умаляют различия между лицами Троицы (Василий называет их «иудеями»), а с другой стороны, с Евномием и «аномеями», которые подчиняли ипостаси Бога друг другу в духе метафизических систем позднего платонизма и тем самым разделяли Троицу (их он называет «эллинами»). В полемике с этими двумя группами Василий разрабатывает учение о Троице, которое можно резюмировать формулой «одна сущность — три ипостаси» и которое получило выражение (вскоре после смерти Василия Великого) в символе Константинопольского собора 381 года. Это если совсем кратко.
Обратимся наконец к только что вышедшей книге. «К юношам» — о чем этот текст и чем он выделяется в корпусе других патристических сочинений?
«Юноши» — уникальное сочинение. Это единственный патристический текст, целиком и полностью посвященный проблеме образования, причем образования, как мы бы сегодня сказали, светского. Более того, в нем дается положительная оценка классической учености, которая должна служить подготовкой к изучению Писания.
Вскоре после смерти Василия Великого Григорий Богослов мог опереться на этот текст в полемике с теми христианами, которые считали, что классическая ученость «злоискусна» и удаляет от Бога. Очевидно, этот текст сохранил свое значение и для византийского периода: отклики на него есть у таких авторов, как Иоанн Дамаскин, Симеон Метафраст (о чем сказано в приложении к нашему изданию). В XI веке ученый монах Михаил Пселл апеллирует к Василию в споре с теми, кто отвергает «внешнюю» ученость.
Анализируя жития святых, живших в VIII–IX веках, византинист Поль Лемерль заметил, что во многих из них отражена традиционная образовательная программа: сначала «пропедевтика» в виде грамматики, затем — «пайдейя» в виде риторики и философии или диалектики. Эти сведения об образовании святого, как правило, сопровождаются оговоркой, что он взял из «внешних наук» лишь то, что полезно для христианской жизни. Сложно не усмотреть в этом отклик на «Юношей» Василия, где предлагается именно такая модель взаимодействия со светскими науками. Все это позволяет Лемерлю заключить, что организация светского образования оставалась в тот период неизменной. Иными словами, именно империя Ромеев оказалась хранительницей той гуманистической традиции, которую Запад открыл для себя в XIV веке.
И опять-таки, обращаясь к эпохе западного Возрождения, мы видим, что текст «Юношей» был одним из первых патристических текстов, переведенных на латынь (надо сказать, что это послание не попало в число тех текстов, которые вскоре после смерти Василия перевел на латынь Руфин Аквилейский). Именно к авторитету Василия апеллировали защитники классической учености в этот период. Судя по количеству рукописей (более трехсот), латинский перевод стал настоящим бестселлером: его переписывали даже чаще, чем «программную» для гуманистов речь Цицерона «В защиту Архия».
Даже в наши дни этот текст остается одним из самых читаемых, и именно в силу той роли, которую он сыграл в истории европейского образования. Достаточно сказать, что среди современных издателей «Юношей» — британский филолог Найджел Уилсон, автор исследований, посвященных влиянию Византии на итальянское Возрождение.
Наверняка «Юношей» и сегодня читают не только как богословский, литературный и философский памятник: что может почерпнуть из него современный читатель?
На мой взгляд, совершенно необязательно что-то из него «почерпывать». Это изящная проза (впрочем, не знаю, насколько удалось это передать в русском переводе), последовательно выстроенное рассуждение, украшенное анекдотами про Диогена и Пифагора и цитатами из Платона и Еврипида. Если кто-то получит удовольствие от чтения текста Василия Великого, я буду считать свою задачу выполненной.
