Зачем марсианские коммунисты общались с русскими
В 1908 году, на фоне общественной депрессии и пессимизма после поражения Первой русской революции, Александр Богданов написал фантастический роман «Красная звезда». Его главный герой Леонид, член подпольной русской социал-демократической ячейки, отправляется на Марс, чтобы выступить в качестве единственного адвоката несознательного человечества. Дело в том, что марсиане, давно перешедшие к разумной форме жизни — коммунизму, — столкнулись с кризисом ресурсов, который может быть разрешен лишь через освоение других планет. Земля выглядит самым оптимальным вариантом с точки зрения климата, но есть проблема с людьми. В отличие от марсиан они все еще живут в доисторическом состоянии хаоса частных интересов, бесконечных войн друг с другом и варварской эксплуатации природных богатств. Они не осознают, что сами являются главной угрозой для будущего своей планеты, а их подлинная история может закончиться, даже не начавшись. Собственный кризис требует от марсиан принять решение: или, поверив в способность людей, покончить с капитализмом и перейти к осознанной жизни, предложить им братство и дружбу, или уничтожить человечество прежде, чем оно уничтожит себя само.
Люди как вид, так и не осознавший общность своих интересов, практически обречен, и есть лишь небольшой шанс на спасение: русский социал-демократ Леонид и его товарищи по партии бросили вызов капиталистическому безумию. Его выступление на марсианском конгрессе — кульминационный момент романа Богданова. Задача Леонида в том, чтобы заставить поверить в человечество, — хотя все говорит о том, что нет оснований для надежды.
Героическое начало
Русские марксисты начала XX века и правда были удивительными людьми. Иногда кажется, что они представляли какой-то особый антропологический тип, отличающийся от современного подобно пришельцу с Марса. В удушливой атмосфере подполья, в тюрьме, ссылке или нищете эмиграции, социал-демократические революционеры были убеждены в том, что другой мир, справедливый и человечный, не только возможен, но и реален. Это лучшее будущее является не трансцендентным идеалом, но станет частью действительности ровно в том момент, когда люди осознают, в какой степени они способны сами ее изменять. Таким образом, для марксиста осознать текущее положение вещей в его тотальности, сложной взаимосвязи его скрытых конфликтов — значит уже сделать шаг на пути к его преодолению.
«История русского марксизма» Гуидо Карпи — это история такого осознания, неразрывно связанного с изменением. То есть ровно то, что Антонио Грамши когда-то назвал в своих «Тюремных тетрадях» «философией практики».
Принципиально не разделяя историю интеллектуальную и политическую, Карпи старается «проследить развитие русского марксизма как соединение теории с преобразовательной практикой сперва в крошечных интеллигентских кружках, позже в партийной организации и, наконец, в непосредственном осуществлении государственной власти».
Сталинская версия истории русского марксизма
Мы давно привыкли судить об этой истории ретроспективно, как о заранее предопределенном пути большевиков к гегемонии и взятию власти. В таком подходе — часто бессознательно — воспроизводится вульгарно-гегельянский метод сталинского «Краткого курса», в котором ленинская тенденция внутри русской социал-демократии преподносится как чистый эквивалент исторической необходимости, а ее оппоненты — меньшевики или эсеры — в качестве трагикомических персонажей, чья позиция отражает лишь их произвольное мнение (разумеется, ошибочное). Однако, как убедительно показывает Карпи, сама ленинская позиция никогда не была неизменной, но, наоборот, постоянно менялась и уточнялась как под воздействием внешних событий, так и в результате напряженной дискуссии внутри широкой социал-демократической (и шире – революционной) среды.
В целом, дореволюционный период, который принято считать «предысторией» русского марксизма, для Карпи как раз и является его подлинной историей (т.е. развитием мысли в ее связи с действием), в то время как сталинизм становится ее трагическим завершением. Марксизм превращается в идеологию, утверждающую неизбежность и легитимность настоящего, а значит — уничтожает себя как критический метод, способный не только разоблачать несовершенство окружающего мира, но и переживать свое собственное несовершенство.
