В 2016 году до России окончательно докатилась волна спекулятивного реализма — философского направления, определяющего облик современной философии как таковой. Начало спекреализму положила работа парижского философа Квентина Мейясу «После конечности», опубликованная в 2006 году; в 2007-м в Лондоне прошла конференция, на которой собрались главные представители направления: сам Мейясу, а также философы Грэм Харман, Рэй Брасье и Иэн Хамильтон Грант. «Логос» посвятил номер спекулятивному реализму еще в 2013 году, через год в «Носороге» был напечатал перевод «Числа и Сирены» Мейясу, а в прошлом году Hyle Press издало сжатое изложение ключевых философских идей Хармана «Четвероякий объект» (и тогда же вышло интервью с ним), но сама книга «После конечности» была опубликована на русском только в этом году, а вместе с ней еще несколько работ спекреалистов.
«После конечности. Эссе о необходимости контингентности». М., Екатеринбург: Кабинетный ученый.
Мейясу — преподаватель парижской Высшей нормальной школы, ученик Алена Бадью. Несмотря на затейливую терминологию, основной тезис работы «После конечности» прост: современная философия антинаучна и антиреалистична, потому что последние двести лет философы говорят не о реальности как таковой, а о реальности, опосредованной сознанием, — и этот замкнутый круг необходимо разорвать, чтобы спасти философию от еще более глубокого падения в субъективизм и иррационализм. Вопреки давней вражде между континентальной и англосаксонской философиями, книга практически моментально была переведена на английский и получила широкий отклик в англоязычном философском мире. Вскоре после ее издания в рамках зонтичного термина «спекулятивный реализм» (родившегося из более конкретной позиции Мейясу, которую он обозначил как «спекулятивный материализм») солидаризовались разные философы, чьи учения порой довольно сильно расходятся. Сами спекреалисты часто определяют его апофатически — через антагониста спекулятивного реализма, «корреляционизм».
Согласно корреляционистским философиям, у нас есть доступ к корреляции между мышлением и реальностью, но никогда — к реальности как таковой. Моду на корреляционизм задал Кант со своими вещами-в-себе, выступивший против прежних метафизиков, чересчур неаргументированно постулировавших наличие каких-либо сущностей: например, res extensa у Декарта или субстанция у Спинозы. Вслед за Кантом корреляционизмом заразились философы самых разных, порой противоречащих философских направлений: будь ты логический позитивист, феноменолог или структуралист, в первую очередь ты — корреляционист, утверждающий, что реальность всегда опосредована мышлением (или языком, или структурами), а что вне этой корреляции (и есть ли вообще что-либо вне нее) — неизвестно. Спекулятивный материализм Мейясу предполагает наличие независимых от человека вещей-в-себе, существующих вне и помимо корреляции (поэтому «материализм»), и поэтому автор книги считает возможным получить абсолютное знание о существовании этих вещей неметафизическим путем (поэтому «спекулятивный») — большая часть книги посвящена тому, как именно это можно сделать.
Книжка отпугивает ходульной терминологией: все эти «гиперхаосы», «суперконтингентности» и «фактуальности» заставляют поначалу скептически отнестись к работе, автор которой наивно полагает, что в XXI веке читателей под видом философии можно продолжать дурить изящными лексическими конструкциями. С другой стороны, «После конечности» содержит убедительную критику философской традиции и задрала планку довольно высоко, встав в ряд с великими произведениями прошлого, которые реформировали философию и направляли ее в новое русло. Пока спекреалистов вовсю критикует Жижек, в этом году на английском вышла коллективная монография с красноречивым названием «После „спекулятивного поворота”», будто бы желаемая Мейясу революция в философии уже свершилась, — хороший повод узнать, с чего все начиналось.
«Четвероякий объект: Метафизика вещей после Хайдеггера». Пермь: Hyle Press.
Харман — основатель объектно-ориентированной онтологии, одной из философий, вошедших в спекулятивный реализм. По словам Хармана, его главное отличие от Мейясу «связано с отношением к Канту. Для спекулятивного материализма (позиции Квентина Мейясу) все идеи Канта гениальны, кроме его теории непознаваемых вещей-в-себе. Мейясу считает, что они познаваемы математическими средствами. Для ООО, наоборот, Кант был гением именно из-за непознаваемых вещей-в-себе».
Как несложно догадаться, основной термин философии Хармана — объект. У хармановского объекта есть несколько отличительных черт. Во-первых, он не зависит от частей, из которых составлен: эти части можно удалять или менять, но в определенных пределах объект останется тем же самым объектом. Во-вторых, объект не является суммой эффектов, которые он производит, так как в будущем он может произвести и другие эффекты. Соответственно, хармановский объект всегда больше своих частей, но меньше своих эффектов, и всегда ускользает от прямых определений, от достоверного знания о себе.
«Четвероякий объект» — введение в эту теорию объекта. Как интригующе гласит введение, «помимо алмазов, веревки и нейтронов, объекты могут включать в себя армии, чудовищ, квадратные круги и полчища настоящих и выдуманных народов. Все подобные объекты должны быть приняты во внимание онтологией, их нельзя просто заклеймить и свести к ничтожности, которой можно пренебречь». Отвечая на вопрос, зачем сегодня нужна довольно заковыристая философия объекта, Харман заявил, что если мы избегаем подобных метафизических теорий, то соглашаемся «на случайный метафизический бэкграунд, доставшийся нам от предыдущих поколений». Например, на лежащий в основе науки материализм, объясняющий объекты «в терминах их окончательного строения», — хотя на самом деле объекты могут оказаться вовсе не тем, чем они кажутся, и поэтому их следует проблематизировать и концептуализировать заново.
