Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
«Цусима» как книга историческая
В центре произведения — разгром в мае 1905 года 2-й Тихоокеанской эскадры адмирала Рожественского в Корейском проливе, у японских островов Цусима (или острова — на этот счет нет единого мнения, поскольку полоска воды между двумя островами в отлив исчезает).
Цусимский бой — решающее морское сражение Русско-японской войны. Оглушительный разгром русского флота (Ленин так и назвал свою статью — «Разгром») — и не менее оглушительный успех Японии, которую до тех пор «взрослые» западные державы не принимали всерьез, считая, что азиаты не в состоянии биться с европейцами на равных. Еще вчера сверхзакрытая и отсталая, Япония, переняв у Запада принципы организации армии и флота, заявила о себе как о державе сильной и имеющей интересы на материке. (Всю первую половину ХХ века можно рассматривать как затяжную, с паузами, войну Японии и России за влияние на Дальнем Востоке: интервенция, Хасан, Халхин-Гол и так далее, вплоть до маньчжурского блицкрига маршала Василевского в августе 1945 года.)
Эскадра Рожественского, соединившаяся на переходе из Кронштадта с эскадрой Небогатова, должна была деблокировать осажденный Порт-Артур, пресечь японские коммуникации на море и способствовать разгрому врага на суше. Однако пока флот шел на край света, Порт-Артур сдали; тогда было решено прорываться во Владивосток.
В Корейском проливе русских подстерегали японцы, имевшие на море явное преимущество. Из 38 российских кораблей и судов были потоплены врагом или взорваны своими экипажами 21, включая 11 крейсеров и семь броненосцев (последним из броненосцев, «Адмиралом Ушаковым», командовал Владимир Миклуха — брат путешественника Миклухо-Маклая). Погибло свыше 5000 российских моряков. Сдались или были взяты в плен семь кораблей, интернированы в нейтральных портах до конца войны — шесть (включая «Аврору» — ей была предначертана иная историческая миссия, нежели гибель в цусимских волнах). Во Владивосток прорвались крейсер «Алмаз», миноносцы «Бравый» и «Грозный». Транспорт «Анадырь», уйдя на Мадагаскар, смог вернуться на Балтику.
Японцы потеряли в бою два миноносца. Еще один погиб из-за столкновения с другим японским кораблем.
Адмирал Рожественский, получивший тяжелое ранение, попал в плен, вскоре после возвращения в Россию подал в отставку с поста начальника Главного морского штаба. Подвергался критике прессы, настоял на привлечении себя к суду, где просил для себя смертной казни, но был оправдан. Жил затворником, умер от сердечного приступа в 1909 году.
«Цусима» как книга революционная
Рассказ о сражении — первый, но далеко не единственный план книги. Она скорее социальная, чем батальная. «Чтобы удержать революцию, нужна маленькая победоносная война», — говорил министр Плеве, а вышло ровно наоборот: большая и неудачная. «Цусима» — книга не столько о войне, сколько о российском обществе в пору революции 1905 года, брожении умов, революционных настроениях, которые во время следующей большой войны вылились сначала в Февраль, а потом в Октябрь.
Крах эскадры Рожественского у Новикова-Прибоя — предвестие скорого краха империи Романовых. Видимо, именно поэтому «Цусиму» в СССР хорошо приняли и часто переиздавали. Новиков-Прибой, который при царе попадал под арест за революционную пропаганду и вынужденно покидал Россию (одно время жил у Горького на Капри), наглядно показывал процессы, закономерно приведшие к крушению старого строя, и делал однозначный вывод: в разгроме флота виновата вся государственная система. Его творческие устремления совпали с социальным заказом (именно совпали — автор отнюдь не прогибался под линию партии; это доказывается тем, что задолго до революции он опубликовал очерки о Цусиме «Безумцы и бесплодные жертвы» и «За чужие грехи», по настрою совпадающие с его главной книгой и сразу же запрещенные цензурой).
