Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
— Расскажите, пожалуйста, с чего началась академическая карьера Константина Шимкевича.
— Как ученый Шимкевич сформировался в первое десятилетие XX века, в золотой век Санкт-Петербургского государственного университета, где он учился. Его учителями были светила дореволюционной науки: античную историю ему читал Фаддей Зелинский, русскую — Сергей Платонов, языкознание — Бодуэн де Куртенэ. В одно время с ним в университете учились будущие создатели «формального метода». Шимкевич (1887–1953) на год младше Бориса Эйхенбаума (1886–1959) и на несколько лет старше Виктора Жирмунского (1891–1971) и Юрия Тынянова (1894–1943). Шимкевич вполне мог бы войти в их круг, но обстоятельства распорядились иначе. Он не попал в пушкинский семинар Семена Венгерова, где познакомились многие будущие формалисты. Шимкевич учился под руководством Ильи Шляпкина, известного, среди прочего, бравурным черносотенством — Шляпкин, например, не хотел принимать в аспирантуру еврея Эйхенбаума, а вот Шимкевича всячески на это место продвигал. Однако гладкая академическая карьера не сложилась. Сразу после начала Первой мировой войны Шимкевич был призван в армию и на семь лет, с 1914 по 1921 год, оказался выброшен из университетской жизни. А это был крайне важный период для развития гуманитарной науки в России: именно в годы революции и Гражданской войны формалисты создают свои основные теоретические построения и укрепляются в литературном и научном поле.
Константин Шимкевич
— Какими были профессиональные интересы Шимкевича?
— Шимкевич начал как исследователь древнерусской культуры: собирал рукописи в монастырях, готовил книгу про искусство книжной миниатюры на Руси, изучал фольклор. Позже он стал интересоваться пушкинской эрой, которая в тот период привлекала большое внимание исследователей. В 1910-е годы Пушкинский дом и петербургская Публичная библиотека собирали связанные с Пушкиным материалы и активно их обрабатывали. Шимкевич подключился к этому проекту. Он работал в архиве Дмитрия Хвостова и готовил к публикации некоторые найденные в нем документы. Но в самый разгар работы его призвали на фронт, и часть документов осталась неопубликованной. После возвращения в академическую среду он начал заниматься послепушкинским периодом — его коньком стали Лермонтов и Бенедиктов, а потом эпоха Некрасова и Фета. Наконец, к концу 1920-х годов он активно включился в работу с литературой русского модернизма.
— Как складывались отношения Шимкевича с формалистами?
— Чтобы ответить на этот вопрос, нужно сначала определиться, что мы понимаем под формализмом. Прежде всего, формальный метод — это его создатели в лице Виктора Шкловского, Бориса Эйхенбаума, Юрия Тынянова и Романа Якобсона. Но если мы решим продолжить этот ряд, то столкнемся со сложностями. К упомянутому «ядру» примыкало множество других теоретиков, так что список формалистов можно долго расширять в разных направлениях. Я предпочитаю предложенное Игорем Пильщиковым и Томашем Гланцем определение «сообщество формалистов», имея в виду не только изначальных создателей метода, но и довольно широкие круги его интерпретаторов, так сказать активных пользователей формализма. Такое сообщество рождается на пересечении методологии, биографических отношений и институциональной плоскости. И вот если мы подключаем историко-институциональную оптику, то одной из центральных фигур сообщества формалистов оказывается Виктор Жирмунский, которого сами «ядерные» формалисты недолюбливали и называли «академическим эклектиком». Сразу после Гражданской войны Жирмунский возглавил литературное отделение в петроградском Институте истории искусств, созданном в 1912 году с целью объединить передовых гуманитариев из разных отраслей. Вокруг литературного отделения Института истории искусств стали группироваться формалисты и близкие к ним исследователи. По всей видимости, Жирмунский попытался сформировать в Институте два академических «фланга». Один — это уже известные нам Эйхенбаум и Тынянов (поначалу и Шкловский, но он в скором времени был вынужден эмигрировать). Другой фланг — это те, кого мы можем условно назвать «правыми формалистами» или «академическими эклектиками». Они использовали теоретические новшества Шкловского и Ко, но не стремились в радикальному разрыву с традицией, что было принципиально для формалистского «ядра». Самые известные из «правых формалистов» — это Владимир Перетц и Борис Энгельгардт. Именно к этой группе негласно примыкал и Шимкевич. По всей видимости, он оказался в Институте благодаря патронажу Перетца и Жирмунского.
