Упорядочить свадебный обряд
К окончанию школы я уже твердо знал, что буду заниматься филологией. На филфак в Ленинградский университет я не поступил, поступил на следующий год в Тарту. В 1960-е там был центр притяжения научной мысли, особенно в области истории литературы и, конечно, семиотики. К нам нередко приезжали и выступали с докладами Вячеслав Всеволодович Иванов, Владимир Николаевич Топоров, Александр Моисеевич Пятигорский и многие другие. Лотман вел у нас, наверное, половину курсов, которые читались на кафедре: от древнерусской литературы до второй половины XIX века. Причем он это делал совершенно виртуозно: ходил по аудитории и, слегка заикаясь, экспромтом рассказывал о литературном быте разных эпох, но при этом всегда начинал новую лекцию именно с той фразы, которой закончил предыдущую.
Моя первая курсовая работа была по древнерусской литературе, а затем я переключился на фольклор. Такой поворот объяснялся тем, что, как мне казалось, фольклор больше подходил для применения структурного подхода. В Тарту никто не назначал тебе тему, как это происходило в других университетах. Тема могла быть даже не совсем филологической — главное, чтобы она была интересной для студента и его руководителя. Дипломную работу я писал уже о пространственной организации свадебного обряда. Мне пришло в голову, что этот обряд можно упорядочить, основываясь на пространственных перемещениях основных персонажей. В пространственном выражении он сводится к отправлению жениха в дом невесты и возвращению с ней уже в качестве жены. С помощью такой незамысловатой формулы перемещений и ее вариантов можно было упорядочить материал и вместе с тем описать структуру обряда. К сожалению, места в аспирантуре по фольклору не предусматривалось, основная специализацией лотмановской кафедры была история литературы. Поэтому Юрий Михайлович написал письмо в Ленинград Кириллу Васильевичу Чистову с тем, чтобы я поехал и поговорил с ним об аспирантуре в Ленинградском отделении Института этнографии. Сейчас это Кунсткамера — Музей антропологии и этнографии.
Экскурсии по уродам и антропоморфность жилища
Я приехал, поговорил с Чистовым и Путиловым, и они предложили мне поступать, но, поскольку экзамены будут через полгода, поработать сперва экскурсоводом. Через некоторое время я стал водить экскурсии, в основном по «уродам», то есть по анатомическим коллекциям, во время которых происходило много всего интересного. Например, довелось наблюдать, как двое посетителей, глядя на Неву, горячо спорили, Двина это или Даугава.
Через полгода состоялись экзамены, которые я благополучно сдал. Меня перевели в отдел восточных славян, где заведующим был Чистов, который и стал моим научным руководителем. Мне было сказано, что я должен заняться жилищем. Для меня это было, мягко говоря, неожиданно. Представьте себе: после филфака заниматься бревнами, топорами и прочим. Однако система была такова, что если в отделе нет специалиста, например, по жилищу, то им назначался вновь прибывший. Я засел в библиотеке, зарылся в этнографических работах по жилищу — тоска. Стал смотреть археологические исследования — примерно такой же эффект. Я решил, что если уж заниматься жилищем, то нужно показать более важную сторону дома. Интуитивно ведь понятно, что жилище не просто постройка, а нечто гораздо более существенное, некий сгусток смыслов и отношений. Но как к этим смыслам подобраться? Прошел примерно год, прежде чем до меня дошло, что рассмотреть дом в интересующем меня аспекте можно только в том случае, если от него, условно говоря, отвернуться и обратиться к совсем другим текстам, к другому материалу. Какому материалу? Первое, на что я обратил внимание, — это, конечно же, лексика, терминология. Оказалось, что для описания дома используются названия частей тела. Например, окно — производное от око, у дома есть ноги, есть лицо, лоб, череп и так далее. С точки зрения лексики и терминологии дом — антропоморфный образ. Затем я обратился к приметам, загадкам, описаниям обрядов и подобного рода текстам. К текстам, которые, казалось бы, не имели прямого отношения к дому, но именно в них содержатся описания практик и представлений людей о своем доме. То есть символика таких объектов, как дом, может изучаться с помощью текстов, внеположных жилищу. Ну и, разумеется, особое внимание следует обратить на то, как ведут себя жильцы дома, как они используют жилое пространство, какими смыслами наделяют его части.
