Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Инесса Буркова. Синеют кругом тасхылы. М.: Советская Россия, 1980
Книга «Синеют кругом тасхылы» писательницы и правозащитницы Инессы Емельяновны Бурковой попала ко мне случайно. В кардиологическом отделении красноярской больницы № 20 она стояла в книжном шкафу, который располагался в зоне отдыха, рядом с креслами, фикусами и выставкой патриотических плакатов, посвященных 9 Мая.
Вообще подборка больничных книг оказалась на диво своеобразной. Изучая библиотеку в перерывах между процедурами, я обнаружил, в частности, сборник рассказов Одоевского (на первой же странице — траурные венки, иллюстрирующие «Бригадира»), «Чистое кипение» (о новосибирских химиках) Т. Черноуховой, толстенный том «Буколики. Георгики. Энеида» Вергилия, «Избранное» Платонова, «Приглашение на казнь» Набокова, штук пять разных книг о Пушкине и прорву малоизвестной советской поэзии и прозы.
И вот Буркова. Взяв книжку в руки, я подумал: а может быть, это судьба? Все детство и юность мы с родными отдыхали летом на озерах Хакасии, но о самой республике и ее коренном населении я до сих пор не знаю решительно ничего. Не пора ли исправиться? Опять же, вдруг кому-то будет полезна такая информация ввиду наступающей, хотим мы того или нет, эпохи тотального внутреннего туризма.
«Когда-то я мало знала о Хакасии» — вступительное признание автора приободрило: значит, на старте будем в равных условиях. Перелистал, полюбовался незатейливыми, но трогательными черно-белыми иллюстрациями, на которых горы (те самые тасхылы), степи, заводы, фабрики. Титульный лист украшен фотографией авторки: крепкого вида женщина с короткой стрижкой ласкает печальную овчарку. Моя компания на ближайшие несколько дней.
Первый тридцать страниц — краткий экскурс в историю Хакасии. Не так много, но иные факты стали откровением. Я вырос неподалеку, на юге Красноярского края, и как-то привык считать, что хакасы — кочевой народ, а оседлость возникла у них только в XX веке. Кто бы знал, что:
«...в VI веке [они] создали самостоятельное государство. К IX веку раннефеодальное государство хакасов значительно окрепло, и до начала XIII века оно было самым сильным в Центральной Азии. В древнехакасском государстве, оказывается, были даже города. Они скрывались многие века под седыми курганами. ...здесь было здание административного совета, там святилище, дальше чертоги-дворцы, через дорогу — замок с бастионами».
Но что стряслось с монументальной государственностью, почему она вдруг ушла под землю? Буркова пишет:
«В 1207 году [древнехакасское государство] было покорено монгольскими войсками. Почти два столетия завоеватели выжимали все соки из подвластных народов. <...> В Хакасии сократилось население, погибло земледелие, заброшены были ремесла, утрачена письменность, оказались разорванными культурные и торговые связи с другими народами. Даже после падения чужеземного ига Хакасия уже не в состоянии была подняться и представляла собой мелкие феодальные улусы с малочисленным населением кочевников-скотоводов».
От истории — к культуре. Тоже достаточно бегло: чуть-чуть о современном театре и литературе, а о фольклоре и шаманах — почти ничего. То ли чтоб не вышло «не по-советски», то ли Буркову это действительно не особо интересовало. Вот, пожалуй, единственный увлекательный эпизод, связанный традициями, — фрагмент беседы с писателем Михаилом Кильчичаковым:
«— В детстве звали меня Мыкайлой.
Хакасы переиначивали на свой манер русские имена, которыми нарекали их при крещении. Но, кроме официального имени (для бумаг, для документов), родители давали ребенку еще и обиходное: Щенок, Ягненок, Жеребенок, Кот. А то и плохим словом назовут, особенно если в семье уже умирали дети, что часто случалось. Драное Ухо, Кривой Глаз, Черный Зад или еще того похлеще назовут ребенка, чтобы злой дух не распознал его — не польстится же он на дурное, негожее. Суеверными были хакасы.
