1. На этой неделе скончался Андрей Битов. Его положение классика давно уже не оспаривают (если не считать твитов Эдуарда Лимонова); о нем пишут с благодарностью и, можно сказать, с ретроспективным удивлением: откуда взялись его письмо и его эксперименты, особняком стоящие на фоне шестидесятнической прозы? «Если все петербургские писатели отчасти призрачны, Битов призрачен вдвойне, — замечает Михаил Трофименков, вспоминая „Пушкинский дом” — <…> То ли монументальный, то ли многословный, то ли недоговаривающий, то ли говорящий слишком много, спотыкающийся о самого себя текст повествовал о жизни юного филолога Левы Одоевцева, не то чтобы бессмысленной, но неспособной нащупать свой смысл». Приемы, которые заслужили Битову репутацию одного из первых русских постмодернистов, Трофименков называет «плодом не холодной игры ума западного профессора… а трагического конфликта».
О «трудноопределимости» Битова пишет и Дмитрий Быков*Признан властями РФ иноагентом. в «Новой газете»*СМИ, признанное в России иностранным агентом. Для него Андрей Битов в первую очередь нарушитель ожиданий: «Можно было написать не один, а пять романов в эстетике „Пушкинского дома”, но Битов предоставил это эпигонам. Можно было тиражировать „Улетающего Монахова”, но он не стал. Пожалуй, в поздней манере, обозначенной „Уроками Армении”, в манере свободных путевых записок написал он больше всего, — но и здесь не повторялся. <…> Он позволял себе все то, чего советская проза, даже и самая свободная, не позволяла. Считалось, что роман не должен быть литературоцентричен, — а он написал книгу, словно намеренно кажущую фигу всем, кто требует от литературы жизнеподобия и знания жизни. Считалось, что нужен срез жизни, внятный герой — его герой подчеркнуто вял, рефлексивен, он явный и сознательный аутсайдер». Быков полагает, что, позволяя себе многое — от уверенного, хоть и не прямого, разговора о сексуальности до перемен политической позиции, — Битов многое позволял и своим читателям и коллегам (возможно, не трястись излишне над собственной биографией? — «Иногда писателю полезней навлекать на себя гнев, чем соответствовать репутации»).
На «Медузе»*СМИ, признанное в России иностранным агентом и нежелательной организацией Галина Юзефович опять же говорит, что на протяжении всей своей советской карьеры Битов «неизменно пребывал на тесном пятачке вненаходимости, причем не идеологической, а сугубо эстетической и культурной» и писал «безупречно европейскую, антипровинциальную по своей сути прозу, которая в его времена, казалось, чисто технически не могла быть написана на русском». Факторами обособления становятся те самые «сложные культурные и социальные вибрации», что, породив постмодернизм, сумели пробиться, подобно сейсмическим волнам, сквозь железный занавес. На «Годе литературы» Владимир Березин развивает известное сопоставление «Пушкинского дома» и «Москвы — Петушков», сравнивая их с тем «ворованным воздухом», который единственно ценил Мандельштам. Пушкинский дом — это не только здание ИРЛИ РАН, но и модель всей страны, общества, связанного «гласным договором читателя и писателя, существовавшим двести лет и сейчас денонсированным». На сайте ТАСС можно прочесть, что говорят о Битове Алексей Варламов, Григорий Урушадзе, Валерий Попов и другие.
2. «Батенька» опубликовал рассказ из подпольного журнала «Зубоскал», который выходил в 1930-е тиражом в три экземпляра. Автор рассказа — инженер Леонид Молчанов; на журнал в ходе архивных разысканий наткнулась «небольшая исследовательская группа историков, называющая себя „Мертвые души”». Сатирический рассказ Молчанова — письмо женщины-погорелицы; опираясь, возможно, на «Кошкин дом» Маршака и на рассказы Зощенко, Молчанов повествует о том, что в беде неоткуда ждать помощи: «Проснувшись на следующее утро, сумасшедший дядя Кузя без штанов побежал на службу, но его, разумеется, в тот же день сократили, ибо в каждом государстве к работе допускаются только те люди, которые имеют штаны». Дяде Кузе, у которого штаны сгорели, приходится добывать средства игрой в орлянку и мелким разбоем. «Зубоскал» — не уникальное издание, но всякий раз такие истории поражают, а в их окончании видится горькая закономерность: «спецслужбы обнаружили подпольный журнал очень быстро, расценили его как антисоветскую деятельность и арестовали автора и почти всех читателей».