Приведу один пример. В ходе работы мне встретилось несколько описаний с очень интересным сюжетом: когда закладывался первый венец, если в деревне есть Иван и Марья, их необходимо было позвать на церемонию закладки первого венца, иначе дом не будет крепким. Для того, чтобы понять этот обычай, нужно вспомнить существующие тексты об Иване и Марье. Это один из сюжетов, посвященных инцесту: связь брата и сестры разорвать практически невозможно, разве что смерть может это сделать. Когда они умерли, на их могиле вырос цветок, который называется иван-да-марья. При чем здесь дом? В этой обрядовой ситуации происходит своего рода экстраполяция темы неразрывной связи на будущий дом.
Таких не вполне прозрачных сюжетов встретилось довольно много, и они меня вернули к нормальной жизни. Стало понятно, что, если подойти к дому как к насыщенному разнообразными смыслами объекту, это будет очень любопытно. Например, материал свидетельствовал, что в ритуале строительства, по сути дела, воспроизводится схема мифа о заселении мира в устойчивой последовательности: сперва появляются животные, а в самом конце — человек. Это можно обнаружить даже в обрядовом переселении в новый дом. Существует много записей о том, что в новый дом сперва нужно запустить курицу, потом кошку, потом овцу, потом лошадь и только в конце входит человек. Примерно то же происходит в мифах о сотворении мира, где человек всегда появляется последним. Некоторые элементы этого ритуала сохраняются и до сих пор: в новых районах много бездомных кошек, которые были необходимы только для того, чтобы запустить их в новые квартиры.
Кирилл Васильевич Чистов был замечательным научным руководителем. Я ему благодарен за то, что он предоставил мне возможность самому планировать работу: мы с ним договорились, что через три года я представлю ему свою диссертацию, и ровно через три года я ее сдал, как и обещал. Наши беседы касались в основном конкретных сюжетов и их интерпретаций. Помню, один сюжет вызвал у нас принципиальный спор: как назвать диссертацию. Кирилл Васильевич считал, что ее нужно назвать «Обряды, связанные со строительством», а я считал, что это не совсем правильно, — нужно назвать «Ритуал строительства» или «Обряд строительства», но он настоял на своей формулировке. Я еще вернусь к этому спору.
Тарту меня и здесь не отпускал. Когда я начал учиться в аспирантуре, то сразу выяснилось, что занятия по философии ведет профессор Макаров. Тут меня всего передернуло. Дело в том, что профессор Макаров возглавлял кафедру марксистско-ленинской философии в Тарту, экзамен по этому предмету был самым страшным: его сдавала максимум половина курса. Можно представить мои ощущения, когда я, только что поступив в аспирантуру, на первой лекции по философии увидел Макарова. Он появился в Ленинграде неслучайно. Дело в том, что в Тарту произошел крупный скандал: на кафедру философии пришел запрос из Эстонской энциклопедии написать статью, условно говоря, по диалектическому материализму, а профессор Леонид Столович, который занимался этим направлением, в это время был в Германии. Поэтому статью написал и отправил Макаров. Через некоторое время оттуда же пришла просьба написать рецензию на эту статью, что тут же сделал опять-таки профессор Макаров. То есть он написал разгромную рецензию на свою статью, потому что был уверен, что ее написал Столович. Еще через какое-то время выходит номер журнала «Эстонский коммунист», в котором по всем правилам текстологии слева текст статьи, подписанный профессором Макаровым, а справа разгромная рецензия на эту статью, также подписанная профессором Макаровым. Профессор Столович выкупил, наверное, весь поступивший в Тарту тираж и на ступеньках главного здания университета раздавал всем желающим.
