— Записанные вами аудиокнижки я слушаю с начала нулевых, но о том, что вы возглавляете Дом-музей Пастернака, узнал относительно недавно. Ваше образование ведь не было связано напрямую с литературой?
Ирина Ерисанова. Фото из личного архива
— Да, я не филолог, но проблемы в этом не вижу, даже наоборот: благодаря этому я читаю тексты по-другому. Впрочем, филологические основы мне известны, поскольку я человек саморазвивающийся и с удовольствием читаю все, что имеет существенное отношение к литературе. По глупости я сначала поступила не туда, куда следовало бы, но потом подумала: да какая разница, где учиться, если учеба что-то как-то из тебя делает. А литература оставалась со мной всегда, это моя бесконечная любовь.
Начитывать книжки я начала еще в Таллине, откуда я родом. Моя мама работала на радио, я тоже записывала там какие-то передачки, и году в 1974-м или 1975-м мне предложили прочитать в эфир детектив. Я прочитала, и оказалось, что я примерно понимаю, как это нужно делать (у меня уже был тогда кое-какой актерский бэкграунд — довелось немного поработать в театре). Потом я перебралась в Москву, во второй раз вышла замуж и нуждалась в деньгах: как выяснилось, мои коллеги в те времена (речь идет уже о 1980-х годах) прилично зарабатывали во Всероссийском обществе слепых (ВОС), где бог знает с каких годов (кажется, с конца 1960-х или с начала 1970-х) записывали книжки. Я попросилась туда, и у меня сразу получилось.
С самого начала я решила, что готовиться заранее ни к одной записи не стану, буду открывать книгу только в студии: если текст меня захватывает, то и вас захватит, если же не захватывает, то вы это услышите (а может, и не услышите — я вас как-нибудь обману).
— Какие-нибудь приоритеты в плане произведений и авторов у вас на начальном этапе были?
— Поначалу никакие мои желания не учитывались, в лучшем случае мне предлагали выбрать между тем и этим. Причем ни то, ни другое могло мне не нравиться, и тогда я думала: если прочитаю такую-то книгу, то, возможно, чего-нибудь для себя оттуда нарою, а если нет — ну тогда просто деньги получу. Такое отношение может показаться циничным, но на самом деле оно кажется мне вполне романтическим. Там, как и во всякой другой области, были аксакалы и те, кому пока «не положено», поэтому сперва все самое-самое проходило мимо меня.
— А кто входил в число аксакалов?
— В основном дикторы советского радио: Евгений Терновский, Илья Прудовский (который, кажется, меня туда и притащил). Они были прекрасными профессионалами, но мне хотелось делать не совсем так, как они. Я ни в коем случае никого не критикую, просто у меня свое отношение к этому виду деятельности. Мы с Прудовским как-то раз записывали не книжку даже, а большой сборник материалов про Рембрандта: в ВОС один человек был настолько влюблен в этого художника, что хотел как-то так описать его жизнь и творчество, чтобы слепые могли представить себе все максимально зримо, поэтому сложил вместе биографию Рембрандта, какие-то описания его картин, и посадил нас вдвоем читать. А у Ильи Ефимовича такой голос, что он читает и немножко любуется самим процессом — ему нравится собственное чтение, он очень красиво умеет это делать. И рядом я сижу со вторым микрофоном, слушаю и думаю: боже, и как мне теперь дальше быть после всей этой безумной красоты? Ведь надо подхватить за ним, надо быть партнерами... В общем, я как-то включалась и как-то справилась, но, признаться честно, такая работа мне не очень по душе.
Потом наступил момент, когда мне разрешили самостоятельно выбирать произведения, а позднее, с конца 1980-х, я уже сама приносила книжки и говорила, что хочу прочитать то-то и то-то.
Ирина Ерисанова, ок. 1982. Фото Иосифа Малкиеля
— Что, например?
— Ницше я сама захотела прочесть, хотя мне сразу сказали: но ты же тетка! Я потом еще долго за это получала — вы не представляете, сколько людей говорили: какой ужас, как можно, Ницше и женщина! Но я хитрый человек, я пользовалась тем, что артисты-мужчины выбирали себе выигрышные произведения, хорошую беллетристику, желательно классику, и всякие Ницше-Юнги-Шопенгауэры не удостаивались их внимания. А мне как раз это было страшно интересно: я знала, что, прочитав такое, по крайней мере точно что-нибудь почувствую.
