— Почему у героини «Рюрика» в рюкзаке лежит томик Алена Роб-Грийе? Можно ли считать, что для вас это символ «нечитаемой» литературы?
— Скорее литературы морально устаревшей, литературы, утратившей смысл, состоявшей изначально в некоем насилии над читателем. Когда я находилась в возрасте Марты, существовал целый пакет книг, необходимых для прочтения каждой интеллигентной девушкой. Я помню это ощущение непобедимой скуки и утраченной мысли, это чтение как мучение, и в каком-то смысле я завидую своей героине: она открыла Роб-Грийе, ей не понравилось, она пожала плечами и просто стала жить дальше.
— Гендерные различия — один из главных движущих механизмов вашего повествования. Насколько эти противоречия в ваших глазах носят непреодолимый характер?
— Если бы этих противоречий не существовало, люди бы не бились в истериках на закрытых мужских форумах, где мечтают о «берегинях», и не рассказывали в едином митушном порыве об изнасилованиях и попытках изнасилований. Другое дело, что в «Рюрике» я совершенно не ставила себе задачу разом этот гордиев узел разрубить и всем объяснить, как надо правильно жить. Основное блюдо в романе другое, а гендерные противоречия — соус, под которым оно подано.
— Одно из возможных прочтений «морали» «Рюрика» — надо поступать так, как хочется, а не так, как требует общество. Насколько уместна такая интерпретация и как вообще возможно следовать такой линии (поступать как хочется), не является ли это утопией?
— Единственное возможное прочтение «морали» «Рюрика» — это не врать самому себе. Насколько это утопично — другой вопрос, и каждый решает его самостоятельно. Я бы сказала, что сложно, но возможно. Когда заходит речь о том, чего человеку на самом деле хочется, у всех округляются глаза, потому что ответ, конечно же, страшен. Всем ведь надо промискуитета, убийств, воровать в магазинах, а как тогда жить и к чему вы, женщина, призываете?!
В реальности процент настоящих социопатов не так велик (и стабилен при всех общественных формациях), основная масса людей страдает не от неудовлетворенного желания изнасиловать и задушить соседку, а от того, что жизнь проходит в тоскливом болотном несчастье. Все было сделано правильно, но ты в жопе — как быть? Ты окончил школу, поступил в институт, женился, есть дети, машина, скоро дача будет достроена, но почему-то все чаще по вечерам бухло, а вместо «живого человеческого общения» — бездумный просмотр задниц в инстаграме.
Не врать себе — это всего лишь не принимать на веру так называемые постулаты, задавать вопросы там, где и ежу все ясно (можно про себя для начала, если вслух очень страшно).
— По вашим текстам может сложиться впечатление, что вы фаталист и скептик. Так ли это?
— Я скорее трикстер. Жизнь вообще ни хрена не путь, который надо пройти с гордо поднятой головой и лечь в могилку, жизнь — это игра. И всегда есть новые уровни. Я понимаю, что в нынешнем гуманистическом обществе такого рода мысли не очень популярны и человека ориентируют на довольно бессмысленное размножение с обязательным условием выплачивать миллионный кредит за груду железа, на котором потомство ездит (если ездит на дешевом железе — это позор, это клеймо плохого патриарха).
Моя свобода состоит в крайне простых вещах, я оставляю за собой право сказать: знаете, мне это не очень интересно. То, что вы считаете «идеалом», «смыслом жизни», «истинным предназначением», я считаю фигней.
— Откуда в «Рюрике» хэппи-энд? Сцена, где героиня видит через окно кафе отца, выглядит очень неестественной. Это божественное вмешательство?
— В «Рюрике» нет хэппи-энда. Сцена, где Марта видит отца, говорит только о том, что она больше не зависит от него. От его оценок, от его представлений о жизни, от его денег, его дома, от того, считает он ее хорошей девочкой или нет. Это метафора сепарации, которую она пережила. Даже будучи отлученной от отца, выкинутой в интернат, она все равно смотрела на себя его глазами. После леса и всего, что с ней там случилось, она стала взрослой, и отец для нее уже не бог, не вершитель судьбы, а просто другой человек — резкий, жестокий, лживый и, в общем, очень несчастный.
