— В чем причина отчужденности, обособленности фантастики от других видов литературы? Почему участники семинара Б. Н. Стругацкого и другие авторы «четвертой волны», активно использовавшие «фантастику как прием», сколько ни бились, не воспринимаются читателями и издателями в общем контексте современной русской словесности? Грубо говоря, почему Виктор Пелевин — «просто писатель», а Михаил Успенский — «писатель-фантаст»?
Владимир Покровский: Вопрос, наверное, не совсем ко мне: я всегда писал книги, не задумываясь о различиях между фантастикой и не фантастикой. Честно говоря, даже не знаю, почему между ними проводят какую-то границу.
Павел Иевлев (автор романа «Календарь Морзе»): Жанровое деление в литературе — это таргетинг и товарное самопозиционирование. Нарочно даю ответ в терминах коммерческого новояза, чтобы сразу развернуть вопрос из ракурса размазывания соплей и заламывания рук. «Не бейте себя ушами по щекам!» — хочется процитировать классиков этим фантастам «четвертой волны». (Кстати, кто все эти люди?)
И нет, деньги тут вообще ни при чем (ну какие сейчас в литературе деньги, не смешите). Таргетирование и позиционирование себя в жанре — это обращение автора к определенной аудитории. Если автор говорит: «Я написал женский роман», — это значит только то, что он обращается к аудитории, которая — гипотетически — читает женские романы. (Кстати, кто все эти люди?) Внутри может быть «Анна Каренина», например, но это неважно — автор решил, что он написал для них.
Пелевин не фантастика? Ой, все! Его романы имеют в основе сюжета фантастическое допущение, сюжет развивается в рамках и вокруг этого допущения, фабула обусловлена границами допущения и вне его не имеет смысла. По всем формальным признакам это фантастика. Но позиционируется он в другом качестве, потому что обращается к другой аудитории, а не к неким сферическим в вакууме «любителям фантастики». (Кстати, кто все эти люди?)
Читатели фантастики — одна из самых массовых читательских аудиторий. Это люди, готовые потреблять текст гигабайтами, несмотря на все усилия издателей замести их под ковер. Когда фантастику перестали издавать, тут же, как грибы, проросли самиздат-площадки A-2-R (автор-к-читателю) вроде Author. Today. Они посещаемы, там крутится куча народу, там реально много читают, обсуждают, требуют продолжений. Что-то я не вижу такого же деятельного и преодолевающего препятствия читательского интереса «в общем контексте современной русской словесности». Если мы хотим обратиться к этой аудитории, то проставляем в рукописи жанровый тег «фантастика». Вот, собственно, и все.
Издатели с этой аудиторией работать не хотят и не умеют — но издатели ей уже и не нужны. Они вообще не слишком-то нужны в эпоху электронного текста, но это отдельный разговор. Массовые издатели (кстати, кто все эти люди?) сами не заметили, как пролюбили рынок, и скоро рынок пролюбит их. Туда им и дорога.
Это не фантастика «обособилась от литературы вообще». Это те, кто назначил себя «литературой вообще» (Кстати, кто все эти люди?) анально огородились в рамках исступленного внутритусовочного петухокукушкинга, не умея и не желая выйти за пределы, установленные взаимным грумингом. Им не нужны читатели, читателям не нужны они, все в гармонии.
К слову, прекрасный фантаст О. Дивов отказался считать фантастикой мою конкурсную книгу. Именно потому, что она «для другой аудитории». Наверное, он прав, потому что на Author. Today эта книга популярностью не пользуется. Но для автора главная аудитория — он сам. Если вы пишете для себя, вас не будет волновать ваша обособленность от чего бы то ни было. Каждый из нас и так — отдельная Вселенная, куда уж больше?
Владимир Калашников (автор романа «Лига выдающихся декадентов»): Рискну предположить, что дело не в каких-то загадочных законах литпроцесса, а в свойствах литтусовки «боллитры». Членство в ней только по одному писательскому хотению невозможно. Талант и успех тоже не играют здесь никакой роли. Полагаю, определяющим фактором попадания в тусовку в конечном счете окажется статусное происхождение, родство, удачные знакомство или брак, может быть, админресурс и готовность подписать, что называется, договор с Дьяволом.