— На мой взгляд, с подобными авторами редко кто справляется так же ловко, как вы.
— Думаю, дело в том, что я никогда не ставила себе задачей исполнить такое произведение: моей задачей было прочесть его. Я открываю книгу, и она меня либо берет, либо не берет, либо что-то мне сообщает, либо не сообщает. От чего в такой ситуации следует отказаться? От актерской привычки драматизировать. Книга каким-то образом должна себя от нашего драматизма защищать. Можно конечно увлечься, а я увлекающийся человек, но вовремя себя сдержать. Ни в коем случае нельзя плакать, хотя иногда слезы бывают очень близки: если тебя взял какой-нибудь «Крутой маршрут», нужно как-то перешагнуть через это — но всякое подавляемое чувство, как известно, сильнее открытого.
Читать книжки, которые мне нравятся, было здорово, причем такое случалось довольно часто, хотя половину из того, что я прочитала, не могу уже вспомнить. Плюс у меня еще от природы есть то, чего нет у многих: я могу очень долго читать вслух без остановки, по три-четыре часа, особенно если книжка хорошая (или не очень хорошая, но мне хочется поскорее с ней закончить и больше никогда к ней не возвращаться). Не знаю, как бы я справилась сейчас, но тогда даже почти не ошибалась, поскольку читала не слова, а ту мысль, которая находится за словами.
Возможно, схожим методом пользуются многие, но, например, из опыта работы на радио я знаю, как там раньше читали новости: дикторы на листочках с текстом писали настоящие партитуры — где повысить голос, где понизить, где сделать паузу, ужас. Я так никогда не делала и вообще не очень понимаю, зачем так обращаться с текстом.
— Это касается только новостей?
— Думаю, и остального тоже. На мой взгляд, такая партитурность — абсолютно исполнительская методика, а когда человек исполняет текст, он делает акцент на том, как работает его голос, а не сам текст. В этом, на мой взгляд, есть некоторое самолюбование. Сама себя я никогда в качестве «голоса» не интересовала и, более того, не могу слушать свои записи. Только один раз я послушала собственную работу — когда прочитанная мной книжка, «Мастер и Маргарита», впервые была выпущена для продажи, тогда еще на кассетах. Причем выпускающая фирма меня просто поставила в известность о том, что они взяли мою запись, а поскольку мы бедные и денег у нас нет, можно мы вам подарим несколько комплектов кассет? Так вот я и послушала в первый и последний раз, что же у меня получается.
Есть еще один момент. Когда ты записываешь книгу для слепых, нельзя сказать, что ты подходишь к делу безответственнее, но в каком-то смысле безответственнее, поскольку задача твоя очень простая: человек, который не в состоянии сам прочитать книгу, должен ее как-то прочитать, и ты становишься его глазами. У самих слепых были специальные аппаратики для прослушивания книг, и они на них часто увеличивали скорость проигрывания, чтобы освоить побольше книг. Соответственно, не столь уж важно, как именно ты прочитаешь под запись, лишь бы не было стыдно: чтобы было понятно, о чем речь, какая там мысль, ну и чтобы как-то что-то слушателю передалось. Возможно, именно поэтому я могла ставить перед собой именно такую простую задачу без всяких дополнительных кружев. А еще в ВОС не было режиссера, что хорошо, а с моей точки зрения даже прекрасно. Мне доводилось с режиссерами работать: каждый из них так или иначе стремится... непонятно, к чему стремится, добивается какого-то особого прочтения, с ним обязательно надо готовиться к записи и так далее.
— А трилогию Стига Ларссона, «Девушку с татуировкой дракона» и так далее, вы сами захотели прочитать и записать? Она ведь довольно-таки огромная.