«Цусима» впервые увидела свет в 1932 году. Именно тогда Япония, годом ранее оккупировавшая Маньчжурию, создала здесь, на северо-востоке Китая, государство Маньчжоу-го — плацдарм для экспансии в сторону сердцевинного Китая, Монголии, Советского Союза. Антияпонские настроения в СССР усилились, и книга оказалась очень кстати. В 1941 году Новиков-Прибой получил за нее Сталинскую премию. Победа в Маньчжурии новой, уже советской империи в 1945 году как бы дополнила текст, продемонстрировав прогрессивность советского строя по сравнению с царским режимом.
И «Цусима», и многочисленные рассказы, и неоконченный роман Новикова-Прибоя «Капитан первого ранга» — о маленьких людях, матросах, унтер-офицерах. Его произведения следует рассматривать в духе не столько романтически-морской, сколько социально-горьковской традиции. Море для Новикова-Прибоя — фон, знакомая автору фактура, его изображение не цель, а средство; флот выступает удобным оптическим прибором для осмысления социальной действительности.
«Цусима» как книга производственно-бытовая
А.С. Новиков-Прибой в период военно-морской службы
Примечательна «Цусима» и другим. Это единственная в своем роде морская книга, написанная не штурманом или офицером, как в случае со Станюковичем, Колбасьевым, Конецким, и не барином-пассажиром, как гончаровский «Фрегат «Паллада», а нижним чином.
Новиков-Прибой, тогда еще просто Новиков, служил на Балтийском флоте в 1899–1906 гг. На броненосце «Орел», участвовавшем в Цусимском сражении и сдавшемся в плен (к японцам на восемь с половиной месяцев угодил и Новиков), он был баталером. Это слово произошло не от баталии, как можно подумать, а от бутылки (по-нидерландски bottelier — виночерпий; а вот «бутлегер» — не от бутылки, как может показаться, а от голенища — bootleg). Баталер, нестроевой унтер-офицер, был кем-то вроде завхоза, ведавшего вещевым, денежным и пищевым довольствием личного состава. Среди обязанностей баталеров была выдача матросам водки. Новиков-Прибой пишет об этом со знанием дела и видимым удовольствием:
«— Свистать к вину и на обед!
Залились дудки капралов. Среди команды началось оживление. Одни из матросов, гремя железными укреплениями, спускали на палубах подвесные столы, другие, схватив медные баки, мчались к камбузу, третьи, те, что любили выпить, спешили к той или другой ендове, выстраиваясь в очередь. На каждого полагалось полчарки водки, а еще полчарки — вечером, перед ужином (в усеченном виде традиция жива доселе: красное вино выдают морякам-подводникам. — В. А.). Пили водку с наслаждением, покрякивали и отпускали шутки:
— Эх, покатилась, родная, в трюм моего живота!
— Хорошо обжигает.
— А за границей ром будут выдавать. Тот еще лучше».
(В «Капитане первого ранга» Новиков-Прибой снова поднимет алкогольную тему — в прямо-таки веничкианском духе: «По вечерам... Прохор Савельич любил хватить чайный стакан водки, настоянной на ржавых гвоздях. По его словам, такая настойка самая полезная — железо всасывается в кровь». Куда там «Слезе комсомолки»! Гвозди бы делать из этих людей — и настаивать.)
Описанием бытовых деталей повседневной флотской жизни («Суп с большим количеством капусты, картошки, свеклы, моркови, лука, приправленный подбелкой из пшеничной муки, красным стручковым перцем, был густ и наварист... Нельзя было зевать ни одной минуты, если только не хочешь остаться голодным... Около каждого бака проворно мелькали десять ложек».) «Цусима» может быть интересна даже тем, кого не увлекают морские баталии. Изображение корабельной рутины, нюансов морской службы позволяет считать «Цусиму» романом производственным.
Конечно, строго говоря, это не роман, а почти документальные записки, ценнейшее свидетельство очевидца. Наряду с личными впечатлениями автор широко использовал рассказы других моряков и архивные данные. Особенность книги — в сочетании личного взгляда с широтой охвата, исторической проработанностью.
