1. Новости литературы плавно объединяются с медицинскими. В Италии, где произошла самая серьезная за пределами Китая вспышка коронавируса, перенесена на месяц Болонская ярмарка детских книг. Лондонская книжная ярмарка — одна из главных в мире — недосчиталась издательств Simon & Schuster, HarperCollins и Macmillan, входящих в мировую «большую пятерку», а также Amazon и крупнейшего книжного распространителя Ingram. Кроме того, на ярмарке не будет множества издателей из Азии. Penguin Random House демарша пока не планирует, но в соцсетях уже поговаривают, что ярмарку вовсе отменят.
Буквально только что, когда этот материал уже был сдан, пришла новость об отмене Парижского книжного салона. Вот так из-за безвестного китайца, решившего полакомиться панголином, рушится книжная индустрия; про «Декамерон» уже все пошутили, но, может быть, у нас тут еще и аналог «Года без лета» (в 1816 году из-за извержения вулкана на Сумбаве во всем мире установилась холодная погода, Мэри Шелли от скуки сочинила «Франкенштейна», а Карл Дрез изобрел велосипед).
2. Греческая литература понесла две утраты. В возрасте 88 лет умерла поэтесса Кики Димула, автор множества сборников и лауреат множества премий, третья женщина, вошедшая в состав Афинской академии за всю ее историю. По-русски несколько ее стихотворений можно прочитать в переводе Евгении Смагиной; «Гефтер» помещал у себя отрывки из ее эссе «Фонд мыслей, или Об искусстве поэзии». Le Nouvel Observateur републикует десятилетней давности статью Бернара Люпиа: здесь он называет Димулу великой поэтессой, чьи стихи могут стать для читателя «нервным, духовным, жестоким опытом», определяет ее главную тему как «пустоту, ничто», находит у нее переклички с Дикинсон, Целаном и мистическими традициями от каббалы до суфизма.
В возрасте 97 лет не стало писательницы Алки Зеи — в первую очередь она известна как автор книг для подростков. Самая популярная ее книга, «Леопард за стеклом», выходила в Советском Союзе, а затем, в новом переводе, в «Самокате». Зеи несколько лет прожила в СССР как политэмигрант, после переворота «черных полковников» оказалась в Париже. В последние годы она получила множество греческих наград; премьер-министр страны Кириакос Мицотакис написал, что в Греции будет грустнее жить без ее голоса.
3. В «Нью-Йорке» прошли дебаты «Супер-НОСа»: жюри из заслуженных славистов выбирало лучшую русскую книгу 2010-х. Главное состязание проходило между «Метелью» Владимира Сорокина и «Памяти памяти» Марии Степановой; победил Сорокин. На «Кольте» опубликован отчет Марка Липовецкого — ему эта дуэль кажется симптоматичной:
«Главным содержанием российских 2010-х стали отношения с историей. Степанова и Сорокин обозначили два крайних сценария этих отношений. Книга Степановой, не скрывая своей работы с дискурсами постпамяти, переводит академический дискурс в психологический и общекультурный — а это больше, чем просто перевод. Еще важнее то, как звучит эта книга на фоне текущих войн памяти. На наших глазах память вновь обрастает запретами и амбициями, становясь главным критерием государственного величия и, соответственно, политической лояльности. Степанова же, наоборот, освобождает память от тоталитарных амбиций, возвращая ей личное измерение, сближая с творчеством и разлучая с претензией на окончательность исторической правды». В свою очередь, если Степанова «возвращает истории персональное измерение, то Сорокин, наоборот, максимально отчуждает ее, превращая историю в круговращение давно известных по русской литературе клише со специфическими сорокинскими вариациями. Если Сорокин и повторяет свои излюбленные приемы, то делает это только потому, что в его понимании самоповторяется история — и его стиль изоморфен ей».
Этот «ужас перед монотонной историей», по мнению Липовецкого, так или иначе звучит и в других книгах лауреатов «НОСа», от Лены Элтанг до Александра Стесина.
