— Как вы впервые попали в Переделкино?
— Я приехала в гости к Евтушенко после его многократных приглашений. Была поздняя осень, грачи улетели, я вышла не на той станции, и они с женой (тогда это была англичанка) долго меня искали, а потом повели к себе, на улицу Гоголя. Мы просидели всю ночь, затем они отвезли меня туда, где можно было поймать такси, а в следующий раз я осталась ночевать у них в библиотеке на втором этаже. Тогда я поняла, что такое слава. Это когда тебя на таможне не досматривают. «Стихи о советском паспорте» Маяковского читали на всех утренниках, но никто ведь не понимал, о чем идет речь: в 1929 году никаких общегражданских паспортов не было — речь у него идет о дипломатическом паспорте, каких было сотен восемь на всю страну. Когда я впервые увидела библиотеку Евтушенко, у меня сердце почти остановилось — я просто не знала, за что хвататься (надо понимать книжных филологических девочек моего поколения).
— Какой это был год?
— 1974-й. Юность свою я наряду со всеми блужданиями и влюбленностями провела в областной библиотеке Тамбова, где подружилась с заведующим тем отделом, из которого ничего не выдавали. Он почему-то понял, что мне это нужно. А я на втором этаже дачи Евтушенко поняла, что Переделкино — это мир, которого у меня нет и к которому я стремлюсь, но не потому, что это открытая виза, а потому, что это книги, которые мне недоступны. Я хватала, обливаясь слезами, то «Тяжелую лиру» Ходасевича, то томик того же Поплавского. Впервые попав за границу в 1988 году, я привезла назад два чемодана книг — нас не досматривали, потому что я ездила вместе с членами Союза и проходила по аналогии с этой кастой. Только теперь я понимаю, насколько был благотворен книжный голод и как он стимулировал страсть к чтению. Недавно один умный человек сказал, что нас от эпохи потребления спасет только советский дефицит. Я даже хотела написать книгу «Дефицит», но так и не написала.
Потом я побывала на всех знаменитых дачах, копалась во всех библиотеках, но та первая ночь осталась со мной навсегда. Я видела библиотеку Дома творчества в ее первозданном виде, не разграбленную жадными профанами. Самым вожделенным в приобщении к членской когорте была Книжная лавка писателей — туда без билета никак не пускали. Пиво — только членам профсоюза, книги — только членам Союза писателей. Вдоль Кузнецкого моста стояли книжные барыги в раскольниковских пальто: они распахивали полы, и там было написано, какие книги в наличии и сколько они стоят.
В 1991 году книжный голод кончился. Помню, как мы шли с другом мимо развала с книгами, и там было все, за что прежде мы отдали бы последние деньги. Друг спросил: «Тебе это нужно теперь?» Я ответила: «Нет, в доступном я не нуждаюсь!» Лучше библиотеки Дома творчества была только библиотека ЦДЛ, которая уже много лет закрыта. Готовя к публикации одну книгу, я попала в библиотеку Демьяна Бедного на Рождественском бульваре, которую он собирал на обысках. Конечно, такого ни в каком сне не увидишь, я там едва не умерла.
Мое вхождение в Переделкино было через книги, то есть через недоступное, да и само Переделкино было недоступным. Как-то раз, когда я уже работала в «Литгазете», я провела ночь у своей начальницы на улице Довженко — мы готовили номер, было поздно, и я осталась. А когда утром вышла на балкончик, то ясно поняла, что буду здесь жить. И вот уже тридцать лет тут обитаю.
Марина Кудимова на переделкинской улице. Фото из архива Марины Кудимовой
Распределением дач занимался Литфонд — изначально благотворительная организация, нацеленная на помощь бедным и пьющим писателям, что очень часто совпадало. Предоставление дачи и было к тому времени редким актом благотворительности в отношении меня и моего друга Александра Иванченко, замечательного писателя, который потом уехал на Урал и с тех пор там сидит. Мы работали в новом Союзе писателей, который сами создали после развала СССР, и нам негде было жить. От семьи я была оторвана и ужасно этим мучилась. Тогда пост председателя Литфонда занимал Владимир Федорович Огнев, критик и документалист, по его инициативе нам и выделили по хибаре. Это было громом среди ясного неба. Кажется, не было ни одной газеты в начале 1990-х, когда за считанные месяцы наживались баснословные состояния, в которой не вышло бы несколько заметок о нашей коррумпированности и беспрецедентной наглости. Тогда я взглянула на переделкинскую жизнь по-другому — не через библиотеку и вип-уровень. На даче до меня жила Зоя Ивановна Воскресенская, она была уже очень больна и передвигалась в кресле-каталке. Вскоре я узнала, что Воскресенская была выдающейся разведчицей, посмотрела, как она жила, в каких условиях, и поняла, что не все так просто. Теперь я сознаю, что судьба меня сюда привела, чтобы я увидела полное разорение, увядание и смерть, а потом дожила до воскрешения. Среди всех безумных историй моей жизни эта, конечно, самая безумная и мистическая, потому что я прожила тут все этапы умирания и тлена. Когда я вошла в хибару на улице Довженко, там стояла по щиколотку вода с запахом нечистот. Мы с Иванченко, поддерживая друг друга, как-то выбирались из этой разрухи — денег у нас не было ни копейки.