«Цусима» как книга военно-морская
Книга Новикова-Прибоя — один из важных шпангоутов в корпусе русской маринистики. Россия, хоть и вышла столетия назад на океанские просторы (это наши китобойные флотилии работали у Антарктиды, открытой русскими же моряками, это наши подлодки-«стратеги» дежурят по Мировому океану, это у нас даже не лучший, а единственный в мире ледокольный флот), по инерции считает себя страной скорее сухопутной. Морская тема, несмотря на наличие ряда прекрасных книг, до сих пор недораскрыта: пишущие чаще всего не плавают, плавающие не пишут (ничего плохого в слове «плавают» нет, против него выступают только сухопутные салаги; у всех маринистов, от Станюковича до Конецкого, глагол «плавать» употребляется совершенно спокойно, да и термины вроде «капитан дальнего плавания» говорят сами за себя). С учетом этого каждый морской текст русской литературы приобретает особую весомость.
Морской прозе присущ характерный флотский юмор. Много военно-морского юмора и у Новикова-Прибоя:
«— Почему честь не отдаешь?
— Виноват, ваше высокоблагородие, задумался.
Лейтенант выругался матерно, постучал кулаком по моему лбу и сказал почти ласково:
— Не нужно задумываться на военной службе».
Но когда начинается бой (матросы по старому обычаю переодеваются в чистое, корабельный священник кропит орудия святой водой) — становится не до шуток. Повествование превращается из баталерского в батальное, и другой такой прозы у нас вообще нет, потому что русские больше сражались на суше, чем на море, и окопы описывали куда чаще пучин.
«Цусима» — очень полезное чтение для нас, мирных городских людей, знающих о морском бое только из игры, где расчерчиваешь клеточки 10 на 10. Не сказать, что Новиков-Прибой смакует кровавые детали — но он их живописует. Почти бесстрастно (а иначе такое описывать вообще нельзя — не выдержишь) и очень подробно.
Несколько примеров.
«Человек с раздробленным затылком бился в агонии.
— Причащается раб божий...
Отец Паисий, спохватившись, спросил:
— Как звать-то его?
Кто-то ответил:
— Фамилия — Костылев, а имя — неизвестно.
Один из санитаров посоветовал:
— Гальванер, батюшка, он. Так прямо и скажите, гальванер Костылев. На том свете разберутся.
Священник вытаращил глаза на того, кто подал такой совет, а потом машинально произнес:
— Причащается раб божий гальванер Костылев».
<...>
«Когда отхватили сухожилия, старший врач Макаров приказал мне:
— Новиков, убери!
Я взял с операционного стола сапог с торчащей из него кровавой костью... Рукава у старшего врача были засучены по самые локти. Засверкал хирургический нож в его правой руке. Словно в бреду, я видел, как отделяли кожу с жировым слоем и как резали мясо наискосок, обнажая обломанную кость... На кость загнули оставленный запас свежего мяса, натянули на нее кожу и начали штопать иглой с шелковой ниткой. Я продолжал держать сапог с куском отрезанной ноги. Меня прошибло холодной испариной и сильно тошнило».
<...>
«Человек, стоявший на подаче, свалился и закружился на четвереньках, спрашивая:
— Братцы, куда это мне попало?
На спине у него, между плеч, в лохмотьях разорванного платья расплывалось мокрое пятно. Лицо, добродушное и жалкое, быстро синело. Он опрокинулся навзничь и тут же скончался».
<...>
«Разорвался снаряд около боевой рубки. От находившегося здесь барабанщика остался безобразный обрубок без головы и без ног... Командир Бэр с бледным, обрызганным кровью лицом выскочил из рубки и, держа в руке дымящуюся папиросу, громко закричал:
— Позвать мне старшего офицера Похвиснева!
Кто-то из матросов побежал выполнять его поручение, а сам он, держа во рту папиросу, затянулся... и... скрылся в боевой рубке, чтобы управлять погибающим кораблем».