В Кунсткамере была непривычная для меня обстановка. Я быстро нашел общий язык со своими сверстниками, но старшее поколение с каким-то непонятным подозрением относилось ко всему, что было связано с семиотикой. До сих пор помню, как проходило обсуждение моей диссертации в отделе и выступления против этой темы, точнее, против языка описания. Затем было обсуждение в другом месте — в Институте славяноведения, в отделе Никиты Ильича Толстого, где работа была поддержана. В Кунсткамере ситуация усугублялась тем, что раз в год приезжал академик Бромлей, который был директором института, и устраивал разнос за «мелкотемье». Все должны заниматься фундаментальными темами, а не писать всякую ерунду. Сам Бромлей усердно разрабатывал теорию этноса. Это считалось основной задачей советской этнографии. Вслед за Бромлеем и под его руководством половина института занималась этой теорией. Мне повезло, что меня поддерживали Кирилл Васильевич Чистов и Борис Николаевич Путилов, который после того, как я закончил диссертацию, пригласил меня к себе во вновь образованную «Группу общих проблем». Что такое «общие проблемы» и чем должна заниматься эта группа, никто не знал. А история с диссертацией протянулась довольно долго еще и потому, что в то время ученым секретарем института был Александр Михайлович Решетов, который посмотрел мой автореферат и сказал, что диссертация защищена быть не может, потому что у меня нет ни одной ссылки на классиков марксизма-ленинизма. Ссылаться на классиков я не хотел. Пришлось оставить затею с защитой и погрузиться в «общие проблемы», что позволяло заниматься всем чем угодно.
Ленинград. Музей антропологии и этнографии АН СССР (Кунсткамера)
Группа общих проблем — отдельная страница в истории Кунсткамеры, потому что в нее входили люди, которые по тем или иным причинам не вписывались в существующую структуру. Например, там оказались австраловед Владимир Рафаилович Кабо, американист Юрий Валентинович Кнорозов, который занимался дешифровкой письменности майя, философ Игорь Семенович Кон, социолог и будущий первый ректор Европейского университета Борис Максимович Фирсов. Поскольку это была очень разнородная группа, то никакого единого плана, слава богу, не было, — все занимались чем хотели. Единственное, что было не очень хорошо — это отсутствие собственного помещения, и мы ютились на галерее Кунсткамеры, но в этом были свои преимущества.
Ритуал против биологической неопределенности
После своей книги об обрядах и представлениях, связанных с жилищем, я решил, что буду продолжать заниматься обрядами, но уже ориентированными главным образом на жизненный путь человека. Теперь меня интересовала не столько семантика, сколько прагматика ритуала — все то, что считалось необходимым для функционирования социальной структуры. К этому меня подтолкнул, помимо прочего, и упомянутый спор с Кириллом Васильевичем о названии диссертации. Есть распространенная точка зрения, которая состоит в том, что ритуалы всегда «вторичны» по отношению к событию, и поэтому можно говорить: «обряд, связанный с…». Между тем характер связи между ритуалом и событием мог быть другим. С нашей точки зрения, человек может перейти, например, во взрослое состояние и без ритуала. Однако для культур, в которых такой переход оформлен ритуалом, — это единственно возможный способ стать взрослым в социальном плане. Строительство, как и другие ранние технологии создания объектов и вещей, было немыслимо вне ритуального контекста. В этом плане можно, вероятно, говорить о двух типах ритуалов — «событийных» и «несобытийных». Событийные обряды трансформируют событие — например, рождение или смерть в длительный процесс. Они как бы «растягивают» его, при этом само событие отходит на второй план. Рождение ребенка — лишь один из многих эпизодов в структуре родильной обрядности. Ритуал начинается гораздо раньше родов, а завершается лишь после крещения младенца или даже позже. Ритуальная подготовка к смерти начиналась задолго до самой смерти — изготавливалась особая «смертная» одежда, гроб и другие необходимые атрибуты. В некоторых традициях такая подготовка начиналась с детства — был обычай собирать в течение жизни все то, что человек утратил: волосы, ногти, зубы, которые будут положены в гроб, поскольку человек должен быть захоронен в «собранном» виде. Окончательно умершим человек считался не сразу после погребения, а через довольно продолжительное время — например, по представлениям белорусов, через 9 лет. Такое «растягивание» кратковременных событий — кстати, наиболее драматичных в жизни сообщества — переводило свершившийся факт в сферу условного, постепенного, зависимого от ритуальных предписаний.