— Второе имя у меня было неприличное, даже сказать не могу.
Так дорожили сыном родители <...>».
Начиная с четвертой главы ныряем с головой в документально-производственный роман-путешествие. Буркова знакомится с хакасскими рабочими различных специальностей: герои беседуют с ней без отрыва от производства.
Конечно, местами, особенно когда речь заходит о статистике, экономике и других цифрах давно минувших лет, чтение становится жутко скучным. Но нет-нет, да и оживит что-нибудь формальный сюжет — как в главе «Лесное царство», где Буркова решает провести несколько недель в домике охотника Петровича, в глухой хакасской тайге, которая вызывает у нее такой мистический трепет, что приходится даже оправдываться — я, мол, вообще-то неверующая, разумеется:
«Я знала, что в лесу сумею прийти в себя, опять войду в форму, смогу снова ездить, слушать, думать, анализировать. Со мной всегда так бывает. Стоит только ступить в тень деревьев, окунуться в лесной аромат, шелест ветвей, как забываю обо всем на свете. Все, что волновало, торопило, беспокоило меня, отходит на второй план, временно умолкает. Обезволенно-радостно отдаюсь я во власть леса. Не могу с ним быстро расстаться. Я благодарна лесу. Он меня вызволил однажды из обреченности, спас от гибели. Медицина признала себя бессильной. Врачи дали последний совет — надолго, может, на всю жизнь переехать в лес. Я так и сделала. Поселилась в лесу. И он меня поднял на ноги. С тех пор я благоговею перед ним, как язычник, верю в его могущество, будто он сильный, добрый, отзывчивый бог. В лесу мне становится понятным фанатизм верующих, хотя я, честное слово, как и положено, безоговорочный атеист».
После нескольких страниц благостных бессюжетных лесных похождений и свиданий с любимой сосной (вспомнилась книга «С добрым утром, моя сосна!» Владимира Брагина и другие произведения советских писателей-натуралистов) сюжет неожиданно делает стойку и обращается в триллер:
«В тайге мне стало уже беспокойно. Мерещились недобрые шорохи. Кто-то шастает тут нехороший. То наткнулась на выломанные до корней заросли облепихи — оброненные ветки валяются. <...> То однажды приметила у тропы под разлапистой елью... раскладушку. Кто-то явился в тайгу. Надолго и основательно. В охотничье угодье, выделенное моему Петровичу, кровать приволок с собой. Никаких вещей больше не было. И человека не было видно. Ушел куда-то. Невдалеке от раскладушки я обнаружила срубленную лиственницу. Ствол ее был надсечен в разных местах. Сразу мне припомнились фразы, слышанные мельком в Абазе:
— Шляется много бичей по тайге.
— Собирают серу. Продают на рынке по рублю комочек.
Серу молодежь жует вместо резинки-жвачки».
Насчет бичей не знаю, а про серу — правда. В Красноярске, например, она продается даже в супермаркетах, рядом с «Орбитами» и другими подушечками.
Предположить, что вдали от людей у женщины развилась мания преследования, не успеваешь: Буркова встречается в лесу с тем самым «бичом», хозяином раскладушки, и даже устраивает с ним живописную потасовку. Увы, таежный боевик не получает развития — перепуганный собиратель серы бежит от Бурковой на мотоцикле. Инесса Емельяновна тоже прощается с лесом и продолжает свое путешествие.
В главе «Рядом с прекрасным», посвященной Абаканскому мясоконсервному комбинату (звучит как немного издевательский парадокс, но потом будет понятно, что к чему), посреди рутинных описаний образцового советского производства проскальзывают сцены, которые поражают натуралистичными описаниями расчленения животных. Директор комбината Александр Кардаш жалуется Бурковой: души сотрудников необходимо спасать, нужно «навести» в них «чистоту». Почему же?