Вход в дом-музей Пастернака. Фото из личного архива
— Да, мне было интересно прочитать ее, а размер в некоторых случаях имеет значение: больше заплатят. (Смеется.) Вообще для себя на диване я может и не стала бы читать такое, но я всегда с большим удовольствием записывала хорошие детективы, особенно скандинавские, потому что в них живые люди. Вы не поверите, но меня как-то раз уговорили прочитать одну маленькую книжку Донцовой. Я тогда была уже в «команде мастеров», могла от чего угодно отказаться, но меня упросили люди, с которыми мы работали вместе много лет. Большей муки я в жизни не испытывала, и дело не в каком-то моем особом вкусе: просто Донцова настолько неживая, что при чтении все время возникают неправильные паузы, непонятно, как можно оживить такой текст, совершенно невыносимо. Я попросила больше мне такого не предлагать, избавить от страданий. А вообще против жанровой литературы у меня предубеждений нет.
Почти каждое произведение проверялось мной на то, легко ли мне его читать или нет, и те из них, что кажутся сложными, часто прекрасно читаются — например, «Игра в бисер», одна из моих любимейших книг. Коллега, которая со мной записывала эту книжку, сидела напротив меня в окошке за стеклом. Ее задача заключалась в том, чтобы в случае моей ошибки остановиться, отмотать ленту и найти нужное место для перезаписи (так раньше было, теперь же с цифровой аппаратурой такого делать к счастью не приходится). И вот я сажусь, читаю этот роман (я его когда-то просто так читала, для себя, к записи специально не готовилась), вхожу в него, и он меня ведет, потому что хорошо сделанный текст имеет отлаженную внутреннюю мускульную систему. Если ты не теряешь мысли, если она тебя за собой ведет на поводке, то ты не соскочишь просто так и будешь идти следом за логикой развития повествования. Я следила за временем: надо было начитать час, а потом прерваться для замены пленки. Я начитывала час без ошибок, а потом мне приходилось будить коллегу — она просто засыпала в процессе, поскольку следить ей было не за чем.
Некоторые тексты приносили мне разочарование: при чтении вслух они теряли свою привлекательность, и к их числу относится, например, уже упоминавшийся выше роман «Мастер и Маргарита». Вы даже не представляете, сколько в нем обнаружилось ляпов во время записи, просто невероятно. Я читала и думала: боже мой, Михаил Афанасьевич, я ведь вас так любила... Потрясающе читается очень хорошо переведенный Кафка, почти без ошибок, то есть час аудиокниги записывается за час, хотя у некоторых моих коллег час бывало писался и по пять часов.
— Известно ли хотя бы примерно, сколько всего книг вы записали?
— Думаю, что больше шестисот. Я работала в ВОС около двадцати пяти лет с небольшими уходами, не каждый день, чаще через один, но иногда и каждый. Никакого смысла приходить и записывать час или два не было, поэтому я обычно работала три часа (это санитарная норма), а иногда обстоятельства складывались так, что читала по четыре, пять и даже шесть часов, но шесть — это совсем плохо и тяжело, последний час чувствуешь себя Маресьевым. Закончила я этим заниматься в 2013 году, когда стала директором Дома-музея Пастернака, только долги какие-то доделывала, а с 2014 года уже не записывалась. До сих пор просят иногда поучаствовать, но я не понимаю, зачем мне этим заниматься — у меня ведь и без того так много прекрасной жизни.
Кстати, вспомнила, какую первую книгу прочитала для ВОС, проверочную — после нее меня стали приглашать, и дальше я читала у них все время. Был у нас когда-то такой Марчук, главный академик в Академии наук, и он написал книжку с классным названием «Магистрали прогресса». Я в тот момент такие книжки даже любила, потому что там про новые технологии (речь о 1985-м, то есть никаких новых технологий тогда еще особо не водилось). Сама я к этой сфере вообще никакого отношения не имела, но прочитать пришлось, а потом слушавшие ее люди не верили, что у меня нет технического образования — значит, удалось обмануть, ну и что-то я понимала по ходу дела. Правда, у меня нет механической памяти — я читала страницу и думала: боже, как интересно! Как это далеко от меня, но как интересно! А потом переворачивала страницу и уже не помнила, что было на предыдущей.
Папа. Фото из личного архива
— Расскажите, пожалуйста, о вашем «глазном» читательском опыте — какие книги или авторы в свое время были для вас важны, повлияли на вас?