<...>
«— Наповал убит!
Мичман Щербачев... в этот момент очнулся и спросил:
— Кто убит?
— Вы, ваше благородие, — ответил один из матросов.
Щербачев испуганно откинул назад голову и метнул левым уцелевшим глазом по лицам матросов.
— Как, я убит? Братцы, скажите, я уже мертвый?»
<...>
«Рядом с ним ворочался... вестовой Назаров: у него из раздробленного затылка вывалились кусочки мозга. Раненый что-то мычал и, сжимая и разжимая пальцы, вытягивал то одну руку, то другую, словно лез по вантам. Железный карниз, обведенный ниже прорези вокруг рубки для задерживания осколков, завернуло внутрь ее. Этим карнизом перебило до позвоночника шею одному матросу. Он судорожно обхватил ноги Назарова и, хрипя, держался за них, как за спасательный круг».
Фото: Сергей Струнников / russiainphoto.ru
«Цусима» как книга востоковедческая
Наконец, «Цусима» — одна из первых русских книг о Японии, по Новикову-Прибою — «стране вечной зелени, цветущих хризантем, танцующих гейш», «настолько же улыбчивой, насколько и загадочной».
До середины XIX века Япония была застегнута на все пуговицы, да и сегодня в большой степени остается «вещью в себе». Если в XIX веке русский читатель мог узнать о Стране восходящего солнца (этот титул давно не отвечает действительности: Камчатка и Чукотка — куда восточнее Японии, даже Владивосток восточнее всего Кюсю и кусочка Хонсю, а уж для жителей Южно-Курильска Япония в прямом смысле слова — страна солнца заходящего: если смотреть с Кунашира, светило садится ровно за отросточек Хоккайдо) из книг капитана Головнина и писателя Гончарова, а в XXI — из «Коро-коро» Коваленина и «Записок гайдзина» Смоленского, то в ХХ веке источником дефицитной информации служили пильняковские «Корни японского солнца», прибоевская «Цусима» и овчинниковская «Ветка сакуры».
«Цусима» как повод задуматься о судьбах Родины
Между строк «Цусимы», как бы за кадром, кроется множество увлекательнейших сюжетов.
Взять хотя бы историю того самого броненосца «Орел», который, получив едва не сотню попаданий, не мог продолжать бой и сдался в плен (смертельно раненный командир, капитан первого ранга Николай Юнг, в это время находился в бессознательном состоянии, умер на следующий день и был похоронен в море; морской бой демократичнее сухопутного — адмирал подвергается ровно тому же риску, что и матрос, а гибнущее судно командир обязан покинуть последним). Японцы отремонтировали корабль и ввели его в строй под названием «Ивами». Именно он 12 января 1918 года первым пришел на рейд Владивостока — формально для защиты японских подданных, что знаменовало начало почти пятилетней интервенции на Дальнем Востоке (японцы уйдут лишь в конце 1922 года).
Показательны и судьбы офицеров «Орла», по которым можно изучать историю России первой половины ХХ века.
Капитан второго ранга Константин Шведе (в книге — старший офицер Сидоров) после революции служил помощником начальника штаба Рабоче-крестьянского Красного флота, умер в Ленинграде в 1933 году.
Минный офицер Всеволод Модзалевский в 1918 году был арестован по обвинению в фальшивомонетничестве, впоследствии работал в Совторгфлоте, в 1931 году снова попал под арест по обвинению в шпионаже, плавал в Арктике, умер в 1936 году в Ленинграде.
Артиллерийский офицер Федор Шамшев после революции эмигрировал в Данию, мичман Олег Щербачев — в Италию.
Владимир Саткевич служил в РККФ, преподавал в Военно-морском училище имени Фрунзе, дослужился до инженер-контр-адмирала, написал учебники по морскому делу, умер в 1976 году на сотом году жизни.