— Сами с эффектами соцсетей, которые высмеивает «Рюрик», сталкивались? Что бы посоветовали людям, которые становятся предметом нежелательной сетевой публичности?
— Я не знаю, что такое «нежелательная сетевая публичность». Если девушка нажралась на корпоративе и показывала всем сиськи, а ее засняли и выложили на ютубе, то ситуация и правда ужасная, можно только пожалеть девушку. Во всех других случаях так называемой сетевой травли публичность, как мне кажется, очень даже желательна. И проблема не в том, что люди злы и жестоки, а в том, что, задевая чей-то триггер (человека или целой общественной группы), вы рискуете получить в ответ горы говна. Это просто нужно понимать, когда пальчики заносятся над клавиатурой. Вы, скорее всего, ждете от меня гневной отповеди буллингу как пережитку темных веков, но я не могу не отметить, что в нынешнем сетевом пространстве травля бывает «хорошей» и «плохой». И толпы безумцев сбегаются защищать девочку, которая «просто показала сиськи», при этом всецело одобряя травлю, например, Харви Вайнштейна. Ужасно интересно было бы залезть этим людям в головы и узнать, как у них там все сочетается.
— «Рюрик» кажется текстом, который готов к экранизации, в отличие от «F20», например. Он таким создавался? Не поступало еще предложений?
— Поверьте, «Рюрик» не менее сложен для экранизации, чем «F20». В нем есть попугай, три разных возраста героини и еще много всего. Это не означает, что книгу нельзя поставить, и предложения у меня есть. Если я решусь писать сценарий, то с вероятностью 99 процентов это будет кино по мотивам «Рюрика». Нет ничего скучнее и мучительнее, чем рассказывать на языке кино уже рассказанную прозу.
— Как изменилась ситуация на издательском рынке за последние два года? Быть писателем по-прежнему неблагодарное неприбыльное занятие?
Особо никак. «Рюрик» опубликован в «Фантом Пресс», издательстве, которое специализируется на переводной литературе, и сотрудничество с Аллой Штейнман и Игорем Алюковым — это счастье для меня, особенно после сотрудничества с «РИПОЛом». Но вопрос не в этом, а в ценнике. Я всегда спрашиваю себя, смогу ли я жить (а не позорно нищенствовать) на гонорары от издания моих книг? Ответ — нет, ни при каких обстоятельствах. Жить я могу только на гонорары от сценарной деятельности и вообще никогда не писать книги.
— В чем основное отличие работы писателя от работы сценариста?
— В том, что кино — это коллективная работа. Понятное дело, что я не берусь за предложения написать большой красивый сериал про добрую женщину, у которой плохой муж отнял ребенка и засадил в тюрьму, но я все равно учитываю пожелания заказчика и рынка. И это всегда работа за деньги, как бы ни было интересно и какое бы удовольствие я ни получала. В случае с кино я тоже задаю себе вопрос: стала бы я писать бесплатно, не имея контракта и заказчика? Ответ: нет. Я бы писала прозу.
— А сами в Сийском заказнике бывали? Какие у вас вообще отношения с природой, лесом?
— В Сийском заповеднике я не была, а отношения с природой у меня теплые. Я люблю лес, я не боюсь его, ни разу в жизни я не заблудилась. В детстве я много времени проводила в Псковской области, в доме моего деда, Вильяма Козлова. Это была маленькая деревня, окруженная со всех сторон лесом. Сейчас там все вымерли, но лес жив.
— Любите ли вы путешествовать? Если да, то какие города и чем нравятся? Как вам Иркутск, где вы были недавно на книжном фестивале?
— Я обожаю путешествовать и очень люблю саму дорогу, состояние, когда ты уехал из дома, но еще не добрался до пункта назначения. У меня есть два любимых города — Питер и Берлин, ко всем остальным я отношусь с доброжелательным спокойствием. Иркутск мне понравился, ощущение осталось очень приятное, но связано это не с незабываемой красотой этого города, а с отличной компанией, которая подобралась на фестивале благодаря кураторам — Косте Мильчину и Михаилу Фаустову.
— Планы на будущее?
— Не будем смешить Бога.