Ритуалы второго типа не привязаны к событиям. Они ориентированы как раз на создание, конструирование события. Долговременные процессы, такие как взросление, сжимаются, фокусируются в одну точку и приобретают статус событий. Можно сказать, что с помощью таких ритуалов, как инициация и свадьба, вводится необходимая дискретность в биологическую неопределенность средней части жизненного сценария. Ведь в жизненном пути человека четко определены лишь начало и конец. Все остальные этапы не имеют отчетливых границ. Такая «недоработка» природы исправляется с помощью ритуала, который и становится событием, своего рода маркером того или иного этапа.
От традиций к повседневности
В начале 1990-х возникало много нового даже в сфере организации образования и науки. Наш опыт обучения в аспирантуре свидетельствовал о том, что обучением это можно назвать с большой натяжкой. Возникла идея создания действительно обучающей аспирантуры. С этого и начинался Европейский университет в Санкт-Петербурге. Меня пригласили принять участие в разработке этого проекта Б. М. Фирсов и Н. Б. Вахтин. Как ни странно, никаких особых препятствий нам не чинили. Сейчас такой проект был бы невозможен. Я стал деканом-организатором факультета этнологии, который позже был переименован в факультет антропологии. В 1997 году меня пригласили читать лекции в Сорбонне. Тогдашний директор Кунсткамеры А. С. Мыльников воспользовался моим отсутствием и уволил меня. Я не очень расстроился — в Европейском было интереснее. А еще через несколько лет новый директор Кунсткамеры Юрий Чистов, сын Кирилла Васильевича, предложил мне вернуться и организовать этнографический журнал. Так появился журнал «Антропологический форум», которым я и сейчас занимаюсь.
Альберт Байбурин на лекции о советской паспортной системе
После выхода книги о ритуале я стал заниматься сюжетами, связанными преимущественно c повседневностью, но все еще на прежнем, сугубо этнографическом материале. В частности, одна из таких работ — статья «Нельзя, но если очень нужно… (Правила нарушения правил)». Она состоит из знакомых всем микросюжетов. Например, что нужно сделать, если что-то забыл и вернулся? Нужно посмотреть в зеркало. А почему? Дело в том, что традиционно успешной считалась либо первая, либо третья попытка, а вторую лучше не предпринимать. Для того, чтобы изменить ситуацию, нужно посмотреть в зеркало. Зеркало связано с идеей удвоения, поэтому, заглянув в зеркало, человек как бы удваивает эту попытку и отправляется из дома уже в третий раз. Все построено на вполне элементарных правилах. Например, раньше выпекали хлеб только в определенные дни, его нельзя было выпекать в праздники и выходные. Но считалось, что можно это сделать и в запретные дни, если бросить в квашню щепотку соли. Хлеб обычно выпекался без соли, так как он предназначался не только живым, но и мертвым. Первый хлеб всегда посвящался предкам, его разламывали и клали на окно, поскольку предки питаются паром. Этот хлеб должен быть пресным, подсоленный хлеб годился только для живых людей. Бросив в квашню немного соли, хлеб переводили в категорию пищи исключительно для живых, а такой хлеб не грех печь и в запретные дни. Еще пример: женщине запрещалось подходить к колодцу во время менструаций и в течение сорока дней после рождения ребенка. Кстати, канонически ребенка нужно крестить на восьмой день, но практически никто так не делал. Крестили по истечении сорока дней, чтобы мать могла присутствовать при этом. Но женщина могла подходить к колодцу и в запретные дни, если бросит щепотку соли в колодец. Соли приписывалось много свойств: она маркировала пищу живых, а кроме того, служила оберегом, с ее помощью производилось очищение и многое другое.