3. В Великобритании нашли ранее неизвестное рукописное собрание стихотворений Джона Донна, сообщает N+1 со ссылкой на The Guardian. В манускрипте, составленном, вероятно, еще при жизни Донна, записано 139 его стихотворений и несколько текстов других авторов — во многих из них есть разночтения с известными печатными версиями. Также в собрание входят шесть стихотворений, которых раньше вообще никто не видел; пока непонятно, принадлежат они Донну или другим поэтам. Рукописную книгу планируют продать с аукциона.
4. Несколько заслуживающих внимания рецензий на «Прочтении». Александра Першина пишет об «Осени» Али Смит. Рецензентка не слишком довольна переводом Валерия Нугатова и решением «Эксмо» графически упростить текст шотландской писательницы; она считает, что этот роман о дружбе сначала девочки, потом молодой женщины со старым сочинителем песен — запутанное произведение, которое нужно прочесть несколько раз, чтобы «воссоздать историю, увидеть принцип, по которому сближаются факты и события». Мне, честно говоря, кажется, что «Осень» — роман довольно прозрачный (и очень хороший); чаще всего о нем говорят в связи с темой Брекзита, и вот она его как раз немного портит — скоропалительностью, которая этому тексту не идет. Першкина замечает, что «Осень» — «роман не о Брекзите как таковом, но о том тайном, что стало явным. Он сделал очевидными те процессы, что происходили в головах многих — но не всех, вот что для Смит самое главное. И в эти темные времена возможны любовь, красота, справедливость».
Валерий Отяковский отзывается на выход в «НЛО» сборника «Что нам делать с Роланом Бартом?», Ксения Грициенко рецензирует новый роман Рубена Давида Гонсалеса Гальего («Социальное высказывание о жизни неизлечимо больного человека — это всегда взгляд на те вещи, которые здоровый инстинкт самосохранения очень часто предпочитает выносить за пределы осознаваемого»). Вера Котенко рассказывает о «Сочувствующем» Вьет Тхань Нгуена: «Герой пытается определить себя — кто он такой на самом деле, за кого борется, каких взглядов придерживается, но проблемы возникают уже тогда, когда американцы смотрят на него свысока, а вьетнамцы не держат за своего и называют то ублюдком, то — презрительно — ненастоящим вьетнамцем, а это оскорбление похуже… Сочувствие, вынесенное в заголовок, помимо очевидного принятия разных сторон в военном конфликте и разнообразной инаковости как самого героя, так и тех, кто его окружает, означает еще и равное принятие пострадавших в войне — жертв вьетнамского коммунизма и жертв американской оккупации».
5. Кстати, на «Афише» вышло интервью Егора Михайлова с Вьет Тхань Нгуеном — о том, хорошо ли быть «сочувствующим» (Волошин называл это «молюсь за тех и за других»), о возможности сопереживать Трампу, о «душераздирающей сцене в лодке с беженцами», которой кончается роман, и о том, почему у героя нет имени: «Во-первых, я знал, что буду писать о культуре и истории Вьетнама, с которыми большинство людей в мире не знакомы — вы и сами об этом говорите. Поэтому мне хотелось, чтобы книга была как можно более универсальной. <…> И еще одна причина, пожалуй, более важная: это книга об идентичности, о человеке, который пытается понять себя, о том, как его личный кризис связан с большой историей колонизации и конфликта между Западом и Востоком. И в безымянности я хотел отразить этот опыт: это значит, что он ищет свою идентичность, но также и что любой человек может бороться с такими проблемами».
6. На «Ноже» — большой материал Дениса Ларионова о двухсотлетней истории квир-литературы. Это статья о текстах, где герои «определяют себя вне принятой системы оппозиций мужское/женское» — и поэтому ларионовский список получается гиперинклюзивным: здесь и Гоголь, и Добычин, и более ожидаемые Берроуз и Евгений Харитонов; за современную русскую поэзию отвечают Ярослав Могутин, Александр Анашевич, Лида Юсупова и Фридрих Чернышев. Собственно примеры в этом тексте связаны с теоретической базой — отсылками к работам Фуко, Карлинского, Батлер, Сиксу и Сэджвик Ив Кософски. Последняя изучала неявный гомоэротический контекст в произведениях Диккенса, Мелвилла и других западных классиков и приходила к радикальным и антиканоническим выводам: «изощренный стиль модернистской прозы Генри Джеймса» она сопоставляла «с особенностями анальной мастурбации и фингеринга».