Летом 2016-го первая лекция Хармана в Москве была испорчена переводчиком Философского Клуба «Винзавода». Хармановские объекты оказались «мистичны» (хотя mystery следовало перевести как «таинственны»), слово «knowledge» почему-то многократно оказывалось «наукой», а presocratics и вовсе стали «пресократами». Когда Харман говорил о Дэне Деннете, который в одной из своих книг по когнитивной философии описывает сомелье, оценивающего вино, в устах переводчицы знаменитый американский философ сам стал «ресторанным критиком Дэном Деннетом». Увы, дебют одного из главных спекулятивных реалистов в Москве обернулся неудачей.
«Динамика слизи. Зарождение, мутация и ползучесть жизни». Пермь: Hyle Press.
Бен Вудард — младший спекулятивный реалист второй волны, его работа с завораживающим заглавием «Динамика слизи» (и подглавами вроде «Грибовидный ужас и ползучесть жизни») не является определяющей для нового философского движения. Вудард только что защитил PhD в Университете Западного Онтарио, «Динамика слизи» — его первая книга (на русском вышедшая в том же Hyle Press, главном рассаднике спекреализма в России).
Как гласит аннотация, «слизь во всех ее проявлениях и истечениях может быть названа „неудобным феноменом”. Липкие, тягучие и аморфные субстанции; подрагивающие и упругие сгустки — комки протожизни; вязкие смеси, коллоиды и эмульсии; ил, грязь, топь». Заглавие следует воспринимать всерьез: автор берется описать устройство реальности и жизни через призму слизи, грибов, плесени, спор, вирусов и прочих объектов «темного витализма» — еще одной позиции, скрывающейся за ширмой спекулятивного реализма. Например, особенность «грибовидного существования» — это переплетение жизни и смерти, «мертвенная тьма лесов заселена грибами, которые пышно произрастают на догнивающих участках более величественного растительного покрова». Этот распад тканей, гниение и разложение позволяет увидеть «ползучую жизнь», «жизнь, обнаженную до механизмов, процессов, распадений».
Вудард отсылает к множеству столь же очаровательных примеров и читать его следует хотя бы ради того, чтобы увидеть, как современная философия мастерски оперирует не классическими терминами и темами, а образами из компьютерных игр, комиксов, хтонических вселенных Лавкрафта и научно-фантастических рассказов Стенли Вейнбаума, — и весь этот калейдоскоп масскультовых источников упакован не в набившие оскомину фрейдомарксистские штудии Жижека, а нечто новое и интригующее. Подход Вударда может показаться разудалым и ни к чему не обязывающим, но выводы его — самые неутешительные: «Слизь — это и доказательство всеобщей связи, и намек на ее разрушение, свидетельство того, что случилось нечто весьма отвратительное — гадкая штука под названием „жизнь”. Нечто такое, что будет заполнять пространство, пока космос не остынет настолько, что всякая новая связь станет невозможна. И тогда — жизнь найдет свое завершение в океане гниения, который изольется в безграничную пустоту угасания». Следует ли воспринимать такую философию всерьез? Почему бы и нет — в конце концов, чем слизь хуже ризомы или ноэмы.
«Невозможное и совпадение. О революционной ситуации в философии». Пермь: Hyle Press.
Йоэль Регев — израильский философ, на текущий момент осуществивший, видимо, наибольший вклад в спекулятивный реализм на русском языке. В «Невозможном и совпадении» (издатели — опять Hyle Press) он напрямую обращается к корреляционистским философиям, Квентину Мейясу и Грэму Харману. Регев анализирует стратегии борьбы спекулятивного реализма с корреляционизмом, разделяя философское движение на два лагеря посредством критерия «избыточности».
В случае спекулятивного материализма Мейясу речь идет об избыточности реальности как таковой — реальности всегда «слишком много». Если корреляционист предполагает, что реальность вне корреляции может быть всегда иной, но неизвестно какой, то спекматериалист переворачивает тезис: реальность может быть какой угодно, и это известно наверняка. Отсюда «контингентность», то есть абсолютная случайность из подзаголовка работы Мейясу, оказывающаяся главным принципом существования реальности: «все может коллапсировать: от деревьев до звезд, от звезд до законов, от физических законов до логических. Но не в силу некоего высшего закона, обрекающего все на разрушение, а в силу отсутствия какого бы то ни было высшего закона, ответственного за сохранение чего угодно от разрушения». Как пишет Регев, по Мейясу «получить доступ к реальности — значит помыслить эту чистую избыточность».
Избыточность же Хармана — это «избыточность нового типа, противостоящая избыточности „слишком много”», а именно избыточность его объектов, которые «всегда больше» своих частей, свойств, эффектов и отношений. Как говорит сам Харман, «объект всегда избыточен по отношению к тому, что он делает в данный момент под нашим наблюдением».
«Слишком много» против «всегда больше» — такова коллизия избыточности в философиях Мейясу и Хармана. Спекреализм же в изводе Регева — его коинсидентальная философия, философия «совпадения» — призван разрешить это напряжение между спекулятивным материализмом и объектно-ориентированной онтологией. Если читатель осилит «После конечности» и «Четвероякий объект», то «Невозможное и совпадение», хотя и избыточное на фоне этих ключевых работ, послужит неплохим критическим осмыслением текущего философского порядка, стремительно меняющегося у нас на глазах.