***
У человека есть право писать то, что он думает. И если прочитанная книга его раздражает, если ему жаль потерянного времени, — уж будьте уверены, он выскажется так, что мало не покажется. Меня называют «литературным хулиганом» не потому, что я такой на самом деле, а потому что других «хулиганов» нет. Вот это как раз плохо. Хуже всего, когда критик делает перед писателем книксен, поглаживает его, треплет по щечке — утютю, мой маленький, вместо того чтобы сказать: книга — говно.
О Василии Аксенове
Проза Аксенова оказалась, прежде всего, нечитабельной. То есть не вычитывалось из нее ничего, кроме упоенного самолюбования, чудовищных самопальных виршей и похвальбы заморскими гаджетами <…> Однако, будучи, как истинный шестидесятник, не только радикально живуч, но и феноменально удачлив <…>, писатель попал в зону издательской востребованности, в зону гарантированной раскупаемости книжной продукции — и, чтобы не подвести гарантов (издатели у нас, кстати, тоже в основном из комсы), принялся вновь строчить роман за романом. Читать их, разумеется, невозможно; в том числе и просто физически: читателя попеременно одолевают тошнота и зевота. Бывает, накатывают и вместе.
О Борисе Акунине
Главная литературная сенсация начавшегося года — заявление Григория Чхартишвили, он же Борис Акунин*Признан властям РФ иностранным агентом, о том, что Анна Борисова и Анатолий Брусникин — это тоже он, Чхартишвили, и что вместе с вышеупомянутым Акуниным они образуют его личный, чхартишвилиевский, проект «Авторы». <…> Страшно сказать, но уже лет десять-одиннадцать <…> мало кому интересно и то, кто же все-таки скрывается под именем Борис Акунин… Григорий Чхартишвили говорит, что это он, — ладно, пусть будет он, никто не против. Парадокс ситуации заключается в том, что «Борис Акунин» разучился писать буквально в тот же день и час, когда, возможно несколько опрометчиво, признался в том, что его на самом деле зовут Григорием Чхартишвили [из фейсбучного поста 2012 года — прим. ред.].
Об Анне Ахматовой
«Муж хлестал меня узорчатым, вдвое сложенным ремнем». Жаль, что Алексей Балабанов не успел или не захотел снять фильм об Анне Ахматовой.
О Дмитрии Быкове*Признан властями РФ иноагентом.
Бичуя нынешнюю литературную пору как до обидного точный сколок поры политической — более-менее точного повторения последних семи лет царствования Николая I, — Дмитрий Быков завершает свою вселенскую смазь <…> на неожиданно оптимистической ноте: «Остается надеяться на то, что не за горами свой „Обломов”, свои „Отцы и дети”, а там, чем черт не шутит, и „Война и мир”. Но для этого надо, чтобы семилетие длилось именно семь лет. Иначе Гончаров умрет от лени и „ожирения сердца”, Тургенев окончательно порвет связи с Родиной, а Толстой застрелится, замаскировав это дело под несчастный случай на охоте».
Иному читателю может показаться, что это именно Быков умрет от ожирения, какой-нибудь Михаил Шишкин или Борис Акунин порвет связи с Родиной, а на охоте застрелится, допустим, тоже Лев, но зато Рубинштейн, или все же Виктор, но зато Шендерович. И произойдут все эти трагические события, произойдут непременно, если В. В. Путин все-таки пойдет в 2018 году на очередной срок. Однако подобный подход к глубокомысленному быковскому пассажу был бы поверхностен.
Да, конечно, это именно он, Быков, по-гончаровски умрет от ожирения сердца, но и по-тургеневски порвет связи с Родиной тоже он. Да и по-толстовски застрелится на охоте. Да и по-пушкински погибнет на дуэли. Да и по-пастернаковски откажется от Нобелевской премии. Да и по-шолоховски примет ее и по-бродски произнесет зажигательную (но ни в коем случае не поджигательскую) речь. Быков — наше все, если не в объективной реальности, то в самооценке.
Об Александре Галиче
Галича можно было любить, ощущая себя мужчиной. Интеллигентным, но все равно мужчиной. Физиком (как в фильме «Копейка»), но отнюдь не «ботаником». Особенно подвыпив. И плача пьяными слезами от гордости за самого себя. Ну и за него тоже. И даже когда Галич, купив в Париже новый телевизор и не желая дожидаться возвращения домой рукастой жены, сунул два пальца в розетку и его закоротило током, интеллигентные мужчины по всему СССР тут же прониклись убеждением, будто таким образом с опальным бардом расправился всемогущий КГБ.
