— Вы известны в том числе благодаря своим пушкиноведческим работам. Как вы считаете, почему научные и научно-популярные книги о Пушкине по-прежнему востребованы и популярны?
— Из тех академических работ, что написаны, читается только незначительная часть. Конечно, пушкинистика — это одно из уникальных мировых явлений, как шекспироведение в Англии, наука о Гете в Германии, явлений такого масштаба немного. В XIX веке науки о Пушкине еще не было, но все уже понимали, что нужно закладывать основу — и огромный документальный материал был собран именно тогда. Настоящий прорыв — это начало XX века, семинар Венгерова, куда входили и Тынянов, и Эйхенбаум, затем возникла фундаментальная наука Томашевского, Цявлоского, Бонди и других. Тогда всем было ясно: без понимания того, что такое Пушкин и какую роль он сыграл, вообще трудно понять, что было и будет дальше. К счастью, никого из этих ученых Иосиф Виссарионович в те времена не убил: удивительная вещь, он истреблял в основном ученых-марксистов, казалось бы, идеологических близких ему, а формалисты в 1930-е делали свое дело, и в 1937 году в стране даже пышно «отпраздновали» годовщину смерти Пушкина. К «юбилею» начали выпускать полное собрание текстов Пушкина, но с минимальными комментариями. Сталину не понравилось, что в пробном томе больше примечаний, чем текста. Но издание все равно получилось драгоценное. Что же до массового читателя, то нужно понимать, что история Пушкина — это уникальное сочетание поэзии и судьбы. Думаю, для многих интерес к Пушкину определяется не столько его текстами, сколько биографией. Это прежде всего романтическая история — дуэли, Дантес, Гончарова... У меня есть книга «Гибель Пушкина», которую я написал в основном в 1974 году, и Дантес там упоминается только один раз. Есть классическая цитата Блока: «Пушкина убила вовсе не пуля Дантеса. Его убило отсутствие воздуха. С ним умирала его культура». И я пытался показать, как с 1831 года по 1837 год Пушкин шел к своей гибели независимо от Дантеса: как он выбрал такой путь сотрудничества с государством и императором, с которым сотрудничать было весьма сложно, и чем это завершилось. К тому времени, когда начался конфликт с Дантесом в 1836 году, Пушкин уже был обречен, это был тупик, причем не творческий — это был конфликт с окружающей литературой и читателями. Пушкин занялся политикой и историей, что уже не приносило ему денег в отличие от художественных произведений, его долг доходил до 130 000, Николай запретил «Медного всадника», а Александр Сергеевич занимался историей Петра, которую даже потенциально не могли бы опубликовать. Так что эта трагедия делает его судьбу актуальной, а биографию востребованной умным читателем.
Открытие пушкинской сессии Академии Наук СССР. Ленинград, 13 февраля 1937 года. Источник
— А есть ли какие-то эпизоды из жизни или аспекты творческой биографии Пушкина, которые кажутся вам недостаточно изученными?
— Несмотря на гигантское количество пушкиноведческой литературы, пусть я не слежу специально за современными исследованиями, Пушкин-мыслитель, Пушкин-историк и даже Пушкин-социолог по-настоящему не изучены. И, конечно, нужно тщательнее исследовать проблему «Пушкин и Петр I», это ключевая проблема для понимания его позиции. Я попытался в упомянутой книге заняться этим, но вопрос все еще остается открытым. При этом проблема важна и в наши дни, ведь Пушкин предсказал многое из того, что происходит с нами сегодня — мы фактически живем в петровском государстве, в той же военно-бюрократической модели, созданной Петром. В эпоху великих реформ Александра II ее пытались модифицировать, но Александр III постарался вернуть все на круги своя. И большевистская модель фактически повторяет петровскую: жестокое крепостное право и всеобщее рабство, военный бюджет, превосходящий все мыслимые объемы, всевластие спецслужб и так далее. Эта модель живет и процветает.
— А в «Звезде» вы сейчас публикуете какие-то тексты по этим темам?
— В последнее время ничего такого не было, да и кажется, что публиковать особо нечего. Наверняка есть интересные пушкиноведческие работы, но они все же специальные.
— Меняется ли как-то формат «Звезды»?
— Нет, я считаю, что главная заслуга классических толстых журналов в их консерватизме. Это тот тип культурного издания, который с XIX века присущ только России, это наше достижение. Это немного энциклопедический формат, в нем есть и художественная проза, и поэзия, и публицистика, и история, каждый номер журнала — микрокосмос, где читатель может найти все что угодно. Менять что-либо смысла нет. Есть, конечно, разные обстоятельства: бумажные тиражи сейчас действительно очень маленькие, но есть «Журнальный зал», и там годовые счетчики посещений переваливают за миллион. Довольно опасное и любимое нынче слово «стабильность» для культурных институций по-настоящему важно.
— В одном из интервью вы говорили, что особое внимание уделяете публикации авторов из регионов, этот вектор сохраняется?
