1. На этой неделе умер Роберт Силверс — сооснователь и главный редактор The New York Review of Books, ведущего англоязычного интеллектуального издания. О Силверсе вспоминают писатели и журналисты. Кристиан Кэрил из The Washington Post начинает свою статью так: «Соединенные Штаты потеряли одного из самых замечательных своих граждан — в то время, когда мы менее всего можем позволить себе такую утрату». «Мы живем в дни поразительного краха духовных образцов, — продолжает Кэрил. — Посреди урагана лжи, горьких разоблачений и беззаботно сносимой коррупции. Наш президент — телезвезда, маскирующаяся под главу государства. Голливудские знаменитости изображают высокую мораль. Новости мы узнаем от комиков из вечерних шоу и не понимаем, почему перезвон в интернете делает все только еще хуже. Пример Боба мог бы научить нас кое-чему. Через всю жизнь он пронес неослабное уважение к правде — воплощенное, среди прочего, в его рабочей этике, которая могла бы заставить устыдиться любого промышленного магната. <…> Он никогда не заботился о культивировании „бренда”. На первое место он всегда ставил писателей и считал своей работой помогать им обнаружить свой блеск».
В The Guardian писатель Джон Бэнвилл называет Силверса «величайшим литературным редактором в истории»: «Он обладал поразительным даром предлагать книги рецензентам: вот приходил пакет FedEx с книгой, которую я не то что рецензировать, а и читать не стал бы по собственной воле. А через несколько недель я уже писал о ней три или четыре тысячи восторженных слов, недоумевая, почему я раньше не обращал внимания на этого автора или на его тему».
В The Times Literary Supplement о дружбе с Силверсом вспоминает исследовательница Древнего Рима Мэри Бирд. Она пишет, что легенды о том, как Силверс звонил авторам в Рождество с вопросом, можно ли заменить точку с запятой на точку, скорее не отражают реальные истории, а показывают, сколь тщательно он относился к своему делу: «Удовольствие от работы с ним во многом обусловливалось тем, что ваш текст был для него важен, что часто он лучше понимал, как выразить вашу интересную мысль, что он от всей души хотел сделать так, чтобы написанное вами выглядело наилучшим образом», — говорит Бирд.
2. На «Кольте» — или, вернее, в журнале «Разногласия» — Николай Кононов пишет о фотографиях «вещей, прикосновенных Ахматовой», от карандашных рисунков и очков до посмертной маски. Кононов говорит о неполноте всех биографий и свидетельств об Ахматовой и о том, как ее образ выстраивают в том числе и сфотографированные Алексеем Пахомовым предметы, например «карандаш с навершием в виде головы Данте, развернутой в профиль. Эта вещь принадлежала Николаю Гумилеву (чуть ли не единственная уцелевшая, которой он касался) и трактует скорбный образ А.А.А. иначе. Карандаш в масштабе изображения предстает пучком-фасцией, к нему примкнула незрячая голова поэта. Только вместо топора развернуто плоскостью острия лицо Данте. И Ахматова становится ликтором, защитницей абсолютистского государства языка и литературы». Фотографии Пахомова, по мнению Кононова, возвращают вещи и их бывших владельцев из мертвенной музейности: фотограф «словно задался фантастической задачей посмертной визуализации фигуры литературного пантеона» — так, ахматовская посмертная маска «проецируется им на некую поверхность видимого света, но вовсе не прямым геометрическим способом. Он будто бы находит из множества возможностей единственный „светлый” дубликат замкнутого контура лица умершего. Он словно бы оборачивает слепок этой новой сложной светозарной поверхностью».
3. На «Гефтере» Инна Булкина рассказывает о забытом киевском поэте Владимире Отроковском (1892–1918), посетителе историко-филологического семинария Владимира Перетца, искавшем, подобно почти всем молодым стихотворцам своего времени, участия и совета Александра Блока. «Отроковский очевидно обещал стать серьезным филологом, и в меньшей степени — оригинальным поэтом, — пишет Булкина. — Он умер 26 апреля 1918 года от „испанки”. Петров настаивал на том, что смерть наступила от перенапряжения сил: „За золотую медаль, за право остаться при Университете он заплатил ценою жизни…”» После смерти имя Отроковского окружал кратковременный культ, схожий, по мысли Булкиной, с культом других рано ушедших поэтов — таких как Венивитинов и Новалис.