— На самом деле на нас влияют не авторы, а домашние библиотеки. У меня библиотека была шикарная благодаря папе, который очень рано умер и незадолго до смерти умудрился расстаться с моей мамой. Точнее, это мама от него ушла, там была какая-то печальная история, до конца для меня непонятная. Мне папа практически не достался — ужасно жалко, потому что, как мне кажется, во мне от него гораздо больше, чем от мамы. Вообще все, что с ним связано, для меня загадка, поскольку я его застала совсем ребенком, родни его никакой не осталось, а все мои попытки разузнать о судьбе дедушки и бабушки пока заканчиваются ничем. Есть подозрение, что он в одночасье остался сиротой, бежал на фронт, был на фронте в последний год войны и даже какой-то подвиг успел там совершить. Когда он вернулся, они с мамой вскоре поженились и жили сначала в Нарве, в Эстонии. Папа работал в газете, они с мамой заочно учились в Ленинградском университете, он не закончил, мама закончила. Человеком он был невероятно увлекающимся с многими талантами, видимо, и как и все люди такого плана казался немного легкомысленным. Папа был страстный книгочей и невероятно обаятельный человек, он моментально заводил отношения с людьми, а в Нарве в то время были в основном люди женского пола. Но отношения отнюдь не романтические: просто он каким-то образом так умел всех к себе располагать, что был вхож во все нарвские книжные магазины и за очень короткий период собрал невероятную библиотеку, причем практически с нуля — книжек из дома у него почти не было. Очень похоже на то, что его родителей арестовали в одночасье, но об этом не стоило говорить, во всяком случае, маме он мало что рассказал.
Когда случилось то, что случилось, и мама решила с ним расстаться, она уехала в Таллин работать в газете, а он все книги отдал нам, то есть, по сути, мне. В основном это была классика, отечественная и зарубежная. Соответственно, как только я заболевала, намеренно или как-то еще, я залезала в эту библиотеку, пропадала там и все читала: сейчас с ужасом думаю о том, что читала Золя лет в двенадцать, какой кошмар. Мама мое чтение не контролировала, поэтому читалось все, причем перед тобой ведь сразу несколько книг и ты ходишь из одной в другую: допустим, тот же Золя — не только «Дамское счастье», но и «Земля», и все такое прочее. Чтение было совершенно ненасытимое.
С мамой. Фото из личного архива
У нас не было расхожей советской литературы, и в этом тоже угадывается что-то про папу. Не было даже Горького, не было Есенина, не знаю почему, но были Маяковский, Паустовский и Пришвин. Было детское чтение: Жюль Верн, Фенимор Купер, а Майн Рида не было, его я брала у кого-то. Был Голсуорси, Бальзак — то есть то, что в нарвских магазинах хранилось в каких-нибудь подвальных помещениях и не попадало на прилавки. Кроме того, одна мамина приятельница работала в газете «Советская Эстония» (в которой я тоже, кстати, немножко поработала и посидела на стуле Довлатова, но недолго), заведовала там библиотекой: время от времени там списывали старые книжки, а у этой приятельницы были полномочия ездить в Москву и закупать у издательств новые. За счет этого наша библиотека стала пополняться дополнительными томами, и в том числе некоторым количеством проходной ерунды тех лет.
— В результате большой любви к советской литературе у вас не возникло?
— К русской литературе у меня большая любовь, а советская — смотря какая. Я, например, страстно любила Трифонова и все, что можно было купить или достать, покупала и доставала. Надо сказать, что в 1970-е можно было купить хорошие книжки при желании, если изощриться — Гессе, Гамсун и масса подобных авторов выходили у нас в те годы, хотя, конечно, увидеть их на полках обычных книжных было невозможно.
— А как вы попали в Переделкино?