Марксизм vs народничество
Это переживание сопровождает историю русского марксизма с самого начала — с 1880-х годов, когда учение, утверждавшее, что проникновение капиталистических отношений во все сферы общественной жизни является исторически неизбежным этапом на пути к освобождению человека, проникает в страну, для которой капитализм был скорее будущим, чем прошлым. Миссией импортированного марксизма становится не столько борьба за посткапиталистическую перспективу, сколько обоснование неизбежности капиталистического развития для России. Согласно большинству канонических историй русской социал-демократии в этот момент происходит теоретическое размежевание марксистов и народников, рассматривавших докапиталистическую крестьянскую общину как основу будущего российского социализма. Народники ориентируются на крестьянство (исторически проигрышный выбор), тогда как марксисты на пролетариат — такова простая и неверная схема.
Однако отношения марксизма и народничества были куда сложнее. Вопросы, которые были центральными для их полемики, — о роли крестьянства, о перспективе «буржуазной демократии» в России, о необходимости сплоченной революционной организации, способной бросить вызов неблагоприятным обстоятельствам, наконец, о самой возможности освободительной социалистической революции в экономически отсталой, периферийной стране — вставали перед русскими социал-демократами на каждом новом историческом повороте. И сам большевизм образца 1917 года является не результатом теоретического триумфа плехановского марксизма над народничеством, но скорее — продуктом их сложного синтеза. Можно даже сказать, что во второй русской революции два течения русской радикальной мысли как бы диалектически «снимают» друг друга. Каждое из них в чистом виде — эсеры и меньшевики — терпит политическое поражение, тогда как их странное сочетание — ленинский большевизм — оказывается способным лучше, чем кто-либо другой, понять динамику революции и возглавить ее.
Особый путь России и революционная борьба
У истоков этих непрозрачных отношений марксизма и народничества лежат сомнения самого Маркса. В своем знаменитом письме идеологу народничества Николаю Михайловскому он писал: «Если Россия будет продолжать идти по тому пути, по которому она следовала с 1861 года, то она упустит наилучший случай, который история когда-либо предоставляла какому-либо народу, и испытает все роковые злоключения капиталистического строя». Карпи справедливо объясняет эти строки Маркса не столько его верой в особый путь России, отличный от общеевропейского капиталистического развития, сколько надеждой на субъективный героизм русского революционного движения, которое сможет возглавить крестьянскую революцию и, при условии поддержки европейской рабочей революции, победить в исключительных обстоятельствах.
В свою очередь, к концу XIX века развитие промышленности и стремительный численный рост городского рабочего класса заставляют народников обратиться к самостоятельному анализу новой капиталистической реальности, неизбежно предполагавшему значительные элементы марксизма. Все это делает народников, а затем их политических наследников — эсеров — частью истории марксистской мысли в России. И Гуидо Карпи прослеживает направление этой мысли (уделяя особое внимание Виктору Чернову) на протяжении всей книги.
Появившись как попытка применить универсалистскую теорию в уникальных, не вполне соответствующих ей обстоятельствах, русский марксизм развивается через сложные пересечения двух линий — социально-политических вызовов и принимающей их радикальной мысли. От эпохи реакции Александра III и экономического роста конца XIX столетия, от революции 1905 года к новой, столыпинской, реакции и Первой мировой войне, от февраля 1917-го к октябрю — каждая из этих исторических ситуаций требует нового решения старых проклятых вопросов русского марксизма. Книга Карпи, следуя за событиями, сосредотачивается вокруг нескольких стрежневых моментов теории, имевших решающее значение для практики.
Этический момент
С самого начала своей истории в России марксизм противопоставлял себя народничеству как наука — утопии. Так, для Георгия Плеханова, наследовавшего ортодоксии европейского II Интернационала (и его ведущей партии — немецкой социал-демократии), марксизм «служил ключом универсального познания по образу точных наук, и любая сторона жизни выводилась из производственных … отношений». Если в центре народнической парадигмы находился нравственный субъект, революционная личность, приносящая себя в жертву ради пробуждения чувства достоинства и свободы в народных массах, плехановский марксизм звучал как голос объективной необходимости. Революция должна была стать итогом закономерного накопления социальных противоречий, а не результатом морального прорыва. Однако именно реальные условия подполья, в которых действовали русские социал-демократы, привели к серьезному пересмотру подобного «фаталистического эволюционизма», в котором не было места проявлению революционной воли. Уже в ленинской работе «Что делать?» партия рассматривается не в качестве простого выразителя совокупного интереса рабочего класса, но как отдельный, субъективный фактор, способный привнести в неорганизованную пролетарскую массу верное сознание, возвышавшее ее до подлинно исторических задач.