Впрочем, не стоит сожалеть об участи «золушки русской литературы». Возможно, что в условиях наступления на литературу «новой этики», более инсектоидной, чем человеческой, в нашем фантастическом гетто дольше сохранится свобода творчества.
Михаил Гаехо (автор рассказа «Человек послушный»): Наверное, потому что фантасты — я не говорю исключительно об участниках семинара БНС — считают себя именно фантастами, начинали как фантасты, вращаются в тусовке фантастов. Чего же боле?
Что до Пелевина, то спроси его, считает ли он себя фантастом — не сейчас, а в начале пути, при выходе первого сборника, — он вполне мог бы ответить, что является самым настоящим реалистом, более чем кто-нибудь.
Дмитрий Захаров (автор романа «Средняя Эдда»): На эту тему написаны километры текстов и сломаны все копья (русского) мира. Чтобы ответить, пришлось бы сочинить длинную статью про причины геттоизации фантастики, мировой опыт, особенности литературно-издательской ситуации 90-х годов и так далее, и так далее, со всеми остановками.
Если же всего этого не делать, то придется сказать одну неприятную вещь: фантасты en masse сформировали образ себя и своих текстов таким образом, что в «литературу вообще» ни у кого нет желания его заносить. Можно обижаться, можно игнорировать это соображение, можно бороться с засильем «боллитры», но, если от тебя и твоего гвардейского корпуса разит попаданцами и космическими пауками-8, странно ожидать приглашения в Букингемский дворец.
Виктор Пелевин, Владимир Сорокин, Павел Пепперштейн, Сергей Кузнецов, Линор Горалик, Сухбат Афлатуни, можно долго продолжать, не стремились к любви фэндома, не жили его жизнью, не играли по его правилам.
Один из главных русских постмодернистов Михаил Успенский сделал иной выбор. Он принял жетон фантаста и то, что к нему прилагалось, а это, к сожалению, закрыло для него слишком многие двери.
Life in the Maze. Lance Miyamoto
— Насколько уместен в фантастике эстетический, формальный, стилистический эксперимент, провокация, сознательный эпатаж — или писателю, работающему в этой области, разумнее стремиться к охвату максимально широкой аудитории, выстраивать свое повествование так, чтобы ни у кого не возникало вопроса «что хотел сказать автор»?
Владимир Покровский: Думаю, все это свойственно фантастике ровно в той же степени, что и так называемой большой литературе. Если бы это было не так, то я вряд ли обратился бы к фантастике. Истории, которые я рассказываю, часто требуют нетрадиционного, в какой-то степени экспериментального подхода.
Павел Иевлев: Только в том случае, если этого захотела ваша левая пятка. Для левшей — правая.
Почему пятка? — А почему бы и нет?
Черт, в этой теме все равно нет заслуживающих внимания денег, это не бизнес и не работа. Мы все пишем потому, что нам доставляет извращенное удовольствие процесс составления слов в предложения. Когда-нибудь нас поймают и вылечат лоботомией, электрошоком и ампутацией пальцев, но, пока санитары отвернулись — ни в чем себе не отказывайте!
Что бы ни хотел там сказать автор — он все равно не будет услышан. Мы воспринимаем не авторский текст, а его пересказ нашими церебральными тараканами, которые у каждого свои настолько, что неспособны к перекрестному опылению. Это знает любой, кто ужасался комментариям к своим текстам. «Люди читают жопой», как исчерпывающе сформулировала Ляля Брынза.
Что бы вы ни написали, вы все равно услышите в ответ только голоса тех, кому это не понравилось. Довольный читатель даже лайк поставить поленится, а недовольный не пожалеет времени донести свое недовольство до окружающих.
Поэтому нельзя писать фантастику на серьезных щщах. И не фантастику тоже не стоит. Да что там: жить на серьезных щщах в этом мире веселого — и не очень — абсурда вообще дурная идея. Хочется вам учинить «стилистический эксперимент, провокацию, сознательный эпатаж» — да на здоровье.
А что от этого волосы на ладошках растут — вранье. Я проверял.
Владимир Калашников: Прежде чем ответить на этот вопрос, нужно сказать, что я добываю себе на пропитание не писательством, а работой на производстве. Я не получал предложений от издательств и к читательской аудитории не имею доступа. В означенных условиях ящик моего стола терпит любые мои эксперименты и эпатаж.
Хотя в наше время подлинным эпатажем будет вспомнить ценности библейские, обычаи традиционные и нравы здоровые.