— Абсолютно случайно. Я один раз в жизни попробовала, каково это, сказать на работе: «Все, больше я здесь не работаю» и уйти. Это было травматично. Я недолго работала в театре (выше уже упоминалось об этом), вместе со мной работал мой первый муж, и в какой-то момент я пошла к главному режиссеру и сказала, что хочу уйти. Далось мне это непросто, потому что я уходила не только из театра, но и от мужа. Опыт, однако, оказался очень полезным: я поняла, что так и надо делать — вставать и уходить. Потом я ничего особо не делала, иногда чего-то для эстонского радио записывала, а потом переехала в Москву, снова вышла замуж, снова нужно было где-то работать... Вообще я много чего могу делать, и в том числе руками.
— Простите за бестактный вопрос, а кто перед Домом-музеем Пастернака симпатичные грядки с овощами засаживает, не вы?
— В прошлом году я сажала, но тогда была особая история, пандемическая — приходилось все время оставаться в музее, поскольку здесь не было охраны и мне некуда было деваться. Розы посадила, еще чего-то... Короче говоря, тогда, в 1984 году, мне одна моя бывшая преподавательница сказала: слушай, там на радио конкурс сейчас, попробуй. Я туда очень не хотела, мне хватило эстонского радио (хотя оно было гораздо лучше московского, интереснее), но обстоятельства вынудили — мне на проезд не хватало. Я пошла, там было какое-то ограничение по возрасту, я была уже чуть старше, но наврала, сказала, что мне меньше, и прошла. Так я попала на Всесоюзное радио (еще до всяких книжек и ВОС) и занималась жуткой тягомотиной: нет на свете ничего более мучительного, чем читать вслух тексты, написанные другими людьми, но не писателями. Но вскоре начались перемены, перестройка, и все поняли, что надо что-то новое делать, новые программы создавать, и требуются люди, способные в прямом эфире говорить без бумажки. У меня такого опыта не было, на советском радио это было невозможно: все передачи сперва записывались и проходили серьезную редактуру. И тогда появилась какая-то программа, где надо было делать обзоры газет, журналов и так далее, но делать быстро, потому что времени нет, чтобы такое записывать, требовалось сразу давать в эфир и что-то от себя говорить, и это у меня тоже стало получаться практически сразу. Многие не справлялись: по бумажке читали годами, а без бумажки не могли.
Потом я начала сама делать разные передачи. Совсем недавно у меня случилось потрясение: мне написал в фейсбуке какой-то человек с вопросом, не делала ли я такую-то передачу о группе Queen в начале 1990-х — да, делала. Это была абсолютно авторская передача, я к таким программам сама писала сценарии, а потом мы с музыкальным редактором подбирали музыку и выпускали такую совместную театральную штуку.
— Что-то еще запомнилось, помимо Queen?
— Дофигища всего, но я такое в памяти не храню — про Queen мне напомнили просто. Чтобы вы понимали, как это все выглядело (я тогда уже работала на радио «Маяк»): главред музыкальной редакции приносит огромное количество дисков в двух сумках, тогда это для всех была невероятная новость. Музыкальные редакторы роются в них: о, тут Брамс, тут Глен Гульд, тут Перголези, а тут такое вот, ну ладно — и вот в это «ну ладно» попали два диска Queen. Можно я их возьму? — Да, конечно! Дальше я с огромным удовольствием все это прослушиваю и понимаю, что надо как-то по-особенному рассказать радиослушателям о группе Фредди Меркьюри. Я пишу сценарий с тремя персонажами: с девочкой Алисой и двумя королевами, белой и черной, и эти две королевы рассказывают Алисе про группу Queen (не спрашивайте, о чем там именно шла речь: ни текста, ни записи передачи у меня не сохранилось).
Вся эта красота закончилась в одночасье в 1997 году — я снова ушла. Что дальше делать, чем зарабатывать на жизнь? Я что-то постоянно делала, продолжала записывать книги для ВОС (это была замечательная палочка-выручалочка, за что я им невероятно благодарна). И тут мне позвонила одна моя приятельница и сказала, что в Дом-музей Пастернака нужен экскурсовод, работать всего два дня в неделю, и я согласилась, потому что никогда не занималась ничем подобным, к Борису Леонидовичу прекрасно отношусь, так почему бы и нет.
— Какое на вас впечатление само Переделкино произвело?