Выведенная Лениным из практики идея «субъективного фактора» получает глубокое философское развитие у Александра Богданова и его сторонников. Детальный пересказ и анализ взглядов так называемых «богостроителей» — Богданова, Базарова, Юшкевича, их полемика с Плехановым, а позже и с Лениным — одно из самых оригинальных и захватывающих мест в книге Гуидо Карпи. Принципиально отказавшись от дуализма пассивной материи и идеи («теории отражения»), Богданов настаивает на единстве бытия как «социально-организованного опыта». Рабочий класс, осознав свой опыт через образование и культуру, выступает как сила, которая должна придать организованные формы хаосу капиталистического производства. Таким образом, потребность в социализме является не формой разрешения противоречий предшествующих эпох, но самим свойством организующей себя материи.
Эта смелая попытка синтеза марксизма с актуальными немарксистскими теориями (точными науками и европейской «философией жизни») делает Богданова фактическим предтечей «западного марксизма» середины XX века и Франкфуртской школы с их открытостью к психоанализу, экзистенциализму и т.п. С другой стороны, позднее богдановские идеи оказали огромное влияние на жизнестроительные практики советской России – появление «пролетарской культуры», научной организации труда, введения экономического планирования.
Александр Богданов, около 1904 года
Фото: thecharnelhouse.org
Классовый момент
Первые русские марксисты в своей полемике с народниками о характере русского капитализма настаивали на его неизбежном и объективно прогрессивном характере. Вопрос о социализме может быть поставлен тогда, когда развитие предшествующих отношений достигнет своего предела. Крестьянство в этой схеме представляет класс-пережиток, который, с проникновением рыночных отношений в деревню, должен разложиться на антагонистические составляющие — сельские пролетариат и буржуазию. На пути прогресса стоят не только классы феодального прошлого — крестьяне и помещики, но и отсталая, тормозящая развитие политическая надстройка самодержавия. Таким образом с точки зрения марксистской ортодоксии задачи момента требуют формирования «исторического блока» передовой буржуазии и рабочего класса, который сможет смести препятствия на пути развития капитализма. Ведущая роль в этом блоке должна принадлежать буржуазии, а пролетариат будет «оказывать революционное давление» на ее политическую волю, заставляя «довести буржуазную революцию до ее логического конца». В 1905 году, с началом революции, Ленин противопоставляет сторонникам этой позиции, меньшевикам, принципиально иную модель «исторического блока» — рабочих и крестьян. Согласно Ленину, зависимый характер русской буржуазии делает ее неспособной к борьбе с царским режимом за действительные демократические свободы. В то же время именно аграрный вопрос становится центральным вопросом в начавшейся революции, и рабочая партия должна предложить его решение на основе союза социально угнетенных классов.
Вопрос о коалиции социальных интересов — рабочих и буржуазии или рабочих и крестьян (а в 1917 году — еще и солдат) — станет главной линией политических разногласий большевиков и меньшевиков. И если в 1905-м он приведет к партийному размежеванию, то в 1917-м — к свержению Временного правительства и установлению власти Советов как прямого воплощения большевистской версии понимания характера революции и ее движущих сил.
Вопрос об интеллигенции
Тесно связанный с предыдущим третий момент русского марксизма, проходящий через всю книгу Карпи, — вопрос об интеллигенции. Ни одно из течений политической оппозиции в дореволюционной России не рождалось напрямую из определенного класса — буржуазии, рабочих или крестьян. Напротив, интерес каждого из этих классов страстно защищался людьми, принадлежащими практически к одной и той же группе — русской интеллигенции. Так, вчерашние народники легко становились марксистами, а вчерашние марксисты — либералами. Не будучи прочно связанной с каким-либо конкретным классом, интеллигенция пыталась «заместить» их все сразу. Таким образом, она становилась ключевым, определяющим элементом «исторического блока» предстоящей революции. Дебаты о роли интеллигенции внутри марксистской среды (от Потресова и Чернова до Богданова и Троцкого) в значительной степени являлись саморефлексией, переживанием собственного внеклассового положения и стремления к его преодолению.