Некоторые наши старшие товарищи до сих пор мерят писательские статусы армейскими категориями, и один знаменитый писатель-деревенщик презрительно сказал про нас: «Сержантишки!». Талант мало что решает в писательской карьере. Чужой талант надо уметь расслышать, уметь поверить в него, как это сделал Евгений Александрович. Он перед смертью сказал, что не ошибся во мне, хотя всю жизнь меня пилил за неправильные приоритеты. Дальше нас постепенно повышали в звании (хотя я вообще-то старший лейтенант гражданской обороны), но в чьих-то глазах мы так и остались «сержантишками».
Дача в Переделкине была и остается, несмотря ни на что, критерием успеха, статусности и принадлежности к высшим слоям, поэтому то, что мы здесь оказались, воспринималось очень болезненно. Переделкино — место, где скрещивались все литературные копья: направления, идеологии и так далее. Ты обретал определенное звание и статус, только если получал здесь дачу. Я — человек созидательный, мне нужно работать на результат, поэтому мне пришлось внедряться в структуры «Литфонда» и пытаться что-то здесь изменить. Это целая эпопея.
Не влюбиться в городок писателей невозможно — это живая легенда ХХ века. Но к концу столетия, да еще и после очередной смены формации, городку грозила гибель — не только от физической обветшалости и соседства с ОПГ, но и оттого, что жители его достигли статусного потолка и ни о каких переменах не помышляли. Я считаю, что нам тогда, в 1990-е, многое удалось: половины из тех, кто сейчас здесь живет, в противном случае тут не было бы. Их сюда никогда бы не пустили, и все бы давно уже погибло, а любая ротация дает движение и развитие. Очень помогало присутствие в литфондовской жизни Надежды Кондаковой: она была мягче, гибче и меня, и радикального Иванченко, умела сглаживать углы, которые мы загибали. Люди моего поколения и младше появлялись здесь и начинали налаживать быт. Жить-то как-то надо, даже если из трубы не течет вода, тут проржавело, а там взорвалось. Потом руководство сменилось на управленцев нового типа. Мы очень быстро поняли, что никто не вложит сюда ни копейки, будут только выкачивать все, что можно. Так оно, в общем, и продолжалось где-то до 2017 года. Нас постепенно вытеснили. На территории Дома творчества заиграл натуральный бордель, в ресторане забивались стрелки. Это был криминализованный и обреченный угол, что никого не смущало. Беспокоило только, что каким-то образом могут отобрать дачу, а то, что Переделкино — публичное пространство и центр культурного притяжения, интереса не вызывало. С тех пор как тут началось возрождение, соседи четко поделились на две категории: тех, кто принимает перемены с открытым сердцем, и тех, кто категорически не принимает, потому что их это из разряда избранных переводит в разряд званых. Даже бурелом, забивший некогда прекрасный парк, некоторые вспоминают с ностальгией и слезной поволокой в глазах. Никакие старания новой молодой команды не помогают от этого бурелома в головах избавиться, хотя теперь впервые каждого жителя городка поздравляют с днем рождения и со всеми праздниками, отмечают в соцсетях каждую публикацию, проводят презентации, публикуют интервью, приглашают персонально на все мероприятия и пр. Собственно, такую позицию легко спроецировать на происходящее в литературе.