Михаил Гаехо: Эксперимент в фантастике — вещь вполне естественная. Начать с того, что фантастический роман или рассказ сам может являться плодом мысленного социального эксперимента, условия которого и результат могут содержать элементы сознательного эпатажа, — это нормально и не нарушает законов жанра. Более того, эпатирующие элементы — морального или эстетического порядка — при честном подходе к материалу могут возникать помимо желания автора. Так, в повести советского писателя Владимира Тендрякова «Путешествие длиной в век» есть эпизод, когда в светлом коммунистическом будущем десятки — а может, сотни — молодых здоровых мужчин выстраиваются в очередь, чтобы пожертвовать свое тело для завершения эпохального научного эксперимента. Мелкий штрих в картину, но намекает на возможность того, что будущее, спрогнозированное на основе невинных, в общем, предпосылок, может оказаться полностью неприемлемым — эстетически и морально — для современного человека. Вероятно, утверждение типа «честно и последовательно выстроенная утопия неминуемо окажется антиутопией» будет справедливым.
Эксперимент в формальной или стилистической области допустим до известного предела, после которого произведение выходит за рамки жанра. Что подтверждается, если рассмотреть образцы прозы, сочетающей радикальный стилистический эксперимент — на уровне эпатажа — с лежащей в основе фантастической идеей. К примеру, романы Владимира Сорокина — «Норма», «Голубое сало».
Дмитрий Захаров: Что разумнее, приятнее и полезнее — каждый решает сам. Это как в отношениях: универсальной модели нет, все — предмет индивидуальных договоренностей. Автор может заигрывать с аудиторией в надежде угадать ее настроения — иногда это удается, но чаще — нет. Автор может выставлять такие входные фильтры, что редкая птица долетит до середины текста. Автор может вообще — как Остап — не задумываться, какие мудреные партии он играет.
В конце концов, важен только текст. Бог с ним, что хотел сказать его создатель. Разговор-то с читателем состоялся?
И да, мне куда интереснее с экспериментом — и как читателю, и как писателю. Но эксперимент сам по себе никакой не знак качества.
— Каких типичных «проявлений жанра» вы стараетесь избегать в своих произведениях — и другим советуете?
Владимир Покровский: Я стараюсь избегать типичных «фантастических» тем. То есть тех, которые не встречаются нигде, кроме этой литературы. Для меня фантастика — способ интересно рассказать о жизни. В основе всегда лежат реальные проблемы, конфликты, реальная человеческая психология.
Павел Иевлев: Серьезности. Избегайте ее как огня. Любая попытка научить, просветить, морализовать и вообще озалупить с размаху своим откровением читателя порождает унылый пафос в тексте и «синдром Д’Артаньяна» у автора.
Каждый проходит через соблазн вкрутить читателю «что такое хорошо и что такое плохо». Ведь кто, как не он, автор, мерило всего сущего, платиново-иридиевый эталон правильности из палаты мер и весов? Но так думает про себя каждый человек, а «Что такое хорошо и что такое плохо» уже написал Маяковский. Ну и хватит.
В фантастике этот соблазн почему-то особенно велик. Благодаря богатству жанрового инструментария ручки так и тянутся смоделировать нечто поучительное. Изобразить утопию правильного или антиутопию ложного. Натыкать читателя носом в то, как неправильно он живет.
Так вот — ну его на фиг, коллеги.
Владимир Калашников: Герой русской фантастики в финале произведения часто отказывается от принадлежащего ему по праву, жертвует добычу, уступает завоеванное. К сожалению, финалы такого рода есть родовая травма русской литературы. Я считаю, что герой должен заполучать богатство, власть, славу, девушку и Царствие Небесное.
Именно такие тексты надо писать — может, тогда и наша с вами реальность изменится в лучшую сторону.
Михаил Гаехо: Стараюсь избегать прямых и подробных описаний устройства общества, техники, научных теорий, лежащих в основе. В общем, всего такого.
Дмитрий Захаров: Советовать не хочется, другие авторы как-нибудь проживут без моего ценного мнения. Но, помнится, Борис Стругацкий говорил, что чем фантастичнее фантастика, тем она хуже. Фантастическое допущение — инструмент увесистый, он уместен там, где работает на важную цель, а не просто закрывает дырку в обоях. Или, что еще хуже, самими этими обоями и является.