«Постоянно убивают животных, сдирают с них шкуру, расчленяют. В цехе первичной обработки ежеминутно льется кровь, ею пропитан воздух. От нее, горячей, в воздухе висит туман. Тревожно мычат коровы, которых пригнали на убой. Пронзительно визжат свиньи. Одни лошади молчат. Но из глаз их катятся крупные слезы. <...>
Ревет ли животное, просит пощады, рвется ли прочь, тихо ли слезы льет, прощаясь с жизнью, забойщик убивает его, методично, четкими, экономичными движениями, добиваясь большей производительности, высших процентов. Толстой становится кожа забойщика, уши ему подзаложило, глаза застило, чувство жалости не навещает его. Такая профессия. Кто-то должен делать это для нас».
Интересно, сколько читателей на этом моменте станут вегетарианцами?
Директор Кардаш — этакий хакасский хиппи, он решает врачевать души подчиненных при помощи цветов: велит засадить территорию комбината приятными глазу растениями. Не найдя у рабочих понимания, Кардаш объявляет соцсоревнование для цветоводов-любителей. Сработало, и теперь консервы в Абакане производят буквально «рядом с прекрасным». А скоро в самодельном Эдеме появляются звери и птицы — благодаря рабочему Ивану Мыльцеву, в котором контрастно сочетаются страсть к животным и любовь к производству консервов:
«В семьдесят втором году [на комбинате] состоялась выставка цветов. Мыльцев представил на ней не только гладиолусы, флоксы необычных расцветок, но и <...> попугаев, певчих канареек и композицию „Утро в лесу“ по знаменитому полотну Шишкина. В вольере (сам ее соорудил) трое маленьких медвежат деловито ползали по поваленной сосенке. Медведицы, правда, не было. Больше всего народу теснилось возле композиции Мыльцева. Директор комбината отозвал его в сторонку:
— Молодец! Видно, любишь зверье? — спросил.
— Да разве можно их не любить? — удивился Мыльцев.
Еще в детстве Иван приучил родителей терпеть в доме присутствие зайцев и белок, которые жили вольно, не знали клеток. Во дворе он держал знаменитую на всю округу голубятню.<...> В армии именно Иван Мыльцев опекал лебедей, которые поселились неподалеку, у озера.
Так сложилось, всю жизнь он был поваром, даже в армии. Профессия не нравилась. Перешел на мясоконсервный комбинат, в цех обвалки. И вот выставка цветов.
— Зверей очень люблю, — повторил Иван Дмитриевич директору».
Вообще отношение к живому, если судить по книге Бурковой, у обитателей Хакасии причудливое. Надолго остается в памяти сотрудница сельскохозяйственной станции Нина Лиховид, которая, увидев погибшие от рук человека деревья, словно бы впадает в пресловутое «состояние аффекта», которым принято объяснять убийства, совершенные на нервной почве:
«— Срубили пихточку... И еще одну, еще, еще, — она в беспокойстве металась, шарила руками в высокой траве, считала потери. — Все шесть пихт. Убила бы своими руками, попадись он мне.
Казалось, что ее сейчас затрясет в лихорадке. Вся напряглась, как натянутая тетива. Кулаки сжала до белизны. Глаза почти обезумели от гнева. Ненависть, отчаяние, бессилие, боль — все металось во взгляде. Право, может убить, подвернись сейчас тот злодей».
А ведь поначалу казалось, что у меня в руках мирная и милая советская книжица. И вот уже в который раз доводит до мурашек.