— Чем Шимкевич занимался в Институте истории искусств?
— Как я уже сказал, сначала он занимался поэзией послепушкинской эпохи. Эта эпоха была очень важна для формалистов в 1920-е годы. Такой интерес не случаен: начав с постановки общетеоретических проблем анализа художественного произведения, формалисты постепенно историзировали свою теорию, привнесли диахронический аспект в свои аналитические модели. Проще говоря — стали не только теоретиками, но и историками литературы. Конечно, ключевой фигурой русского канона является Пушкин. Для формалистов, воспитанных в самом центре дореволюционной пушкинистики, большое значение приобрел вопрос о том, как развивалась литература после смерти «нашего всего». Шимкевич написал ряд статей на эту тему. Две из них были опубликованы при его жизни. Одна посвящена Бенедиктову, Некрасову и Фету, другая — Некрасову и Пушкину. Но во второй половине 1920-х годов Шимкевич переключился на русский модернизм и стал руководителем специального нового учреждения в стенах Института — Кабинета современной литературы.
Институт истории искусств
— С чем это было связано?
— До нас дошло крайне мало эго-документов Шимкевича, поэтому судить о его личных мотивах довольно трудно. Однако мы можем реконструировать исторический контекст середины 1920-х годов. С одной стороны, формалисты сами понимали, что современная литература крайне плохо осмыслена и хотели описать ее, используя выработанные ими категории анализа — лучшим примером тому служит статья Тынянова «Промежуток». Институционально это выражалось в том, что Жирмунский, Эйхенбаум и Тынянов открыли специальную кафедру, или, точнее, Комитет современной литературы, в который они приглашали с докладами поэтов и прозаиков. Литераторы, профессора и студенты вместе читали и обсуждали новинки литературы — недавно вышедшие или даже только пишущиеся. Именно поэтому в Институте стал потихоньку собираться свой архив современной литературы. Но важно понимать, что, помимо собственного интереса формалистов к актуальной словесности, был и политический запрос от советской власти, которая эксплицитно рвала с традицией и призывала к работе с новым, уже советским искусством. Например, в 1924 года звучит призыв изучать мысль Ленина, и формалисты отвечают на него знаменитым выпуском ЛЕФа, целиком посвященным анализу ленинских речей. Обращение к современности стало одновременно результатом внутреннего развития сообщества формалистов и внешнего давления.
Вернемся к Шимкевичу. Трудно сказать, насколько он интересовался современной литературой. Шимкевич читал символистов, в юности сам сочинял стихи в духе декадентской религиозности, но никакого явного выражения в его научной работе это не находило. Однако институциональная ситуация складывалась таким образом, что возникла потребность в человеке, который бы занимался сбором материалов, связанных с современным литературным процессом. И Шимкевич стал этим человеком.
Важно понимать, что Шимкевич был страстным собирателем и библиофилом. Как-то в переписке с Александром Львовичем Соболевым я упомянул, что занимаюсь Шимкевичем. У Соболева, тоже заядлого библиофила, сразу возник живой интерес, потому что он видел экслибрисы Шимкевича на самых редких изданиях. Шимкевич был единственным в Ленинграде обладателем полного комплекта альманаха Жуковского Fur Wenige, выходившего тиражом в двадцать экземпляров, — его не было даже в государственных библиотеках. Кажется, изначально Шимкевич в основном собирал издания XIX века и старше, но его умения оказались очень кстати в Кабинете современной литературы.
— Личные интересы Шимкевича интересным образом совпали с требованиями эпохи.