4. Корреспондент The Village отправился на знаменитую «Крупу» — петербургскую книжную ярмарку имени Крупской, — чтобы узнать, как сегодня устроена главная петербургская библиофильская толкучка. Это до сих пор хаотичное, эклектичное, по-рыночному обаятельное место: «Помимо, собственно, книг — от букинистики до новинок издательств, от беллетристики до медицинской литературы, — на „Крупе” чем только не торгуют: канцелярией и школьной формой, игрушками и медом, товарами для филателистов и шахматистов, для рисования и рукоделия». Материал состоит из рассказов старожилов «Крупы»: «Особенно интересны издания последних 10−15 лет: они малотиражные. Сейчас книги 2000-х годов сложнее найти, чем 50-х», — говорит книгопродавец Владимир Константинов. «Я самолично видел, когда ездил в Ульянку, как Сергей Курехин с приятелем торговал книжками», — вспоминает о старых ленинградских книжных рынках поэт Павел Байков. А вот реплика Елены Фроловой о сосуществовании ярмарки с независимыми петербургскими магазинами: «...мы особо конкурентами себя не считаем, и публика часто совмещает: и ко мне заедут, и к Мише в „Подписные издания” сходят, и к Артему во „Все свободны”. Мы все дружим, нас же наперечет. А сети — они специализируются на рейтингах вроде „Десять книг, которые вы должны прочесть в своей жизни”. Вот они там и лежат штабелями, эти десять книг. И публика ходит соответствующая». В этой публикации есть что-то фатально-идиллическое, ощущение хаотичной, слепленной без царя в голове — но Касталии, которая, конечно, находится под угрозой.
5. «Арзамас» публикует большой текст Михаила Павловца о том, что читали советские школьники. Автор — филолог, исследователь литературного канона — сравнивает советские школьные программы (особенное впечатление сейчас производят чисто «советские» списки для 10 класса), чтобы сделать вывод: программа, вбирая новые задачи, постоянно расширялась и становилась все менее осмысленной, особенно после того как учителям не оставили права выбора (эта ситуация изменилась только после распада СССР, но проблемы со школьным каноном никуда не делись). Цитата: «Между программами 1921 и 1938 года лежит такая же пропасть, как между революцией и последними предвоенными годами. Смелые поиски 1920-х годов в самых разных областях науки, культуры и образования постепенно сошли на нет. Теперь задачей науки, культуры и образования стало строительство сверхиндустриального и милитаризированного тоталитарного государства».
6. Несколько поэтических публикаций в Журнальном зале. Тематический израильский номер «Крещатика» предлагает стихи Зинаиды Палвановой, Марка Вейцмана, Семена Крайтмана: «вы дождались добычи. власть / вашу над пустотою приняв, перешептывание олив / вдруг услышу: / „вот он, вот он... / смерть ему удалась”. / попугай изумруден. / виноград янтарен. / ветер нетороплив».
Prosōdia разражается манифестом против «критиков-снобов» и публикует, среди прочего, новые стихи Марии Марковой и Александра Белякова: «матушка-ядрица / батюшка-рис / постная тетушка-ряба / дайте досаде моей вознестись / выше насущного храпа / дайте гордыне своё претерпеть / ниже подножного дела / всё неразумное следует петь / чтобы поменьше болело». Здесь же — новые переводы Яна Пробштейна из У.Х. Одена и Яны-Марии Курмангалиной из Боба Дилана; переложение «Hurricane» — повод подумать о том, насколько по-разному звучат американская гангстерская баллада и русская блатная песня: «Три трупа видит Петти на полу / И некто Белло крикнул: вот фигня / Я кассы брал, но здесь — сидел в углу / Они ушли, не увидав меня / Звони скорее копам, — говорит / Кивает Петти, плачет и звонит / И копов ждет, хотя уже невмочь / Летят огни, и некому помочь / Когда в Нью-Джерси — ночь».
В «Интерпоэзии» — стихи Алексея П. Цветкова, Владимира Гандельсмана, переводы Антонины Калининой из Кавафиса и Алины Дадаевой из ацтекского правителя Несауалкойотля (1402–1472). «С чем я уйду? / Что на земле оставлю? / Что ощутит мое сердце? / Неужто напрасно / Приходим мы жить / И прорастать на земле, / Если все ж оставляем цветы? / Если все ж оставляем песни?» — стихи непривычно сентиментальные для всего, что мы знаем об ацтеках, и занятно сближающиеся с «Animula vagula blandula» другого поэта на троне, римского императора Адриана. Еще одна примечательная публикация — стихи Юлия Гуголева о вечере в поддержку палестинского поэта Ашрафа Файяда; по всем признакам — новый гуголевский хит, который в его публичных выступлениях займет место «Чем дольше живу я в России...».
Кроме того, обратите внимание на новую прозу авторов фронтового поколения — писателей преклонных лет, к которым, однако, не получается применить слово «патриарх»: военный рассказ Даниила Гранина (написанный как будто многие десятилетия назад и этим отчужденно завораживающий) и эротико-психологический — Иона Дегена; он производит еще более сильное впечатление.
7. Поступил в продажу электронный номер фэнзина Pollen, целиком посвященный Дону Делилло. Обещают рассказ в переводе Сергея Карпова, «эпическое интервью» и «субъективный путеводитель по романам писателя».