Я понимаю, что пока еще все у нас тут находится в процессе становления и устаканивания, и многое сама принимаю с известным скрипом — например, критерии отбора в резиденции. Дом творчества — абсолютно советский феномен, нигде в мире больше не встречающийся. Советский, но с элементами монастырской киновии, общежития. Да, тут гуляли и пили, но и в монастыре ангелы реют не над всеми насельниками. На мой взгляд, такое пространство должно быть гораздо более закрытым. Если говорить о том, что мы уповаем на некую институционализацию самого литературного процесса, который сейчас находится в состоянии броуновского движения, то концептуальные основы пока не проработаны. Литература — дело глубоко одинокое, и если человек этого не понимает, то он ничего стоящего никогда не напишет, хоть три Большие книги и два Нобеля получи. Но я вижу главное: с каким рвением работает новая команда во главе с Дашей Бегловой и с какой любовью они относятся к этому сакральному месту. Я этих безумцев сильно люблю и уважаю.
Жизнь и работа в Переделкине для меня — огромная школа смирения. Пока ты себя здесь в десять узлов не завяжешь, пока не научишься слушать о себе сплетни, читать доносы на себя и сглатывать обиды, ты в другое качество не перейдешь — не обретешь навыки созидателя. Чтобы быть понятым, ты должен быть результативным, только по делам твоим узнают тебя, а просто говорить — пустое занятие. Поэтому то, что происходит у нас последние четыре года, — это невероятная школа злословия, школа смирения и школа радости. Сейчас в Переделкино «жизнь вернулась так же беспричинно, как когда-то странно прервалась». Но это не значит, что ее надо неустанно направлять и формировать. Жизнь вообще очень хаотичная штука.
Сегодня Переделкину почти девяносто лет, и большинство его жителей приближаются к тому же возрасту, есть и ровесники городка писателей. Прекрасно, что переделкинская жизнь стимулирует долгожительство, дай Бог всем дожить до ста пятидесяти лет! Но если не будет ротации, творческой и возрастной, то будет плохо, а она по-прежнему происходит только путем естественной убыли.
Посадки. Фото из архива Марины Кудимовой
— Может ли она осуществляться как-то еще?
— Городок начался со строительства. Если попытаться отвлечься от сталинской истории с репрессиями и расстрелами, что лично мне дается с трудом, то сама затея была в духе Петра I — недаром одна из переделкинских легенд гласит, что тут когда-то была петровская верфь. Почему «переделки»? Потому что река Сетунь раньше была судоходной, сюда загоняли суда и переделывали их.
— Этот вот ручеек?
— Да, представьте. Строительство судоходного городка — чисто петровская идея. То, что происходит сегодня, тоже может во многом опереться на петровские начала. Вы спрашиваете, как этого добиться? Очень просто — надо строить. Но строить нельзя — земля федеральная.
— Где строить?
— На дачных участках в полтора гектара, которые захламлены упавшими деревьями и вековыми наслоениями мусора. Многие пожилые переделкинцы до конца своего участка никогда не доходили. Если в ближайшие годы ситуацию не удастся переломить, то будущего у Переделкина не будет. Будущее — это молодость. У меня три внука разного возраста, и я понимаю, что если бы их рядом со мной не было, то я бы уже, наверное, впала в деменцию. Но я не могу, я должна соответствовать. Разбираться в футболе, в компьютерных играх, в новейшей музыке, в видеоблогах. Иначе позор. Это я не в заслугу себе ставлю — я говорю о том, как понимаю жизнь. Жизнь — это бесконечное развитие. Ты каждый день должен заново рождаться и проживать ее не с того момента, на котором уснул, а с того, в котором открыл глаза — родился заново. Переделкино — совершенно уникальное место, оно уникально энергетически. То, что я застала здесь, — это была энтропия, которая могла продолжаться сколь угодно долго, потому что она — самое стабильное состояние. Но законы физики и законы творчества обратимы. Сегодня, после возрождения усадьбы Измалково, принадлежавшей Юрию Самарину, Переделкино стало едва ли не единственным местом в России, где сошлись на небольшой территории три века. Конец XVIII и XIX век — в усадьбе Измалково, XX век — в городке писателей, и теперь вот XXI век — в экспериментах и опытах возобновленного Дома творчества. Утрата такого места станет символическим распадом всего того, о чем мы говорили прежде. Надеюсь, обойдется, хотя здесь плетется столько интриг — но ведь так было всегда. Переделкино — маленький консервный заводик, который хранит неприкосновенный запас нашей словесности. В возможность того, что произошло у нас за последний год, никто не верил, поскольку нам гораздо проще воспринимать разрушение, чем созидание, — и в этом самый большой парадокс жизни. Но литература — это преодоление смерти в слове. В Переделкине нужно выращивать новых великих, а материала, из которого их растят, в России хоть отбавляй.