— Как говорит Лидия Гинзбург, фатум человека — это точка пересечения всеобщих тенденций. Я стараюсь думать о Шимкевиче именно в таких категориях.
В 1920-е годы формалисты в Институте истории искусств начали активно заниматься современной литературой. Это было очень непростое время для литераторов. Многие эмигрировали из России, оставшиеся находились в постоянной опасности. Следовательно, в опасности находились и их домашние архивы. Пушкинский дом, Публичная библиотека и другие архивные учреждения пытались спасти от уничтожения исторические документы, поэтому рукописи современных писателей, буквально ходивших под ружьем, их не интересовали. Институт истории искусств раньше других учреждений осознал эту проблему и занялся собиранием относящихся к современности документов.
Константин Шимкевич
— Какие документы собирали работники Кабинета современной литературы?
— В архиве Кабинета сохранилась инвентарная книга с подробным описанием поступивших в его архив документов. Во-первых, работники Кабинета приобретали архивы редакций литературных изданий, прежде всего «Звезды» и других журналов. Архивы редакций скупались по 50 копеек за единицу. Вторая группа приобретений — это собрания ленинградских библиофилов. В тот момент в Ленинграде были люди — можно вспомнить приятеля обэриутов Григория Сорокина или филолога Сергея Бернштейна, — которые владели большими домашними архивами и осознавали их уязвимость. Иногда они сдавали свои собрания в архив Кабинета. Так, литератор и библиофил Владимир Смиренский (1902–1977) в двадцать пять лет написал завещание, в котором завещал Кабинету все свое собрание. Это может показаться комичным, но ничего подобного — уже через несколько лет Смиренского арестовали, так что такая заблаговременная забота оказалась более чем уместной. Третья группа приобретений — это архивы молодых литераторов. Работники Кабинета активно, хотя и задешево скупали рукописи буквально всех попадающихся им на глаза писателей и поэтов. Например, в архиве есть рукописи Хармса и Введенского, на тот момент молодых, экстравагантных и не совсем понятных академической публике персонажей. Наконец, работники Кабинета скупали рукописи уже ставших известными ленинградских авторов. За их документы платили уже не 50 копеек, а серьезные деньги — 100 рублей и больше. Самая дорогая покупка в истории Кабинета — это две рукописные тетради стихов Кузмина, за которые было заплачено 400 рублей. Это огромная сумма по тем временам. Для сравнения — руководитель Кабинета получал 40 рублей в месяц, руководитель всего отделения Жирмунский — 135 рублей. Эта история недвусмысленно свидетельствует о внутриинститутских и внутриформалистских литературных иерархиях — охотно платили не только Кузмину, но и, например, Николаю Тихонову, которого высоко ценил Эйхенбаум, Константину Федину, роман которого «Города и годы» считался «серапионским», то есть почти формалистским. Есть совершенно поразительные покупки. В 1930 году, когда уже вовсю шли гонения на формализм, работники Кабинета за 50 рублей купили рукопись Мережковского, жившего в эмиграции и запрещенного в СССР.
— Получается парадоксальная ситуация. Как вы говорите, обращение к современной литературе отчасти было продиктовано запросом сверху и требованием «быть ближе к современности». Но при этом современность, интересующая работников Кабинета, оказывалась либо внесоветской, либо антисоветской. Правильно ли я понимаю, что Кабинет не очень интересовался пролетарской литературой?
— Как нам твердят политологи, один из самых эффективных способов тихого протеста — это саботаж. Людям навязывают какую-то программу, а они либо не выполняют ее, либо выполняют таким образом, что результат оказывается прямо противоположен ожидаемому. Именно так и действовали работники Кабинета. Они получали деньги от Наркомата просвещения с требованием закупать советскую литературу и тратили их на рукописи «белоэмигранта» Мережковского. Все, что делал Кабинет современной литературы (и Комитет тоже), было основано на чувстве солидарности, общности ленинградских литераторов перед лицом наступающей катастрофы.