7. Выложен летне-осенний номер научного журнала «Артикульт». Статей о литературе здесь несколько: работа Дарьи Сухоевой о мотивах кинематографа у Ходасевича; три исследования об «усадебном тексте» (в том числе у Хлебникова) и, наконец, очень интересное эссе Виктории Файбышенко о взаимосвязи поэтического и политического, о столкновении власти слова с властью монарха. Материал эссе — несколько написанных амфибрахием стихотворений в диапазоне от Шиллера и Жуковского (поэта, воспитывавшего будущего царя) до Ольги Седаковой. Анализируя их, Файбышенко касается утопических, романтических представлений о природе власти: «Сущность власти и есть достижение чистой человечности: только суверену доступна полнота человеческой природы — и потому он ее полномочный представитель»; суверен, больше того, имеет перед «властителем слова» преимущество именно в том, что он власть физически осуществляет — следует увлекательный сюжет о споре Пушкина с Языковым: два стихотворения о Вещем Олеге плюс «Сказка о Золотом Петушке». Спор о власти, согласно Файбышенко, входит в семантический ореол четырех/трехстопного амфибрахия.
8. На «Сигме» опубликован перевод статьи датского филолога Анне Грю Хаугланд о философии природы у Ингер Кристенсен: большой том стихотворений и эссе этого классика норвежской поэзии только что вышел в «Издательстве Ивана Лимбаха» (переводчики — Алеша Прокопьев и Михаил Горбунов). Кристенсен рассматривает человека и человеческий язык как неотделимую часть природы, говорит о нашей укорененности в природе; «наш способ мыслить и создавать языки (будь то математические формулы или поэзия) является одной из природных форм». В этом поэтесса совпадает с учеными второй половины XX века. Для Кристенсен человеческий язык — лишь усовершенствованная форма «базового семиотического условия», биосемиозиса: как и все живое, человек существует, потому что «интерпретирует мир и прочитывает его знаки». Встроенность языка в природу заставляет Кристенсен размышлять о самоорганизации материи, о фрактальных, вложенных сущностях; по сути, поэзия и эссеистика Кристенсен — мост между представлениями о природе, идущими еще от немецких романтиков, и современной академической наукой.
9. Неприятная история разворачивается в Латвии: поэта Дмитрия Сумарокова, модерирующего портал IMHOclub, официально подозревают в «антигосударственной деятельности». На портале часто появляются пророссийские статьи; поддержавший Сумарокова поэт Сергей Тимофеев назвал IMHOclub «клубом ностальгирующих по ЛССР». Сумароков с этим не согласен: «Очень неправильно относиться к этому месту как к гетто. Особенно молодому красивому Тимофееву с прекрасной карьерой. Знаешь, по зиме молодые красивые лебеди улетают на юг и там ведут свою прекрасную жизнь. А лебеди пожилые и со сломанными крыльями сбиваются в более или менее теплом месте и там гогочут, переживают зиму». Кроме прочего, Сумароков рассказывает о том, как начал писать стихи.
10. Завершился конкурс предложений по переименованию российских аэропортов. В целом, размышляя об этом, хочется солидаризоваться с мнением Бориса Вишневского («Когда вы научитесь не поддаваться на разводки?»), но для проформы отметим, что теперь у нас, возможно, будут аэропорт Угольный имени Юрия Рытхэу, аэропорт Хомутово имени Антона Чехова и просто аэропорт имени Габдуллы Тукая. Полный список приводит «Медуза»; читатель может сам найти в нем литературные имена и заодно проверить свою эрудицию. Кроме того, теперь мы знаем, что думает флотское начальство об Иммануиле Канте.