Лейтенант Леонид Ларионов служил на Балтике, работал в Центральном военно-морском музее. Писал труды по истории флота, помогал Новикову-Прибою в работе над «Цусимой». Умер от истощения в блокадном Ленинграде.
Лейтенант Константин Славинский, тяжело раненный при Цусиме, работал в Судотресте, в 1930 году был арестован по обвинению в шпионаже в пользу Эстонии, сидел на Соловках и в Белбалтлаге. В 1940 году был освобожден, сослан на три года в Сыктывкар, где и умер в 1944 году.
Илларион Бибиков был по болезни списан с «Орла» на Мадагаскаре, еще по пути к Цусиме. После революции эмигрировал во Францию. Во время Второй мировой войны поступил к немцам переводчиком. Погиб вместе с женой в 1944 году в Шербуре от взрыва авиабомбы при высадке англо-американских войск в Нормандии.
Александр Бубнов (в книге — Воробейчик) участвовал в Гражданской войне на стороне белых, был начальником штаба Черноморского флота. Эмигрировал. В Югославии стал основателем военно-морского флота и военно-морского образования, скончался в 1963 году.
Мичман Язон Туманов (Туманишвили) воевал у белых, эмигрировал. Автор записок «Как русский морской офицер помогал Парагваю воевать с Боливией».
Мичман Николай Сакеллари после революции преподавал, стал профессором, доктором военных наук, основателем советской школы штурманов, автором трудов «Навигация», «Беседы о кораблевождении», «Записки по девиации компаса» и т. д. Умер в Ленинграде в 1936 году. «Помню запах его трубочного дыма, оставшийся в сырости парадной после прохода штурмана в гавань квартиры по каменному фарватеру лестницы...» — писал Виктор Конецкий, в детстве живший в одном доме с Сакеллари.
Владимир Костенко фигурирует в «Цусиме» как «инженер Васильев». В 1908 году, будучи в командировке в Англии (наблюдал за постройкой крейсера «Рюрик»), свел руководителей Боевой организации эсеров Азефа и Савинкова с революционными матросами для организации покушения на царя, который должен был посетить корабль. В 1910 году был арестован за политику, впоследствии помилован. После революции занимал руководящие посты на судостроительных предприятиях в Николаеве и Ленинграде, участвовал в создании заводов того же профиля в Комсомольске-на-Амуре и Северодвинске. Автор трудов по вопросам судостроения. Помогал Новикову-Прибою в работе над романом. В 1928 году арестован, в 1931-м освобожден. В 1941 году снова арестован, год спустя освобожден. В 1945 году удостоен ордена Трудового Красного Знамени, в 1950-м — Сталинской премии. Входил в руководство института «Проектверфь». Умер в 1956 году, впоследствии реабилитирован.
Врач Алексей Авроров в конце 1905 года был арестован за участие в вооруженном восстании под руководством лейтенанта Шмидта и в состоянии психоза направлен на лечение. Продолжил службу, но в 1908 году был списан на берег в связи с психическим расстройством.
И так далее; и это — лишь один из почти четырех десятков русских кораблей, бившихся при Цусиме.
***
Писательские псевдонимы бывают разные. Голиков на той единственной Гражданской стал Гайдаром, Фадеев — Булыгой. Первый сделал боевое прозвище псевдонимом, второй вернулся к фамилии отца.
Гликберг стал Черным, Бугаев — Белым.
Климентов — Платоновым, Зубцов — Зазубриным...
Есть псевдонимы семантически окрашенные: Горький, Бедный, Веселый, Голодный, Приблудный. Они становятся частью художественного текста, в отличие от псевдонимов тусклых («Евгений Петров»), настраивают читателя, как камертон.
В этой же «говорящей» категории — Мамин-Сибиряк и Новиков-Прибой (у них обоих еще и редчайшие отчества: Наркисович и Силыч). Даже не снимая книги с полки, читатель примерно понимает, что там под переплетом.
Прибой может грохотать, может едва шелестеть. Но он никогда не стихает, не должен стихать. Наглухо замолкает он только в одном случае: перед цунами.