Институт истории искусств был разгромлен в 1930 году в период так называемой сталинской культурной революции. Всех формалистов уволили, а само учреждение реорганизовали. Но буквально до самых последних дней существования Института Шимкевич и его подчиненные продолжали саботировать указания, которые давались им сверху. Уже в период реорганизации Кабинету был поручен сбор заводских газет и рукописей пролетарских писателей. Послушно кивая, его работники продолжали заниматься тем же, чем занимались прежде.
— Чем еще занимался Кабинет помимо сбора документов?
— У Шимкевича была обширная программа по изучению современной литературы. Он приглашал в Кабинет ленинградских литераторов для чтения докладов, в основном мемуарного характера. Константин Олимпов рассказывал об эгофутуризме, а Бенедикт Лифшиц читал первую главу своей знаменитой книги «Полутороглазый стрелец». На этих докладах присутствовали молодые студенты Института истории искусств, интересовавшиеся авангардом. Они хотели написать историю русского модернизма и, в частности, футуризма. В каком-то смысле Кабинет сделал первые шаги в этом направлении. Его работники планировали несколько изданий, посвященных современной литературе, ни одно из которых не состоялось. С разгромом Института эта работа была прервана и возобновилась только в годы оттепели уже в основном в Москве.
— Кабинет современной литературы был ликвидирован в период реорганизации Института истории искусств?
— Не совсем. Формально Кабинет просуществовал до 1934 года, но в нем ничего не происходило с момента увольнения Шимкевича в 1930-м. После закрытия Кабинета его архив был передан в Пушкинский дом, где он хранится и по сей день. Замечу, что фонд до сих пор не описан, что серьезно усложняет работу исследователей.
Судя по всему, Шимкевича очень напугало увольнение. С тех пор он не предпринимал попыток вернуться к научной работе.
— Чем занимался Шимкевич после разгрома Института истории искусств?
— Шимкевич перебивался педагогическими заработками — например, читал лекции в Полиграфическом техникуме. Потом как-то прибился к театральным училищам, сравнительно долго преподавал литературу и декламацию в Ленинградском государственном театральном институте. При этом еще со студенческих лет он жил на Охте, которая тогда была пригородом Ленинграда. Охта была таким полудачным, полуусадебным районом, где у Шимкевича и его жены был большой двухэтажный деревянный дом. Вокруг было много огородов — это обстоятельство очень помогло жителям Охты в годы блокады.
— Что происходило с Шимкевичем в годы блокады?
— Об этом довольно трудно судить, потому что в его архиве сохранились в основном косвенные источники, относящиеся ко времени блокады. Но даже обрывочных сведений достаточно, чтобы понять, что ему, как и другим ленинградцам, пришлось очень тяжело. Жена Шимкевича Мария Люберс была в ноябре 1942 года выслана из Ленинграда в Салехард за немецкое происхождение. Кроме того, во время блокады был частично разрушен дом Шимкевича, в котором хранилась его библиотека и коллекция произведений искусства. Шимкевич с дочерью, Ариадной Любберс, переехал в квартиру неподалеку, а остатки дома они разобрали на дрова. Сразу после снятия блокады Арианду мобилизовали на восстановление железной дороги в Ленинградской области. Шимкевич остался один и стал писать письма дочери.
Константин Шимкевич и Ариадна Любберс (предположительно, у себя дома)
— Это те самые письма, публикацию которых вы подготовили вместе с издательством Jaromir Hladik Press?
— Да, все верно. Этих писем совсем-совсем немного, но я решил, что опубликовать их именно в таком виде просто необходимо. Это ежедневные, почти дневниковые записи человека, который выходит из состояния катастрофы и возвращается к нормальной жизни. Это, конечно, не значит, что после снятия блокады Ленинград по щелчку пальцев превратился из страшного и мертвого города, каким мы его знаем по запискам Лидии Гинзбург, в цветущее место. Ситуация все еще оставалась катастрофической, но всем было ясно, что предыдущий исторический этап закончился, на смену режиму выживания пришел режим восстановления. И как раз этот процесс восстановления удивительно точно запечатлен в письмах Шимкевича. Описания частной жизни в них наделены глубокой историчностью. Кроме того, письма Шимкевича интересны и с чисто литературной точки зрения. Они крайне повествовательны — с Шимкевичем постоянно что-то происходит, и он спешит поделиться этим с дочерью и женой. Я всерьез считаю, что перед нами успешный, пускай и непреднамеренный, опыт прозы.