Проблема государства
Наконец, последний момент — проблема государства, ответом (как выяснилось, неверным) на которую являлась вся советская история. Начало этой истории практически совпадает с началом конца русского марксизма. Путь к предполагаемому «организованному обществу», к разумной и гармоничной человеческой жизни при социализме, лежал через революцию, обстоятельства которой представляли из себя на практике нечто прямо противоположное: военную катастрофу, развал экономики, превращение миллионов вчерашних рабочих и крестьян в оторванных от социальной почвы люмпенов. Захват власти большевиками в октябре 1917-го был не столько шагом навстречу социализму, сколько одним из вариантов спасения страны, зависшей над пропастью (другим альтернативным вариантом могла быть только правая диктатура во главе с условным Корниловым). Большевики вынуждены были выступить как дисциплинирующая сила государства, тогда как их подлинная программа заключалась в преодолении государства и переходе к безгосударственному и бесклассовому обществу. Таким образом, возможность «термидора», перерождения революции в новый вид бюрократической тирании, была неотъемлемой осознанной частью самого процесса, потенциальной угрозой, проходящей справа налево через весь спектр социалистической мысли на протяжении всего 1917-го года.
Впрочем, если искать теоретическую основу большевистского решения о насильственном захвате государственной власти (также как и меньшевистского — о фактической поддержке Временного правительства и «революционной демократии»), стоит признать ее в том самом первом, «этическом моменте». Большевистская революция произошла по Богданову (хотя и вопреки его собственной позиции в 1917 году), с его представлением об активной, преобразующей силе сознательной материи (партии), не отделяющей себя от внешних обстоятельств, но решительно подчиняющей их своей воле. В свою очередь, механистический детерминизм Плеханова никогда бы не привел Ленина к практическим радикальным выводам о взятии власти.
И все же принципиальное отличие Ленина от других важных фигур русского марксизма состояло не только в его способности тонко чувствовать ситуацию и без сожалений пересматривать собственные теоретические построения, но и в допущении элемента непредсказуемости, инвариантности развития событий. Осознавая высокую вероятность поражения в каждом своем решении (в том числе и о взятии власти), он не забывал о том, что Макиавелли когда-то характеризовал как fortuna, а сам Ленин назвал в одном из текстов «искусством восстания».
Открытый финал
Итак, следуя за изложением Карпи, можно сказать, что эти четыре момента русского марксизма — этика, классовый субъект, интеллигенция и роли государства — во многом определяли и внутрипартийные дискуссии первого десятилетия советской истории. К началу 1930-х, после разгрома последних оппозиций и утверждения сталинской иерархии, марксизм теряет черты живого пространства взаимодействия теории и практики, превратившись в сухой и завершенный язык идеологии. Споры о марксистской эстетике этого периода, и в особенности работа журнала «Литературный критик» во главе с Георгом Лукачем, Михаилом Лифшицем и Еленой Усиевич, становятся как бы послесловием к почти завершенной истории русского марксизма. Однако это трагическое поражение стало платой за верность «философии практики» самой себе, за ее глубокое убеждение в том, что невозможно объяснять мир, не пытаясь его изменить.
Карпи приходит к глубоко пессимистическому выводу: «Начиная с шестидесятых годов неофициозная политическая ангажированность в Советском Союзе развивается в рамках либо либеральной…либо националистической… идеологий, без значимого вклада марксизма: возможно, в этом и кроется одна из причин политического и общественного маразма, в который постсоветская Россия погрузилась в 1991 году и в котором пребывает по сей день». Можно сказать, что, утратив универсалистскую и в то же время уникальную традицию русского марксизма, наша страна снова стала «неисторической» — провинциальной, невежественной, неспособной дать человечеству никакого общего принципа. И кажется, последнее, что может сейчас прийти в голову марсианским коммунистам, — это вести переговоры с планетой Земля, выбрав ее самого разумного представителя из числа современных российских мыслителей.