— Не то чтобы у нас была специальная установка на региональную культуру, рукописи присылают отовсюду — так складывается, что и по бумажной почте к нам приходят тексты из самых неожиданных регионов.
— Кажется, раньше толстые литературные журналы были своеобразным «профессиональным лифтом» для авторов из регионов, которые не могли иначе попасть в нужную среду. Сохраняется ли это сейчас?
— Думаю, что да. Мы публикуем рукописи только первично, и авторы не спешат выбрасывать тексты в интернет: ждут, когда их издаст «Звезда». Для многих это существенно в плане репутации, так было раньше, так остается и сейчас.
— Тут как раз уместно будет поговорить про писательские городки, которые раньше обеспечивали авторов не только бытовыми условиями, но и творческой средой. Самое известное место такого рода — конечно же, Переделкино. Вы много раз там бывали?
— Я действительно бывал там, хотя и не очень много, но там жили близкие мне люди. В советское время я ездил туда не так часто и в основном к Вениамину Александровичу Каверину: я знаком с ним с детства, так как он учился в псковской гимназии вместе с двумя моими дядями. Они, кстати, в его воспоминаниях фигурируют. В Переделкине есть Дом творчества, там я навещал драматурга Михаила Рощина, а с какого-то момента писателям стали давать в почти пожизненное пользование дачи. Там жил мой близкий друг и один из лучших исторических романистов Юрий Давыдов, добрые отношения тогда складывались у меня и с Булатом Окуджавой.
— А какие-то рабочие поездки туда бывали у вас?
— Есть у меня одно особое воспоминание, связанное с Переделкиным. В 1965 году я как спецкор «Литературной газеты» поехал в Пушкинские горы, потому что псковский облисполком решил построить там над одним озером пятиэтажное здание турбазы, что могло бы погубить все вокруг. Директор заповедника никак противостоять этому не мог. Я съездил туда в командировку и подготовил материал, но в газете понимали, что если это будет просто текст, подписанный моей фамилией, результата ждать не стоит, поэтому материал подписали Ахматова, Каверин, Шкловский, Катаев и многие другие. У меня было специальное свидание с Переделкиным: я ходил и собирал подписи. И, кстати, именно в связи как раз с этим событием я в первый и последний раз встречался с Анной Андреевной Ахматовой — к ней я ездил не в Переделкино, а в Комарово. У нас было много общих знакомых — и взрослых, и молодых, — и я попросил Анатолия Наймана представить меня. Я описал ей ситуацию, а Анна Андреевна величественно ответила, что, конечно, готова подписать, но совершенно не уверена, что это произведет какое-то впечатление. И она ошибалась.
А.А. Ахматова в Комарове, 1962. Источник
— На ваш взгляд, Переделкино и Комарово как две специфические локации под патронажем Литфонда отличались только «составом резидентов» или там действительно царила совершенно разная атмосфера?
— В Переделкине, конечно, было больше звезд, в Москве всегда всего больше, в том числе и знаменитостей. При этом Комарово — это был особенный мир, главным образом благодаря Дому творчества. Советский писательский мир — специфическая история, где сочетались прекрасные умные люди и многочисленные сукины дети, а на общих собраниях по соседству можно было увидеть и отсидевших людей, и тех, кто на них доносил. Членом Союза писателей я стал гораздо позже, но уже с 1959 года периодически наезжал в Комарово, еще совсем молодым человеком.
— А к кому вы туда чаще всего приезжали?
— Я сейчас закончил воспоминания о Самуиле Лурье — он умер сравнительно недавно. Вот с ним мы жили сообща в Доме творчества, у нас была небольшая дружная компания, с которой мы предпочитали поселяться в Комарове в несезон: погода плохая, зато мало людей. Мы с удовольствием ходили к заливу или на Щучье озеро, особенно в марте. Впрочем, там зимой можно было кататься на лыжах: моя жена на таком спуске однажды сломала ребро. Одно из важных комаровских воспоминаний — прогулки с Федором Абрамовым. У Федора Александровича была непростая судьба: его иногда попрекают тем, что он во время войны служил в «Смерше», забывая при этом, что он попал туда после тяжелого ранения, с перебитыми ногами. С 1949 года был период борьбы с космополитизмом, когда из университета изгоняли всех сколько-нибудь достойных профессоров, и Абрамов, тогда аспирант, к сожалению, принял в этом участие, в чем потом долгое время раскаивался. Он автор нескольких очень важных романов и повестей, и я наблюдал его трансформацию, его прозрение на протяжении многих лет. Он раскаивался в том, что сделал молодым человеком, когда выступал в том числе против своего учителя, крупнейшего филолога Григория Гуковского, но в Доме творчества у нас с ним завязались теплые отношения. Федор Александрович как-то прочитал мою книгу о Толстом, она ему понравилась, и мы стали время от времени прогуливаться вместе. Тогда случился яркий эпизод: мы шли мимо обкомовских дач, где за огромным зеленым забором жили небожители, и говорили о каком-то общем неблагополучии. Я сказал ему: «Федор Александрович, ну вам-то уж нечего опасаться, вы член большого секретариата, лауреат государственной премии». А он — невысокий, с острым взглядом и сосредоточенным лицом, — посмотрел на забор и ответил: «Да, но если я рыпнусь всерьез, они раздавят меня, как вошь». Вспомним, как несколько позже обошлись с Сахаровым, трижды героем Советского Союза.