4. В The Art Newspaper Константин Львов отзывается на две книги, связанные с Константином Сомовым: монографию Павла Голубева, вышедшую в «НЛО», и новый том дневников художника, подготовленный тем же Голубевым для издательства Дмитрия Сечина. Львов замечает, что фигура Сомова неожиданно приобрела «даже скандальную известность»: «Павел Голубев судится с Русским музеем, защищая честь и достоинство; Одесский облсовет увольняет директора Одесского художественного музея Александра Ройтбурда одновременно с открытием там выставки Сомова». Понять причины помогает историко-биографический контекст. В своей монографии Голубев рассказывает о «фигурах умолчания» — сексуальных и потусторонних мотивах творчества Сомова, связь которых, впрочем, была отмечена еще современниками: «Михаил Кузмин писал о сочетании мертвенной игры и автоматического эротизма, о плотской молодости и тлетворных знаках на картинах художника».
Дневники за 1926–1927 годы от мертвенности поначалу далеки: «Художник работает и богемно развлекается во Франции, деля время между Парижем и фермой в Гранвилье, где проживает со своими спутниками Мифом Лукьяновым и Михаилом Кралиным. Несуетный ритм сельской жизни приятно дополнял парижскую светскую и эротическую суету» — но в октябре 1926-го умирает «некогда интимный друг Сомова поэт Петр Потемкин». Среди сомовских идей, записанных в дневник, встречаем, например, такую: «Вдруг пришла пикантная тема: ночью павильон (склеп) розовый, как в Мартышкине при Анне Иоанновне. Из склепа вышел скелет, разодетый в парчу, полусгнившую, в черном парике и треуголке, опертый о трость. Рядом с ним скелет-дама в кривляющейся танцевальной позе».
5. Вслед за документальным фильмом о Сергее Гандлевском Ольга Ковальская выпустила еще один — о Михаиле Айзенберге. Поэт в домашней обстановке читает стихи, говорит о своей жизни, в том числе об архитектурном образовании, вспоминает Григория Дашевского («Это фантастический был человек. Даже не уверен, что это был человек») и Д. А. Пригова, сравнивает 1970-е (начало которых он помнит как «время абсолютной немоты») и 1980-е, рассказывает, как молодая поэзия связана с чувством современности:
«Люди опять живут в новом времени, в новой эпохе, не понимая принципиальной новизны. Что это вообще другое время, не имеющее ничего общего с прошедшим. И поэзия, как наиболее четкий инструмент в этом смысле, чувствует это острее, чем остальные искусства, и так же, в темноте, старается тактильно, наощупь что-то определить — очертание новых предметов. Новое поколение молодых авторов как будто специально пишет темно. А на самом деле не специально: оно просто не может иначе. Оно пишет темно, потому что вокруг него темно».
6. На «Арзамасе» вышел курс из трех лекций Сергея Хоружего об «Улиссе». Автор полного перевода джойсовского романа отвечает на вопросы: «Как Джеймс Джойс стал писателем? Что надо знать о его эпохе и Ирландии того времени, чтобы читать роман? Зачем Джойс уничтожил фигуру автора, вывернул наизнанку Гомера и весь Божий мир и разложил человека на составные части? Какие драмы сопровождали переводы „Улисса” на русский язык?» Курс доступен полностью в приложении «Радио Arzamas».
7. В «Коммерсанте» Игорь Гулин пишет о собрании стихов Евгения Герфа — поэта, при жизни практически никем не замеченного и, по сути, открытого сейчас впервые благодаря усилиям издательства «Виртуальная галерея». «Не совсем понятно, почему Герф оказался настолько на обочине литературной истории. Он не был маргиналом. Точнее, был маргинален именно настолько, насколько это было необходимо для подпольного успеха», — пишет Гулин — и тут же дает ответ: дело в свойствах самих текстов Герфа, которые по отдельности не производят оглушительного впечатления.