— Оно меняется на глазах, и все зависит от того, с кем ты здесь имеешь дело. Тогда была жива Ариадна Борисовна Асмус, вдова замечательного философа Валентина Фердинандовича Асмуса (у него здесь был свой дом, не дача): каждое утро прежде чем заняться музейными делами я ездила к ней на велосипеде. Первый год я передвигалась по Переделкину только на велосипеде, а с Ариадной Борисовной у нас бы такой ритуал: она к моему приезду готовила кофе, мы сидели с ней и разговоры разговаривали.
— На какой вы почве подружились?
— Она приходила в дом Пастернака, участвовала в каких-то мероприятиях. Подружиться с ней было очень легко.
— А чем она занималась?
— На тот момент уже ничем, она была весьма пожилая женщина, а так она занималась математикой или физикой, чем-то техническим.
— С кем-то еще вам тогда доводилось общаться здесь?
— К Асмус заходил Евтушенко, но я с ним сталкивалась крайне редко. С Вячеславом Всеволодовичем Ивановым мы виделись периодически, в основном просто раскланивались, но незадолго до его смерти я его поймала и уговорила у нас выступить. В целом было не до того: музейная работа не располагает к такому активному общению.
Меня страшно интересовало все, что связано с Пастернаком, и я активно осваивала соответствующие материалы. Сейчас-то мы и научной деятельностью занимаемся, проводим всякие мероприятия, выставки, а тогда здесь только экскурсии устраивали. Водить экскурсии надоедает довольно быстро, но многое зависит от того, как и что ты рассказываешь. На меня изредка сваливалось даже по три экскурсии в день: понятно, что повторять одно и то же — мука мученическая, поэтому довольно быстро я научилась одним рассказывать одно, другим другое, третьим третье, а все вместе это складывалось в некое целое. Никто ведь не в курсе, какая из трех экскурсий каноническая: важно было канонической экскурсии не иметь, и благодаря этому работа становилась более-менее интересной.
Ближе к 2013 году наступил момент, когда я опять начала тихо уходить. Аудиокниги в то время я еще записывала, их тогда стали даже как-то более-менее прилично оплачивать наконец, потом «Ардис» меня к себе позвал, и я из музея уже практически ушла, оставалась только в роли скорой помощи, когда нужно срочно выручить: если вдруг две экскурсии, а на месте только один человек. Тогда звонили мне, и я приезжала.
В 2012 году умерла директор музея Наталья Анисимовна Пастернак (вдова младшего сына поэта, Леонида), и Елена Леонидовна, ее дочка, каким-то образом уговорила меня стать директором (до сих пор не понимаю, как ей это удалось). У нее были какие-то рычаги, чтобы давить на руководство, у которого были совсем другие планы: они уже давно решили, кто должен стать директором, мою кандидатуру они не рассматривали, да я и не хотела, чтобы рассматривали. Они хотели какого-то пришлого человека поставить, поэтому, видимо, Елена Леонидовна и настояла на моей кандидатуре: выбирать было не из кого, а сама она не могла. Так вот и вышло в итоге. У нас здесь на тот момент работало четыре сторожа, два экскурсовода и я — не очень было понятно, что с такими силами можно сделать. Теперь нас для сравнения семнадцать человек.
— А что в Доме-музее Пастернака, на ваш взгляд, самое интересное?
— Самое интересное — это люди, которых сюда заносит каким-нибудь ветром. Очень многие случайно приходят, просто слышали, что есть такое место: мы его сильно разогрели, по субботам и воскресеньям здесь просто не протолкнуться. Прежде такого не было, но нам удалось как-то все растормошить и навязать этому дому вещи, которых здесь прежде не водилось — например, стали выставки проводить. Перед любой такой выставкой всегда стоит одна задача: не продемонстрировать какие-то знания о каком-то эпизоде из жизни Пастернака, близком ему человеке и т. д., но создать пространство, в котором можно разобраться, что это было или кто это был. Такая выставка создается на твоих глазах и ведет тебя, а ты входишь в нее как в книгу.
— Мне кажется, литературные музеи, как правило, довольно странные заведения, ведь что там обычно можно увидеть в лучшем случае: вот стул, на нем сидел Пушкин, вот листок из рукописи Пушкина, а вот вилка, похожая на ту, которой Пушкин ел.