О Борисе Гройсе
Как увидишь Гройса, моментально скройся!
Об Эдуарде Лимонове
Лимонов не зря, конечно же, назвал себя в одном из ранних автометаописаний «малолетним негодяем». Таким он, строго говоря, и остается. И стихи у него, разумеется, негодяйские. А вернее, «малолетно-негодяйские». И, не будем лукавить, чудовищно графоманские. Но талантливые, черт возьми, талантливые! Как у капитана Лебядкина, стихи которого положил на музыку Шостакович. Стихи генерала Лимонова тоже хочется положить на что-нибудь. Причем, с прибором. Конечно, с прибором ночного видения.
О Булате Окуджаве
Окуджаву я не люблю. Стихи и песни пошловатые, проза пошлая — или, как написал я лет 17 назад, лакейская.
О Викторе Пелевине
У каждого писателя есть свой срок годности. У Пелевина он истек лет 15 назад. [Из интервью 2011 года, т. е. теперь уже срок годности Пелевина истек приблизительно 22 года назад. — Прим. ред.]
Об Иване Тургеневе
Среди русских писателей самым сильным шахматистом был Иван Тургенев, игравший на уровне тогдашнего мастера, но как раз в интеллектуальном плане автор «Записок охотника» и «Дворянского гнезда» всем своим прославленным современникам безнадежно проигрывал, и они (Достоевский злее прочих) постоянно над этим издевались.
Об Уильяме Фолкнере
Фолкнера тут вспомнили. Как пьяницу. Ну да, пьяница был. Лучше бы его нобелевскую лекцию вспомнили: человечество выстоит и в запое… А мне у него больше всего нравится один из персонажей на заднем плане — старушка-негритянка, рассуждающая примерно так: я вообще-то почти ничего не ем и не пью. Как птичка. Но дайте мне, птичке, миску жареной свинины, дайте мне кружку виски — и вы меня от них и за волосы не оттащите.
Об Аркадии Драгомощенко
Аркадий Драгомощенко умер. Мой ровесник и земляк. Я знал его лет сорок. Мы никогда не были друзьями или хотя бы приятелями, хотя и относились друг другу (я к нему, как минимум) с большой приязнью. Однако дальнейшему сближению препятствовало мое неизменно насмешливое отношение к его литературному творчеству. Как поэта (ну и как прозаика) я всегда воспринимал его как «сына лейтенанта Шмидта» и члена экипажа «Антилопы гну», причем далеко не самого главного. И ведь не то чтобы мне не нравились его стихи (и проза) — я просто не считал и, увы, не считаю их стихами (и прозой). Хотя Аркадий сделал в литературе большое дело, во всей своей неоднозначности сопоставимое с вкладом Анны Ахматовой. Она «научила женщин говорить», а он (ни говорить, ни писать не умевший) сделал едва ли не большее: он научил многих и многих за ним пошедших собственного неумения говорить и писать не стыдиться и, главное, не стесняться.
Об Адамовиче и Ходасевиче
100 лет Адамовичу — юбилей на любителя. Нравится мне лишь такой эпизод в мемуарах: Адамович ведет газетную колонку и его лютый враг Ходасевич ведет газетную колонку — и оба со своих колонок живут. Но у А. колонка в богатой газете, а у Х. — в бедной, так что живет он в разы хуже заклятого собрата по перу. Однако старый Х. с молодым А. регулярно встречаются за карточным столом — и Х, как правило, выигрывает, чем драматический перепад в гонорарной ставке и в качестве жизни существенно нивелируется.
Евгений Витковский
Говорят, что Евгений Витковский —
Полиглот знаменитый московский —
Знает наверняка
Ровно два языка:
Русский и сам не помнит каковский.
О Теодоре Адорно
Лет 45 назад я написал эпиграмму на своего однокашника Алексея Аствацатурова, зятя академика Жирмунского и большого поклонника Франкфуртской школы <…> «Выйдя из уборной, не забудь сказать: „Теодор Адорно тоже мастер срать”».
Об Александре Солженицыне
80 лет — тот возраст, в котором и литературной знаменитости хочется напомнить о себе если уж не взрывом, то взвизгом <…> И вот 80-летний антифашист нобелевский лауреат Гюнтер Грасс пишет и печатает мемуары, в которых признается в том, что был в юности нацистом и эсэсовцем. Книги Грасса не расходятся уже тридцать лет, но как раз эта уходит со свистом. И вот 80-летний нобелевский лауреат Александр Солженицын затевает двухтомное издание «Двести лет вместе» — и впервые с тех пор, как рухнул Советский Союз, становится хоть кому-то, пусть и ненадолго, со своими утомительно-надсадными писаниями интересен.