Но стоит заметить, что письма к дочери — это не единственный дошедший до нас текст Шимкевича военных лет. Еще во время блокады он приступил к очень амбициозному проекту — начал писать историю русской поэзии.
— Можете подробнее рассказать об этом проекте?
— Вообще ленинградцы очень много писали в годы блокады — Полина Барскова называет этот феномен «блокадной графоманией». Осознавая историчность проживаемого ими момента, люди пытались зафиксировать свой опыт на бумаге. В основном они писали дневники и письма, чуть реже прозу и стихи. Шимкевич же искал спасение в академической работе, он решил написать «Историю русской поэзии». Сохранившаяся рукопись насчитывает несколько тысяч листов и охватывает период с XI века по 1940-е годы. Это безумная библиофильская история русской поэзии, сосредоточенная на авторах второго, третьего, четвертого и пятого ряда. Многие из описываемых Шимкевичем поэтов только недавно были заново открыты филологами — он, например, невозмутимо пишет про Петра Бутурлина, ничевоков и Алексея Чичерина. При этом это очень формалистская книга: история поэзии в ней представлена не в форме биографических очерков, а через описание сменяющих друг друга приемов и мотивов. То есть спустя пятнадцать лет после разгрома формализма Шимкевич сидел на окраине осажденного Ленинграда и сочинял гигантский труд, явно не рассчитывая на публикацию. Очевидно, для него это было формой эскапизма — он пытался спастись в им же созданном мире милых и знакомых призраков.
Я не думаю, что «История русской поэзии» когда-либо увидит свет в полном виде. Подготовка рукописи к публикации требует огромной работы. Не совсем понятно, кому сейчас это может быть интересно. Но, если бы книга Шимкевича появилась в 1990-е годы, она стала бы незаменимым пособием, ведь на тот момент в филологию еще не был введен огромный массив текстов, описываемых Шимкевичем. Любопытно, что именно тогда была предпринята попытка опубликовать книгу Шимкевича, и предпринял ее не кто иной, как Сергей Курехин.
«История русской поэзии». Заметка о Зданевиче, записанная на листе, вырезанном из книги Ленина
— Как Курехин вообще узнал про Шимкевича?
— Дочь Шимкевича Ариадна не очень интересовалась литературой, но чтила память отца. Однажды она случайно познакомилась с ленинградской тележурналисткой Алией Каюмовной Кураевой, которая и свела ее с Татьяной Орнатской, специалисткой по Достоевскому. Благодаря Орнатской корпус документов Шимкевича попал в Пушкинский дом. Сама же Алия Каюмовна по своим телеконтактам вышла на Курехина, который тогда руководил издательством «Медуза», выпускавшим разную эзотерическую литературу. Курехин заинтересовался рукописью Шимкевича и согласился издать ее. Но из-за преждевременной смерти Курехина уже подготовленная машинопись так и не была напечатана.
Машинописная обложка к одной из частей «Истории русской поэзии» с выпиской Шимкевича
— Получается, что, не считая статей 1920-х годов, письма Шимкевича к дочери — это единственная опубликованная часть его наследия?
— Все верно. Более того, это первое книжное издание чего-то напрямую связанного с Шимкевичем.
Следующим логичным шагом было бы собрать все опубликованные статьи Шимкевича и добавить к ним какое-то количество неопубликованных работ, в основном посвященных XIX веку и теории литературы. Сейчас как раз подходящий момент для этого. Интеллектуальная история советского интербеллума вызывает все больший интерес исследователей, а изучение формального метода — ядро этого интереса. Шимкевич, конечно, не принадлежит к числу ведущих исследователей и теоретиков этого периода, но его работы отражают блеск интеллектуальной среды послереволюционного десятилетия.