Пример другого рода: иконы нельзя продавать, но их продают в любой лавочке. Оказывается, продавать можно в том случае, если назвать это обменом. В более строгих сообществах, где запрет выражен сильнее, иконы обменивали на платок и тут же выкупали его по стоимости иконы. Или икону можно назвать доской и спокойно продавать. Получается, что в предельно зарегулированной традиции вырабатывались способы обхода тех правил, которые вступали в противоречие с повседневной прагматикой. Так я постепенно приближался к изучению повседневности, но все еще на материале так называемой традиционной культуры.
Книга о советском паспорте
Серьезный поворот произошел тогда, когда я обратился к рассмотрению реалий советского быта. Меня издавна интересовало странное отношение людей к документам. Почему, особенно в советское время, им придавалось такое гипертрофированное значение? Человек без паспорта не мог нормально существовать. Его наличием или отсутствием определялись условия жизни, социальная мобильность и многое другое. Я решил всерьез заняться паспортом, что было в определенном отношении продолжением интереса к ритуалам. Бюрократия — очень ритуализованная сфера жизни. Вместе с тем это совсем другое поле, специфический материал, неизвестные или смутно известные исследовательские контексты.
Меня интересовало, каким образом человек воспринимает и подстраивает под себя навязанные ему паспортные характеристики, как это влияет на его индивидуальную идентичность. Вот, например, студент сдает свою работу — как он подписывает ее? Фамилия, имя, отчество или имя, отчество, фамилия? Чаще всего по схеме ФИО. Почему? До революции последовательность обращения была иной: имя, отчество, фамилия. Другого и не допускалось. Индивидуальность выражается прежде всего в имени. Затем, начиная с 1920-х годов, стало возможно и другое, а по Положению о паспортах 1940 года стала возможна только последовательность фамилия, имя, отчество. Причина — изменение отношения к человеку: в советское время на смену индивидуальности и единичности пришли списки. В ставших обычными ситуациях перечислений и перекличек люди различаются не столько именами, сколько фамилиями, на которые был перенесен акцент, поскольку в различного рода списках и картотеках обычно принят алфавитный порядок перечисления по фамилиям. Однако сейчас и вне списков используется ФИО. Печально. Ахматова, кажется, говорила о том, что она определяет по обращению к ней в письмах, какой человек ей пишет: советской выучки или человек, воспитанный в прежних традициях.
Постоянное, то есть «документное», имя человек получил далеко не сразу. Более того, когда происходила паспортизация, то обнаружилось, что многие не имеют постоянного имени. Создавались комиссии по присвоению документных имен. Примерно такая же история и с возрастом: многие не знали своего точного возраста. До 1940 года это и не требовалось, в графе «возраст» указывался только год рождения. Здесь еще сыграло свою роль то обстоятельство, что в 1918 году была проведена календарная реформа, и люди часто путались, высчитывая дату рождения. К тому же во время революционных событий многие архивы были сожжены и метрические книги утрачены.
Еще более интересная история произошла с «национальностью». Слава богу, такой графы в современных паспортах уже нет, хотя ее отмена вызвала большое недовольство тех, кто видел в национальности опору своей идентичности. Ее нередко называли «пятой графой», но в паспорте она никогда не была пятой, под таким номером она была лишь в форме № 1 — документе, который заполнялся в качестве заявления на выдачу паспорта. Эта категория вводилась с огромным трудом, и не только потому, что она пришла на смену вероисповеданию. Для многих не было актуальным, кто они по национальности, — в дореволюционных документах и даже в переписях она не фиксировалась. Обычно было так: если ты православный — то русский, а если лютеранин — то немец, ну и так далее. Но с введением советских паспортов в сознание людей внедрялась необходимость иметь определенную национальность, полное документное имя, точный возраст и другие характеристики.