Виктор Топоров
Фото: Сергей Подгорков
Об Алексее Михайловиче
Как известно, Карл Великий был очень маленького роста, практически именно что карликом, а Пипин Короткий, напротив, славился огромным удом. В русской истории ничего подобного не просматривается. Разве что лютый Алексей Михайлович, прозванный Тишайшим за то, что навел во всем царстве такую тишину, что никто и пикнуть не смел.
О фантастах
Быть фантастом («говнофантастом» — как, не церемонясь, выражаются в сети) в нашей литературе считается не столько предосудительным, сколько позорным. Фантасты и их читатели обитают в отдельной резервации, имеющей ряд устойчивых признаков лепрозория. Перед нами (вернее, в стороне от нас — и мы стараемся в эту сторону не смотреть) существует этакая Республика прокаженных.
Об Angry Birds
Свободу Angry Birds, кровавые сатрапы!!!
О верлибре
Источников у него несколько: и Библия, и «Оссиан», и псевдоантичные стихи, и псевдояпонские. Но главный из них — творческая усталость многих крупных поэтов на склоне дней от необходимости рифмовать и ритмизовать, чтобы оказаться услышанными. Они уже всё доказали, их выслушают и так — что же им вновь и вновь заниматься украшательством? Они властители дум и остаются таковыми (хотя бы в самооценке) auch ohnedies.
Но тут приходят подражатели, имя которым легион, и машинально копируют старческую безвдохновенность мэтров, выдавая ее за новую норму. Их не слышат (да и не слушают), они с самого начала обречены на игру в теннис без мяча, как в «Фотоувеличении», на жизнь после жизни, как в одноименной книге, со всеми, присущими этому состоянию, смутно-приятными ощущениями.
О литературных журналах
***
Сталин говорил (причем как раз писателям и издателям): дело первостепенной важности нельзя поручать третьестепенным людям. В традиционных толстых журналах работают (а главное, задают тон) третьестепенные люди с пятистепенными вкусами. Твардовский, Кочетов, Катаев были прежде всего яркими личностями (при всей гротескности самих этих фигур) — а нынче что? Причем служивая серость сидит в журналах долгими десятилетиями и не забывает воспитать себе точно такую же смену.
***
Вот что меня забавляет в птичьем языке «НЛО» и вокруг: его носители ни на каком другом говорить, писать и думать не пробуют. Скорее всего, они его просто-напросто не понимают. Вот напиши «симплифицированный нарратив» — они поймут, а напиши «упрощенное описание» — уже нет. «Из упрощенного описания выпадают второстепенные действующие лица»? Как бы не так! «Симплифицированный нарратив элиминирует маргинальных акторов». Так они и с английского переводят, так, случается, и стихи пишут. Бенефицианты мультиплицированного апгрейда перманентной перверсии логоса сингулярной интеллектуалки во всей его (и ее) эксклюзивной дискурсивности.
К вопросам искусствоведения
Помню, весной 1992 года стоял я в маленькой очереди к прилавку в кулинарии «Метрополя». И стояла передо мной интеллигентная такая старушка под семьдесят. И, протянув купюру (очевидно, все, что у нее было), попросила одну фирменную котлетку, которая как раз столько и стоила. А фирменная котлетка — она там маленькая. Очень маленькая. На один зуб. И на те же деньги буквально через дорогу, в кулинарии Елисеевского, можно было купить штук шесть «микояновских». Или в самом гастрономе — полкило фаршу. Но старушка и впроголодь держала марку.
О структуре вкуса
В 1970-е проходили в питерском Доме писателя вечера художественного перевода <…> долгое время поражали меня суждения одной маститой, в летах, переводчицы. Не то, чтобы хвалила она одно говно (это был бы антивкус, такое встречается), но с одинаковым восторгом, причем наверняка искренним, превозносила и действительно достойные вещи, и то, что по любым меркам ни в какие ворота не лезло. Будучи заинтригован столь странной СТРУКТУРОЙ ВКУСА, я годами присматривался к ней — и наконец сообразил, что к чему. Эльга Львовна (так ее звали) постепенно начинала глохнуть, однако стеснялась в этом признаться, в том числе и самой себе; переводчики читали очень по-разному — и тех, кто читал тихо или нормальным голосом, она просто-напросто не слышала.
***
Юбилей — полгода не курю. **** <что> толку-то.