— Вообще демонстрация личных вещей — это не очень-то прилично (то есть почему-то в музее прилично, а в других местах — нет). Да и чтение чужой переписки тоже не самое приличное занятие, хотя для него в некоторых случаях можно найти какое-то оправдание. Когда я в прошлом году осталась здесь одна, мне нужно было все время что-то делать, кроме наведения порядка, посадки роз и так далее — нужно было все время сообщать, что музей закрыт, но вообще-то он живет. Поэтому я включала камеру на телефоне, зачитывала письма Пастернака, написанные именно здесь, и транслировала это на нашу страницу. Да, если нам нужно изучить какую-то тему для подготовки экскурсии или статьи, то мы идем в переписку, но лишь за определенным уловом, а не просто чтобы почитать любопытства ради. Конечно, я читала какое-то количество пастернаковских писем, но не скажу, что получала от этого большое удовольствие. А тут я поняла: если обратиться к письмам и попытаться понять происходившее с Борисом Леонидовичем, когда он сочинял то или иное послание, есть шанс получить какие-то дополнительные знания о нем. Во всяком случае, читать мы тогда будем бескорыстно, не ради какой-то конкретной информации, и в то же время с условного разрешения хозяина: ведь речь идет не о написанных рукой письмах, но об опубликованных в книжке. Можно считать, что разрешение каким-то образом получено — ведь если письма сохранились и были напечатаны, то Пастернак, видимо, так или иначе согласился на это.
— Во всяком случае, он не против.
— Верно. Так я поняла одну вещь, которую раньше почему-то не могла понять: все письма, написанные Пастернаком, были абсолютно адресными. Ты, грубо говоря, видишь того человека, которому пишет поэт. Нет никакой idée fixe, которая из одного его письма переносится в другое, хотя темы повторяющиеся, конечно, есть — про «Живаго» Борис Леонидович пишет часто, но везде по-разному и полностью учитывая то, к кому именно он обращается. В результате я полюбила его еще сильнее, потому что это очень честно. Прежде я допускала, что Пастернак как всякая художественная личность в каком-то смысле имеет право на эгоцентризм, ведь он — одно из условий творчества, некая защитительная функция, и с ней необходимо мириться. Поэтому когда говорят: вот, мол, он эгоист был, для меня это просто пустой звон. Ты стишки его любишь? — Люблю поэта Пастернака, но как же он мог то-то и то-то... Так вот, любишь — люби, а все остальное — не твое собачье дело, как он там, с кем, куда, что. Он создан был для того, чтобы из него выходило вот это вот, а ждать от него чего-то суперчеловеческого по отношению к остальным вовсе не обязательно — и как же хорошо, что оно, это суперчеловеческое, все-таки в нем есть.
Дом-музей Пастернака. Фото из личного архива
— Вероятно, литературным музеям стоило бы почаще заниматься чем-то таким.
— На мой взгляд, они только этим и должны заниматься. А если просто рассказывать о частной жизни Пастернака — про Ивинскую, про Зинаиду Николаевну и так далее, — будет просто с ума сойти как скучно. Такое быстро становится неинтересным, а главное — ничего в общем не говорит о Пастернаке, зато многое говорит о нашей бестактности.
— Судя по всему, удачно вышло, что Елена Леонидовна смогла уговорить вас и убедить руководство.
— Во всяком случае, Переделкино оказалось для нас, сотрудников музея, островком почти счастливой жизни, а вышло так потому, что нам с самого начала удалось закрыть вопрос имитации трудовой деятельности, которая иногда с легкостью заменяет собственно деятельность. Пока хватает сил, мы будем делать то, что в наших силах. Вообще всему, как известно, приходит конец: ничего страшного, его тоже можно учитывать, главное — делать дело, а не изображать, будто делаешь. Мне почему-то кажется, что это позволяет нам сладить с самим Борисом Леонидовичем: думаю, он смирился с нами, поскольку у нас здесь чего-то такое все время происходит. Вообще представьте себе: вот сидим мы тут, разговариваем, как вдруг открывается дверь и входит Пастернак. Он спрашивает: а вы чего здесь делаете? — Ну, у нас тут музей. — Музей? Какой еще музей?