8. The Guardian рассказывает, как Энтони Берджесс, расстроенный небольшой прибылью от «Заводного апельсина», планировал написать новую трилогию и как следует заработать. Берджесс, которого у нас, по большому счету, знают по одному произведению (хотя переводили десятка полтора), неспроста называл себя графоманом: в одном 1961 году он выпустил три романа, а однажды даже опубликовал рецензию на собственную книгу — под псевдонимом. Фонд Берджесса только что раскрыл содержание черновиков писателя: оказалось, что после «Апельсина» Берджесс планировал написать «Трилогию о Джорджах»: генерале Джордже Паттоне, Джордже Гершвине и короле Георге III. В какой-то момент последний роман трансформировался в «Пятое Евангелие» — Берджесс собирался по следам «Заводного апельсина» писать его на вымышленном языке, сходном с ивритом. Черновики и наметки демонстрируют фантазию Берджесса, что называется, в самом соку и заставляют жалеть, что эти романы не были написаны. Так, в романе о Паттоне американский генерал «при попустительстве нерешительного Эйзенхауэра» «устанавливает на Кремле флаг США, исполняя безумную мечту Черчилля», а в «Пятом Евангелии» предполагалось исследовать различия между Богом и дьяволом. Берджесс даже успел сделать деловое предложение еще одному Джорджу — актеру Джорджу Скотту, который за роль генерала Паттона незадолго до этого получил «Оскар». Редактор издательства Alfred A. Knopf Роберт Готтлиб, которому писатель пытался сосватать трилогию, вспоминает: «Берджесс всегда пытался выудить из кого-то деньги и издателям показывал себя настоящим пройдохой... В моей жизни он появился мимоходом и так же исчез. Мне он нравился, я им восхищался». Кстати, материал несостоявшейся трилогии предприимчивый Берджесс впоследствии использовал в менее провокативных произведениях.
9. Lithub приводит сложные выкладки, позволяющие узнать, сколько книг вы успеете прочесть за жизнь. Заложена довольно приличная продолжительность жизни, читательский пол и три уровня компетенции: обыкновенный читатель, заядлый читатель и суперчитатель. Допустим, вам 25 лет, вы мужчина и поглощаете книги одну за другой — значит, успеете прочитать еще 4880 книг (если увесистый том не свалится вам на голову с самой высокой полки). Но и у 80-летней женщины в запасе еще минимум 120 книг, если она доживет до девяноста. В самом начале своей статьи Эмили Темпл предлагает сопоставить это количество с тем, сколько всего книг на свете, по самым грубым подсчетам. Выводы неутешительные.
10. Еще одна публикация на Lithub. Эллен Фельдман составила список произведений, в которых значительное место занимают мотивы контрацепции и нежелательной беременности. Фельдман год назад выпустила биографию Маргарет Сэнгер — основательницы Американской лиги контроля над рождаемостью, активистки, многое сделавшей для пропаганды контрацепции и планирования семьи. Подборка на Lithub своего рода литературный пролог к теме. Среди авторов из списка Фельдман — Флэннери О'Коннор, Джон Апдайк, Филип Рот и Элис Манро.
11. На немецком сайте Qantara (название означает по-арабски «мост»; сайт спонсируется немецким правительством и посвящен налаживанию диалога с мусульманским миром) Марсия Линкс Куэйли конспектирует только что вышедший в английском переводе роман сирийского писателя Мустафы Халифы «Раковина». Оригинал вышел в 2006 году. Это единственный роман Халифы, который, вернувшись с парижской учебы, был арестован в Дамаске и провел 12 лет в сирийских тюрьмах по обвинению в сотрудничестве с «Братьями мусульманами» — организации, в одних странах имеющей представительство в парламенте, а в других (в том числе в России) запрещенной. Христианское происхождение и атеистические взгляды Халифы не помогли ему избежать такого обвинения, а только сильнее настроили против него власти и однокамерников.
Герою «Раковины» Халифа сообщил многие автобиографические черты. Муса — атеист из христианской семьи, его обвиняют в том же, в чем и Халифу. Он попадает в тюрьму Тадмор, где его пытают: «Муса — не единственный невиновный: здесь множество детей, которых признали невиновными, но из тюрьмы не выпускают». Вся тюремная система Сирии, изображаемая Халифой, — «хитроумный план по поимке заложников: заключенных оставляют в живых за решеткой, чтобы другие сирийцы вели себя как подобает». Голод и бесчеловечное обращение заставляют Мусу замкнуться в себе (в «раковине»); его любовное чувство к сокамернику не несет в себе ничего сексуального. Особое внимание Халифа уделяет информационному вакууму тюрьмы: «когда песчаная буря прибивает к решетке газетный лист, заключенные забираются друг на дружку, чтобы его достать. Увы, на одной стороне — лишь рекламные объявления, а на другой — спортивная хроника. Невзирая на это, мужчины по очереди внимательно изучают одну-единственную страницу». Когда в финале героя выпускают, выясняется, что причиной его ареста стала оброненная еще в Париже шутка о Башаре Асаде. Если люди не знают, что происходит в сирийских тюрьмах, заключает Муса, — это беда, а если знают и ничего не делают — это беда еще большая.