Даже во время экскурсии на стройку Саяно-Шушенской ГЭС, которая позиционируется как символ и апогей всех трудовых усилий советской Хакасии, читателя ожидает сцена в духе фильма Альфреда Хичкока «Головокружение»:
«Мы подошли к металлической лестнице, приваренной к отвесной стене бетонного столба. Начиналось неприятное для меня восхождение. Карабкаться вверх по ступеням-прутикам, далеко отстоящим друг от друга, мне было непросто, несмотря на то что я надела брюки, и даже страшно с непривычки. Старалась не смотреть вниз. Казалось, голова закружится и свалюсь. Долго потом снились мне по ночам кошмарные сны, будто лечу я в тартарары с той вертикальной лестницы, прощаюсь с жизнью, переживаю, что того не успела сделать, другого не успела узнать и увидеть. Страдаю, как наяву, испытывая острую боль в сердце. Хочется жить. Очень хочется жить. К счастью, в последний миг я просыпаюсь, вся в холодном поту».
Есть подозрение, что, если бы Инессе Емельяновне довелось повстречаться с мастерицей американской готики XX века Ширли Джексон, они бы прекрасно поладили. Да здравствует социалистический сюрреализм: Буркова, словно Элинор из романа «Призрак дома на холме», которая могла слышать и видеть то, чего другие не ощущают, вступает в дискуссию с Саянскими горами. И они отвечают ей.
«Зачем эта городьба? Плотина, трубы?» — проворчали Саяны.
«Затем, чтобы зря не пропадала энергия Енисея, по вашей милости падающего сверху вниз в узком створе».
«Это как же используете вы энергию?» — поинтересовались Саяны.
«Очень просто, — ответила я. — Скатится по трубе вода, а на выходе из трубы — турбина. Вода закрутит ее лопасти, с бешеной силой. А там еще приспособление. Оно преобразует энергию механическую в электрическую. <...>
«Но пейзаж... — сказали Саяны. — Испортят плотиной наш великолепный пейзаж».
«Ни в коем случае! — горячо возразила я. — Плотина... да это будет прекрасное архитектурное сооружение. Настоящее произведение искусства. Я видела проект».
«Произведение искусства, — проворчали Саяны <...>».
Получается такой просветительский ужастик: с одной стороны, постоянно происходит что-то до крайности странное, а с другой — нам, как маленьким, объясняют вещи, о которых мы, вероятно, никогда даже не думали. Как работает ГЭС? Как при строительстве плотины сооружается та часть, которая находится под водой? Не водолазы же ее строят. Теперь не перестанете гадать, пока не загуглите.
А как договариваются с овцами чабаны? Какие цветы врачуют душу мясника? Зачем «бичи» ходят в тайгу с раскладушками? И какими были хакасские замки? Увлекательно и доступно книга отвечает на эти и многие другие вопросы.
Хочется сказать спасибо: во-первых, авторке, а во-вторых — врачам 20-й больницы, за то, что по каким-то диковинным соображениям они назначили книжку Бурковой врачевательницей душ пациентов из 2022 года. В моем случае попадание вышло почти в десятку.
Жаль только, что светлые чаяния из последней главы «Мечты сбываются» так и остались мечтами, наивными буквами на пожелтевшей бумаге. Всего-то сорок с лишним лет назад Буркова написала, цитируя бетонщика Григория Лавниковича:
«При коммунизме суд вообще отпадет. Идем мы коммунизму. Отношение к труду, к товарищам становится все честней, чище — приближается к коммунистическому».
Сегодня, читая это, мы понимаем, что «Синеют кругом тасхылы» — это сборник сказок. Прекрасных — и добрых, и страшных, — но не имеющих никакого отношения к реальности. Причем не только к той, что была, но тем более к той, что есть, и, той, что будет.
Хотя... С чего я это взял? Буркова вон исколесила всю Хакасию вдоль и поперек, а я бывал только на озерах, да и то от случая к случаю, и на основании этого со своего дивана берусь утверждать, что я прав, а она нет?
Решено. Следующим летом, ебж, еду в Хакасию! И не успокоюсь, пока не найду в тайге хотя бы одну раскладушку. И не полюбуюсь флорой и фауной абаканского консервного комбината. И не познакомлюсь с человеком по имени Черный Зад или того похлеще. И не послушаю ворчание Саян. И не увижу, как синеют кругом тасхылы. Пусть немножко посинеют и для меня.