«...стихи его казались немного невнятными, терялись на фоне текстов более звучных. <...> Из тысячи с лишним текстов этого собрания можно было бы отобрать сотню лучших. Это была бы более легкая для чтения книга, но книга, уводящая от самой природы его поэзии. Таких стихов должно быть много. Отдельное стихотворение здесь — не самоценное произведение, а вдох и выдох в непрерывном темпе дыхания, ход в манере движения, отработанной годами. Чтобы читать Герфа, надо приноровиться к этому ритму». «Живи, моя душа, / карандашиком шурша. // Это — солнечный квадрат. / Это — яблок аромат». Это минималистичные, неброские тексты — красоту которых, по Гулину, сложно разглядеть: для Герфа было важно религиозное, по сути, видение мира, «всех событий и вещей как преходящих, хрупких и оттого прекрасных» (тут можно было бы вспомнить Джерарда Мэнли Хопкинса, но его стихи прямо религиозны; Гулин полагает, что полярные ориентиры поэзии Герфа — натурфилософская лирика Фета и Тютчева с одной стороны и лианозовский конкретизм с другой).
8. Газета «Троицкий вариант»*Признана властями РФ иноагентом. публикует воспоминания о Евгении Витковском его коллег, друзей и учеников. К примеру, Ярослав Старцев говорит о Витковском как о практике, поборнике «адекватистской» школы: «Он крайне презрительно и с некоторым напускным недоумением отзывался о теории перевода. Отношение это виделось вполне последовательным и продуманным, поскольку строилось на простой максиме: ты не рассуждай, ты делай. <...> Выражался этот адекватизм в том, что каждое стихотворение передавалось на русский с максимально точным соответствием характеристикам стиха. <...> Поэтическая техника — своего рода визитная карточка перевода или даже та самая одежка, по которой порой не только встречают, но и провожают».
Елена Калашникова рассказывает, как ответил Витковский на вопрос о том, чему можно научить на переводческих семинарах: «Не более чем научить за столом правильно держать ложку, вилку и, более того: знать надо даже то, с какой стороны на десертную тарелку кладут кусок нарезанного ржаного хлеба (всегда мякишем к средней тарелке). Все наши правила не сложнее правил застольного этикета. Если кто-то не хочет их учить, ему не место за столом. Дальше — делай что хочешь. Но не оставляй французский двенадцатисложник в русском шестистопном ямбе без рифмы. И не твори с Данте то, что сделали с ним оба последних переводчика». А вот как вспоминает свое ученичество у Витковского поэт и переводчик Михаил Вирозуб:
«Учил тщательности. Говорил, что переводчик обязан быть всесторонне и глубоко образованным, потому что автор ошибиться может, а переводчик нет. Однажды, перед тем как поручить мне перевод из одного классического шотландского поэта, он прочел мне лекцию о шотландской строфе „стандартный Габби”. В другой раз, показывая свой потрясающий перевод „Фуги смерти” Целана, он рассказал обо всех аналогичных стихотворениях в немецкой поэзии, которые он перевел, чтобы понять истоки стихотворения Целана. Так он учил „копать”».
9. Объявлен лонг-лист Международного Букера. Многие обозреватели радуются, что впервые в истории награды большую часть списка занимают книги независимых издательств. В лонг-лист вошли, например, Юн Фоссе и Мишель Уэльбек, Саманта Швеблин и Энрике Вила-Матас; русских авторов предсказуемо нет.
10. Вышел последний роман трилогии Хилари Мантел о Томасе Кромвеле, называется он «Зеркало и свет». В The Guardian — рецензия Александры Харрис, уровень восторга зашкаливает. Материала в романе хватает на четыре или пять книг, Мантел удается углубить не только образ Кромвеля, но и наше понимание английской истории. В «Зеркале и свете» первый советник Генриха VIII показан на вершине своего могущества; «ему по душе лестницы и краны, которые применяют в строительстве, но, думая о собственной карьере, он вспоминает крылья». Предыдущий роман Мантел, «Внесите тела», заканчивался сценами кровопролития и разрушения. В новом Кромвель упорно отыскивает в катастрофах возможности для развития. «Среди его задач 1536–1540 годов — вещи, казалось бы, невозможные. Он должен примирить леди Мэри с ее отцом-королем, подорвать мощь двух самых влиятельных европейских семейств, выкачать деньги из монастырей, предотвратить интервенцию Франции и Испании, подготовить правление новой королевы». Самое важное, пожалуй, в том, что, творя историю настоящего, Кромвель заботится и об образе прошлого: «Нет ничего дурного в том, чтобы возрождать мертвых, если это выходит убедительно». Иллюстрация к этой идее — сюжет с Гансом Гольбейном-младшим, которому Кромвель заказывает портреты английских государей: художник просто выдумывает их облик, создает иконографию, ныне общепринятую. Харрис считает, что авторитет Гольбейна будто бы освящает метод самой Мантел: «Если источники сохранились, она ими пользуется. Если на месте источников тишина, она выдвигает обоснованные предположения, каким Кромвелю казался мир».