11. Живущий в Америке писатель, журналист и редактор Арам Мрджоян рассказал на сайте Longreads о своем опыте литературного осмысления армянской диаспоры и геноцида армян. Недавно Мрджоян нашел в подвале у своих родителей конверт, который его дед оставил его отцу — с надписью: «МАРКУ. НИКОГДА НЕ ЗАБЫВАЙ, НИКОГДА НЕ ПРОЩАЙ. ПАПА». В конверте оказались газетные статьи о геноциде, которые собирались несколько десятилетий. Внук эмигранта, Арам Мрджоян узнал об армянской катастрофе совсем не сразу (в детстве, например, он просто принимал как данность, что его семья бойкотирует все турецкое). Теперь он понимает, что даже называя его армянским, а не американским именем, родители вкладывали в это особый смысл. «Когда где-то, поверх чего-то пишется мое имя — это доказательство того, что мы выжили».
Мрджоян обозначает разницу между художественной литературой и нон-фикшн: если в последнем необходимо говорить о фактах «в лоб», то художественная проза «позволяет исследовать такие вещи, как этническая идентичность, с другого ракурса». Поначалу он опасался писать об этом, боялся, что станет «нишевым» автором, будет эксплуатировать тему или наделает ошибок. Простой пример: мать Мрджояна родом из Польши, но польские корни интересны ему гораздо меньше. «Меня постоянно мучат мысли: почему, говоря о том, кто я такой, я выделяю какие-то аспекты? Не обидны ли моей матери, не оскорбляю ли я своим невниманием другую страну с невероятно трагической и бурной историей? Вдруг мои решения обесценивают или вводят в заблуждение потенциальных читателей?» Несмотря на успешную литературную карьеру, Мрджоян до сих пор сомневается в своих писательских способностях. Но люди часто пишут ему, что именно из его прозы и статей узнали о геноциде армян — и о том, что Турция продолжает его отрицать. В конце концов Мрджоян решил, что врожденные недостатки его письма никуда не денутся — и это даже хорошо.
Работая над текстами, он сохраняет промежуточные варианты, которые остаются памятниками ошибкам. Его отец, бесконечно гордящийся сыном, все же тревожится, что тот замыкается в одной теме, — но у них есть общая черта: упрямство. «С учетом всех внешних обстоятельств моя проза никогда не была и никогда не будет совершенно личной, частной. <…> Все мы строим что-то вместе, и так продолжается уже очень долго. Я не всегда понимаю, где мое место в этой системе, достигают ли поставленной цели мои произведения. Мой дед и слышать не хотел о прощении. Я сам с этим до сих пор не определился, но точно знаю, что не забуду — и своей работой помогу сделать так, чтобы наша история не была забыта».
12. Vulture сообщает, что в уходящем году американские книгоиздатели смогли неплохо заработать на Дональде Трампе. «Среди всех поводов для трамповского хвастовства самый достоверный — в том, что для медиа он настоящий кладезь», и книги не исключение. Когда Кеннеди и Обама рекомендовали какие-то книги, они становились бестселлерами. Похвала Трампа на продажах никак не сказывается; книги, которые Трамп хвалит, — о том, какой он хороший. Но вот книги о том, какой он плохой, — очень ходовой товар. С 2015 года ни одна художественная книга на американском рынке не продалась тиражом больше миллиона экземпляров, зато трамповский нон-фикшн помог индустрии: с президентом так или иначе связано большинство главных бестселлеров 2018-го. Это «Огонь и ярость» Майкла Волфа, «Страх» Боба Вудварда, мемуары экс-директора ФБР Джеймса Коми и другие книги. Для издателей это не только прибыль, но и головная боль: Трампа сметают с полок, а прочий нон-фикшн на них остается. Высокопоставленный сотрудник пиар-службы Knopf породил афоризм в черномырдинском духе: «Книг про Трампа у нас нет. Я хотел бы, чтобы были, но рад, что их нет». Впрочем, издание Publishers Weekly, хоть и признало тренд, отказалось называть президента человеком года: «Мы боялись, что вне зависимости от наших объяснений появление Трампа на обложке будет воспринято как наша ему поддержка».
13. Премию за худшие секс-сцены в литературе получил американский писатель Джеймс Фрей. «Медуза» перевела отрывок из произведения лауреата, а до этого — цитату из номинированного на ту же высокую награду Мураками и честно предупредила, что «это действительно не очень приятно читать». Согласимся. Цитаты других номинантов можно найти в The Guardian; в списке только мужчины, среди запоминающихся образов — вагина, уподобленная удаву обыкновенному (Boa constrictor), и первый секс, уподобленный отделению ступеней ракеты-носителя. Джеймс Фрей уже сообщил, что польщен и тронут премией.