Томик Гоголя с профилем Пушкина

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

В середине XV века в Германии грянула гуманитарная революция: типографский станок Иоганна Гутенберга породил первый в истории массовый продукт — печатную книгу. До этого момента книги переписывались от руки и скапливались главным образом в библиотеках феодалов, в монастырях и университетах — то есть в местах, недоступных простому смертному.

Всего за полвека в Европе возникла индустрия книгопечатания, сделавшая чтение более инклюзивным, но в глазах читателей сами книги утратили индивидуальность. Из писем итальянского гуманиста Веспасиано да Бистиччи следует, что он и его состоятельные современники, привыкшие выбирать шрифт и иллюстрации на свой вкус, относились к типографским изданиям с недоверием. Новые книги оказались товаром для всех и ни для кого: еще слишком дорогим, но уже лишенным очевидной связи с владельцем. Немецкие граверы придумали гениальный способ, как вернуть эту связь: за дополнительную плату они предлагали изготовить и нанести на книгу экслибрис — знак, указывающий на того, кому принадлежит издание.

Само словосочетание ex libris (т. е. «из книг») подразумевает две вещи: во-первых, что существует частная библиотека, во-вторых, что из этой библиотеки книги принято одалживать. Экслибрисы в строгом смысле слова не могли появиться раньше 1440-х годов, и более ранние подписи владельцев на форзацах или корешках, даже самые искусные, нельзя считать таковыми: книги не носили серийного характера и потому широко распространенной привычки брать их почитать существовать не могло.

Книжный знак в XV веке и сегодня — не только способ присвоения предмета, но и средство саморепрезентации. До возникновения художественной экслибристики на фронтисписе (титульном рисунке) оставляли пустой картуш — для того, чтобы владелец мог заказать художнику рисунок герба. Позднее появились гербовые экслибрисы — сложные гравюрные оттиски. Саму гравюру вырезали на стали, меди или дереве. Родовой герб на предметах быта, в том числе на книгах, отражал стремления и ценности хозяина. Экслибрисами занимались в том числе именитые мастера. Отцом немецкого гербового экслибриса по праву можно считать Альбрехта Дюрера. Знаменитый живописец и гравер достигал невероятного натурализма фантастических геральдических фигур, не нарушая при этом структуры герба.

В России первые экслибрисы появились гораздо позднее, вместе с первыми родовыми гербами — во второй половине XVII века. До русской вестернизации, плавно начавшейся ещё в правление царя Алексея Михайловича, книжные знаки оставались рукописными — например, такими, как старинный «экслибрис» игумена Досифея, или чуть менее сложными. Досифей, служивший в конце XV века в Соловецком монастыре, вошел в историю именно благодаря этому новшеству — помимо книжного знака, о нем мало что известно.

В XVIII веке среди дворян возникла мода на самопринятые, т. е. составленные самовольно (а не по воле государя), гербы на польский или немецкий манер. Такие гербы, часто без подписи, в виде гравюрных копий украшали книги многих дворянских библиотек. И только к середине XIX века гербовые экслибрисы стали теснить декоративные виньетки и ярлыки — знаки неблагородных сословий, активно составлявших собственные библиотеки. Через несколько десятилетий модерн взорвал это иконографическое болото: у нарождавшихся буржуа появились деньги и интерес к художественному экслибрису, призванному отражать их благосостояние, образованность и хороший вкус.

Позднее расцвет книжной графики вывел на передний план пышные растительные орнаменты, фантастических чудовищ, многообразные сюжетные композиции. Михаил Врубель, Константин Сомов, Александр Бенуа, Виктор Васнецов, Фёдор Шехтель и другие художники практически не заботились о простоте изготовления и создавали крайне сложные изображения: возможности тогдашней полиграфии это позволяли. Мастерство экслибристов высоко ценилось — спрос на их услуги рос вместе с численностью посетителей художественных салонов.

Русское искусство экслибриса, как и многое русское после 1917 года, разделилось на советское и эмигрантское. В «Других берегах» Владимир Набоков писал:

«Когда в ноябре этого [1917] пулеметного года <...> мы покинули Петербург, отцовская библиотека распалась, кое-что ушло на папиросную завертку, а некоторые довольно странные остаточки и бездомные тени появлялись — как на спиритическом сеансе — за границей. Так, в двадцатых годах, найденыш с нашим экслибрисом подвернулся мне на уличном лотке в Берлине, причем довольно кстати это оказалось „Войной миров“ Уэльса. Прошли еще годы, — и вот держу в руках обнаруженный в Нью-Йоркской Публичной Библиотеке экземпляр каталога отцовских книг, который был отпечатан еще тогда, когда они стояли плотные и полнокровные на дубовых полках и застенчивая старуха библиотекарша в пенснэ работала над картотекой в неприметном углу».

Казалось бы, в новой России экслибрис должен был исчезнуть как признак социальных различий, и для того предпринимались усилия, однако старая книжная культура выживала как могла. Одним из видных хранителей искусства экслибриса был петербургский художник и архитектор Александр Литвиненко, близкий друг выдающегося гербоведа Владислава Лукомского. В 1920-е Литвиненко создал более двух десятков геральдических шедевров — дворянских экслибрисов, заказчиками которых выступали представители петроградской интеллигенции «из бывших». И хотя советская власть косо смотрела на книжные знаки, под обложки книг в частных библиотеках мало кто заглядывал. Профессор Лукомский не только давал другу советы относительно точности изображения, но и помогал правильно составить гербы для тех, у кого их раньше не было.

Так, например, Литвиненко изготовил два экслибриса для семьи Охочинских — самого Владимира Константиновича, литератора и библиографа, второй — для его новорожденного сына Кости. Герб друга Лукомского Литвиненко увенчал княжеской шапкой — знаком родства с великим князем литовским Гедимином. Как ни парадоксально, именно революция позволила профессору обзавестись этим знаком родства с легендарным правителем: царские бюрократы считали эту связь недостоверной.

Для профессора, исполненного дворянской гордости, подобные нюансы имели большое значение. Историк Наталья Демидова вспоминала, как в годы Великой Отечественной, получив известие об освобождении белорусского села Лукомля, Лукомский шепнул ей на ухо: «Это наша родовая вотчина».

После 1920-х советские экслибрисы за редкими исключениями репрезентировали не личность владельца библиотеки, а известных персон. Все пространство экслибрисной наклейки стал занимать портрет знаменитости — как правило, литературной. Небольшая владельческая подпись терялась на фоне внушительных изображений Ленина, Лермонтова или Пушкина. В итоге возникали парадоксальные сочетания: томик Гоголя вполне мог украшать экслибрис с профилем Александра Сергеевича.

Короткий ренессанс отечественной художественной экслибристики состоялся в 1970–1980-х годах, когда творили Малаков, Левандовский, Кедрин, Пантелюк и другие позднесоветские графики.

С тотальной цифровизацией искусство знаков «из книг» стало уходить в прошлое. И хотя во Франции и Германии регулярно проходят выставки редких книжных знаков, живая практика их создания существует только в сужающейся прослойке библиофилов. В России изготовлением художественных экслибрисов на заказ занимается Гильдия геральдических художников, с благословения государственного герольдмейстера РФ Георгия Вилинбахова. Но если у вас нет средств на проект родового герба или гравюру, поступайте как игумен Досифей. Нарисуйте на форзаце любимой книги первую букву фамилии или названия вашей должности, а все прочие буквы впишите внутри нее. Поздравляем: теперь вы консервативный революционер, практически как художник Александр Литвиненко!