Советский паспорт появился только в 1932 году, а первые 15 лет новой власти его не было. Прежние паспорта были отменены. Ленин считал паспортную систему инструментом закабаления народа. В начале 1930-х годов ситуация изменилась. Результатом раскулачивания стал страшный голод, огромная масса сельских жителей ринулась в город, потому что только там можно было найти хоть какое-то пропитание. Именно в это время, когда все могло рухнуть, вводятся паспорта. Паспортизация проводилась для того, чтобы остановить поток людей, очистить крупнейшие города от «нежелательных элементов». Казалось бы, этот поток можно было остановить более привычными для большевиков способами, но вместо этого вводятся паспорта. Этим нетривиальным ходом решались сразу две проблемы: во-первых, голодное население из требующих превращалось в просящих, а во-вторых, после пятнадцати лет полной неразберихи вводилась система учета. На первом этапе главное в паспорте — графа «социальное положение». Паспорт должны получить только социально близкие. Все остальные будут выселены. Те, кто сомневался в «чистоте» своего происхождения, бросились добывать необходимые справки и переписывать свои биографии. В этой ситуации паспорт стал знаком принадлежности к числу «своих» и разрешением на проживание в городах.
Категория национальности приобрела значение несколько позже. Вначале она просто фиксировалась со слов владельца паспорта. Так продолжалось до 1938 года, когда было введено положение об определении национальности по национальности родителей. Так было сделано потому, что шла так называемая польская операция и впереди маячила война: неслучайно новое правило затронуло прежде всего поляков и немцев. Чекисты подозревали, что многие из них приписывали себе другую национальность. Их не устраивал прежний порядок определения национальности со слов получателей паспортов. Требовались какие-то доказательства принадлежности к той или иной национальности. Остановились на национальности родителей. Примечательно, что вводится это новое правило секретной инструкцией, то есть население не было оповещено об изменении порядка определения национальности. Так происходило почти со всеми паспортными распоряжениями, публичной была лишь малая часть постановлений. Каким образом вели себя люди в этой ситуации хронической нехватки информации? Конечно, существовали паспортистки, которые говорили, что правильно, а что нет. Кроме того, некоторые из них сами записывали в паспорта, как им казалось, «настоящую» национальность получателя. В архивах можно обнаружить папки писем в Верховный совет и другие органы о том, что в паспорт записана «неправильная» национальность. Окончательно известно о постановлении 1938 года стало только после публикации Положения о паспортах 1953 года. Все пятнадцать лет считалось, что действуют прежние правила, по которым национальность фиксировалась со слов владельца паспорта, отсюда и это огромное количество писем. Поскольку многие национальности приобрели стигматизирующий характер, было придумано много способов обретения приемлемой и прежде всего неопасной национальности.
Рукописный игрушечный паспорт Оли Фоменко, 1962 год
В ситуации информационного голода формировалось второе, неофициальное право. Основой для него были реальные и воображаемые диалоги с властью. Люди делились между собой опытом и слухами о том, как надо и не надо поступать в том или ином случае. С этой точки зрения интересна, например, процедура фотографирования на паспорт. Фотографии были введены только в 1937 году, причем не только потому, что не было фотобумаги. Скорее это было связано с тем, что прежде паспорт рассматривался не как идентификационный документ, а как свидетельство о социальном положении. Когда ввели обязательную фотографию, ситуация скрытых правил была уже привычной — ведь не может быть, чтобы не было никаких правил, — и стали сочинять правила фотографирования сами. Официальное требование касалось только размера фотокарточки и положения лица, но считалось, что для фотографирования обязательно нужны строгая одежда, скромная прическа и особое выражение лица — отсутствие мимики и взгляд честного советского человека, то, что в то время называлось «сделать морду кирпичом». Разумеется, все это происходило не без участия фотографов, которые считались посвященными в неведомые правила. Так постепенно разворачивалась картина того, как человек взаимодействует со сферой официального. Итогом стала недавно вышедшая книга о советском паспорте, где рассматривается и много других вопросов.