11. В миннеаполисском издательстве Milkweed вышел перевод повести чукотского писателя Юрия Рытхэу «Когда киты уходят». На Lithub об этой книге с восхищением говорит писательница и путешественница Гретель Эрлих. Рытхэу, сын охотника и внук шамана, рассказывал об архаической чукотской цивилизации, которая гибла у него на глазах, под натиском сначала советского строя, потом — рыночной экономики. «Он помнил „китовые храмы” — колоннады китовых челюстей и ребер, возвышающиеся по берегам полуострова. Он помнил, как переменчивые течения и ветры перегоняли по морским волнам паковые льды и приводили к берегам мигрирующих китов». Кит — основа чукотской мифологии; Эрлих пересказывает сюжет необычного на фоне многих образцов советской прозы текста Рытхэу, который заставляет вспомнить даже не о магическом реализме, а о космогонических легендах, рассказываемых до сих пор. Впрочем, границы этого мира «быстро разрушаются». «Его уничтожают бушующие арктические волны, ведь ледяной покров, который мог их утихомирить, исчезает... Местные жители, морские птицы, белые медведи, тюлени и моржи принуждены искать новые места обитания. Морской лед исчезает, и самая суша... вскоре будет покрыта водой». Гибнет целый мир — возможно, скоро вспомнить его помогут только книги Рытхэу. «Как нам повезло, что у нас есть невероятная проза Юрия Рытхэу. Пусть она спасет нам жизнь».
12. Ну и еще кое-что о глобальном потеплении. Популярность темы и особенно деятельность Греты Тунберг заставили детских издателей выпустить множество книг об экологии, исчезающих видах, человеческой глупости и жадности. В статье с замечательным названием «Слезы на ночь» обозреватель The Guardian Патрик Баркхэм рассказывает об этом тренде. «Я читаю моим восьмилетним близняшкам одну из новых красивых книг с картинками. Она о природе, на ее изготовление ушел небольшой лес. Книга называется „Море”, ее авторы Миранда Крестовникофф и Джилл Калдер показывают нам мангровые болота, заросли водорослей, коралловые рифы. Мы узнаем про акул-домовых; про кальмаров, которые носят имя адских вампиров; про ядовитых брюхоногих. Последняя глава — о загрязнении океана. Когда мы читаем о том, что к 2050 году в океане будет больше пластика, чем рыбы, Эсме начинает безутешно рыдать».
Рынок детских книг сейчас на взлете, и за последний год книг об экологии стало в два раза больше, соответственно выросли и продажи. «Эффект Греты Тунберг» породил целую библиотеку произведений о борцах за природу. Девочка, похожая на шведскую активистку, стала героиней книжки «Грета и гиганты». Только что, например, вышла книга «Фантастические женщины, которые спасали планету», работающая сразу по двум актуальным повесткам. «Внутренний скептик» Баркхэма задает вопросы: «Неужели дети хотят, чтобы им на ночь читали мораль? Может быть, книги в духе „планета обречена” вызывают у них только отчаяние? Может быть, настоящие дети и не читают эти благонамеренные книжки с картинками, которые им дарят на Рождество?»
Издатели и распространители книг уверяют, что спрос на экологию — неподдельный. «Чтение важно: оно наделяет детей властью, заставляет чувствовать себя значимыми. <...> Конечно, отказ от пластикового пакета в супермаркете — не самая важная вещь на свете, но, когда тебе девять, ты можешь сделать еще немногое. И хочешь почувствовать, что можешь сделать хоть что-то». В статье Баркхэма много иллюстраций — обложек и книжных разворотов. Думаю, многие из этих книг понравятся и российским издателям: у нас дети не меньше думают о природе и экологии, чем в Англии.