— Кстати, Комарово и Переделкино объединяла Лидия Корнеевна Чуковская, вы общались с ней?
— Действительно, одной осенью мы жили в Комарове одновременно с Лидией Корнеевной. И это, конечно, незабываемый эпизод, она была ярким и своеобразным человеком. Лидия Корнеевна была несгибаемой, и, если бы не ее отец, ей было бы несдобровать, потому что она вела себя крайне резко, поддерживала Сахарова, Солженицына, писала соответствующие письма... Она была близка с Анной Андреевной, и именно Лидии Корнеевне принадлежат важнейшие воспоминания о ней. Она была человеком некой протестантской жесткости: у нее были определенные принципы, и сдвинуться «влево-вправо» для нее было невозможно. Мощь личности всегда чувствовалась, поэтому с ней было любопытно прогуливаться и общаться. Вообще я ездил навещать старших друзей — например, Лидию Яковлевну Гинзбург, блестящую исследовательницу и эссеистку.
— А на сколько вообще проживание в Доме творчества мотивировало к работе, учитывая постоянные вечерние встречи и располагающее окружение?
— Работа была важнее. Мы приезжали туда в первую очередь работать, нас привлекало полное освобождение от бытовых забот: тебе не нужно готовить, в столовой тебя три раза как-то да покормят, у тебя есть номер, пишущая машинка и относительная тишина вокруг. Идеальные условия для работы. По преимуществу комаровский Дом творчества не был местом для развлечений, хотя там и давал приятную возможность общения. Впрочем, были писатели, которые уже мало что сочиняли и приезжали туда скорее ради здорового образа жизни, но они составляли меньшинство.
— Как вы думаете, была ли у этих писательских городков своеобразная специфика места, или в общем любое мало-мальски пригодное пространство можно при желании превратить в литературную резиденцию?
— Конечно, не место красило людей, а люди красили место. Например, в Переделкине нет какой-то особенной природы, но там жил Пастернак, там жил Корней Иванович Чуковский, Булат Окуджава и так далее. Так постепенно создается некая атмосфера места, а без этих людей что Переделкино, что соседний поселок, никакой разницы. Так же и Комарово интересно только благодаря сосредоточению замечательных людей, пусть там жили и незамечательные люди в том числе.
Л.К. Чуковская в Переделкине, 1965. Источник
— Говоря о последних — а случались ли там какие-нибудь серьезные конфликты?
— Вообще Союз писателей был своеобразным явлением, в том числе и его ленинградское отделение. Союз создали в первую очередь для того, чтобы собрать всех вместе и контролировать, там творилось черт знает что: и прорабатывали, и доносили, а Стругацкие и Лихачев, например, соседствовали с бездарными и бессовестными людьми — советская жизнь в миниатюре. Но при этом острых конфликтов в Комарове я все же не помню, в случае чего люди старались просто не пересекаться друг с другом.
— Многие говорят о некоем «переделкинском тексте» русской литературы, а существует ли его комаровский аналог?
— Нет, я бы не сказал. Есть стихи Ахматовой, связанные с Комаровым, но не более. В творческом отношении эта линия почему-то не сложилась. Если как следует поискать, то можно найти, кто и что писал, находясь там, но не более.
— Сейчас главная разница между Переделкиным и Комаровым, кажется, заключается в возрождении первого и некотором упадке второго. Как вы думаете, есть ли у Комарова шансы на современное переосмысление и как бы это в идеале должно было выглядеть?
— Прежде всего, в Переделкине сложилась мощная литературная традиция, которая в Комарове, увы, была прервана. В «будке» Ахматовой живет председатель нашего Союза писателей Валерий Попов, там живет еще кто-то, но известных людей почти нет. В Переделкине произошла музеефикация: дача Пастернака — место поклонения, дом Окуджавы жив, как и дача Корнея Ивановича Чуковского, которую чудом не отобрали после его смерти. Это все знаковые места: на небольшом пространстве есть целых три литературных музея, а в Комарове есть только кладбище и «будка», на которую можно смотреть со стороны — дом как дом, где давно живут другие люди. К тому же переделкинские дачи гораздо комфортабельнее, а в комаровском Доме творчества была бытовая стилистика 1930-х годов с бытовыми удобствами в коридорах. Тогда это казалось в целом комфортным, а сейчас уже не очень привлекает, не говоря о том, что у петербургского Литфонда очевидные проблемы со средствами. Переделкино не только в государственном, но и в литературном отношении — столица, а Комарово — провинция. Да и для меня сейчас, к сожалению, самое важное место там — это комаровское кладбище, где похоронен цвет ленинградской литературы и культуры.