Сумей взойти на шаткие подмостки…

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

Леонид Мартынов родился в Омске 9 (22) мая 1905 года — «под гром первой русской революции», «на рубеже двух миров», как вспоминал он в мемуарах «Воздушные фрегаты» семьдесят лет спустя.

«Рубеж двух миров! Как ни тривиально звучит это выражение, но оно точнее всего определяет положение вещей. Я рос на бревенчато-кирпичной границе старого церковно-банного, кошмяно-юртового, пыльного, ковыльного старого мира и — железнодорожного, пароходного, пакгаузно-элеваторного, велосипедно-аэропланного и телефонно-пишущемашинного нового мира, отдавая решительное предпочтение последнему».

Быть может, своим интересом к технике он был обязан профессии отца, служившего на железной дороге: первые годы Лёни Мартынова прошли в служебном вагоне. Уже тогда он учился замечать то, чего не видят остальные:

Служебный помню я вагон —
был, как огонь, багряный он.
А я, ребенок, из окна,
под насыпь глядя, под откос,
среди полыни и берез
то зебру видел, то слона…

Потом семья Мартыновых осела в Омске. В гардеробе их квартиры были свалены газеты и журналы, которые привлекли внимание Лёни. Сначала он только разглядывал рисунки (все с теми же машинами, аэропланами, дредноутами), затем, лет с пяти-шести, начал читать. «Я получал представление о том, что, кроме окружавшего меня мира реальности, существует еще малоизвестный мне мир книг и еще незнакомых переживаний», — вспоминал Мартынов.

Сперва он предпочитал прозу; знакомство с поэзией случилось чуть позже, лет в десять, когда Лёне попалось стихотворение «Я и Наполеон» Маяковского. Мартынов вспоминал, что был «покорен и взволнован» прочитанным и тут же бросился искать другие стихи Маяковского — и, недолго думая, захотел и сам сочинить что-то подобное. Сочетание футуристической стилистики с любовью к приключенческим романам, которыми тогда увлекался Мартынов, дало прелюбопытный результат:

Пахучих прерий сон
Огромевает выстрел,
О, брат мой «смит-вессон»,
Летучишь смерть ты быстро.

Мартынов пробовал сочинять и дальше. Первые публикации его стихов случились в 1921-1922 годах, когда ему было только шестнадцать. Вот кусочек из «Цирка», напечатанного в газете «Рабочий путь»:

Как много странного, как много пестрого
У балаганного кривого остова!
«Сбегайтесь, девки,
Сбегайтесь, детки!
Актеру в шляпу бросать монетки
И слушать писк марионетки!»

В то время Мартынов примкнул к кружку молодых футуристов, сгруппировавшихся вокруг омского «короля писателей» Антона Сорокина:

Но, не ценя спокойствия ни в грош,
Антон Сорокин собирал, неистов,
Вокруг себя шальную молодежь —
Мечтателей, фантастов, футуристов…

Однако в представлении Мартынова и его товарищей футуризм был лишь синонимом нового, революционного искусства:

Мы футуристы невольные
Все, кто живет сейчас.
Звезды пятиугольные
Вместо сердец у нас.

Такой взгляд на суть этого течения был несколько упрощенным. Да, Мартынов сходился с «настоящими» футуристами в выражении настроений и психологии революционных масс, в ненависти к мещанству, в эпатажном поведении и нападках на «старое» искусство. Поэт вспоминал, как вместе с друзьями срывал постановки «захудалых» пьес, уцелевших в репертуаре с дореволюционных времен: в самый разгар действия молодые люди проникали на сцену и начинали произносить манифесты об искусстве и декламировать стихи — то Маяковского, то поэта-футуриста Василия Каменского, а то и свои собственные. В то же время Мартынов не перенял у футуристов одну из наиболее ярких черт этого течения — тягу к радикальным экспериментам с нормами языка и стихотворной речи.

В 1923 году Мартынов опубликовал в газете «Рабочий путь» серию стихов-агиток:

Над старым поставьте крест,
Над грудами грязного хлама.
Коммунистический манифест
В жизнь проведем сполна мы!

Сейчас эти строки смотрятся наивно, но такие стихи имели вполне утилитарное агитационное предназначение; этим и объяснялся выбор формы, хорошо понятной массовому читателю тех лет. А что эти стихотворения не остались в вечности — так плакат и не рассчитан на долгую службу.

Но были у Мартынова уже тогда и другие стихи. Вот начало «Воздушных фрегатов», опубликованных в журнале «Сибирские огни» в том же 1923-м:

Померк багряный свет заката,
Громада туч росла вдали,
Когда воздушные фрегаты
Над самым городом прошли.

Любопытно, что пятнадцать лет спустя ленинградец Вадим Шефнер написал:

Но уж клубились вихри пыли,
И ливень виден был вдали,
И в пестром небе тучи плыли,
Как боевые корабли.

Совпадение?

Лет с пятнадцати Мартынов подрабатывал в разных омских газетах: готовил хронику происшествий, составлял обзоры и рецензии на книжные новинки. Позже в Ново-Николаевске (так именовался тогда Новосибирск) он устроился корреспондентом в газету «Советская Сибирь» и журнал «Сибирские огни». Мартынов разъяснял существо своей службы так:

«Я, сотрудник печати, „корреспондент“, человек, который должен в сто двадцать строчек газетной заметки уложить восьмисоттысячное строительство со всеми его достоинствами и недостатками».

Мартынов много ездил по Сибири, Казахстану и Туркестану, забирался на Кавказ и даже совершил полет на агитсамолете, воспетый им в стихотворении «Полет над Барабой». Стихи рождались у него едва ли не в каждой командировке. Строки приходили на ум сразу: в вагонах поездов, за столиками кафе, в гостиничных комнатах, у степного костра… Правда, часто эти наброски оказывались неоконченными. Например, от визита в балаган — где, к радости мальчишек, в позолоченном бассейне танцевала девушка в костюме осьминога — остались лишь две строчки:

В Армавире зимой, в балагане убогом
Познакомился с девушкой я осьминогом…

Было там еще несколько строк, да Мартынов их с годами забыл.

К середине 1920-х время незамысловатых политических агиток для Мартынова прошло: он все больше тяготел к лирико-философским обобщениям. Вот концовка принятого Николаем Тихоновым в ленинградскую «Звезду» стихотворения «Корреспондент» — первой публикации Мартынова за пределами Сибири (1927 год):

Мы на одной из быстроходных яхт
По вечерам сплавляем к устью Леты
Тоску и нежность под высокий фрахт.
Мы также называемся — поэты.

О, здравый цензор! Беспокойны мы,
Подвержены навязчивым идеям.
Но нам доступно посмотреть с кормы
На берега, которыми владеем.

Эти строки не случайны: тема искусства, самоощущения и самоопределения художника, его права на свободное творчество с первых лет стала одной из главных в поэзии Мартынова. Для лирики Мартынова были также характерны романтические стихотворения и — в ранний период — сюжеты таинственные, сказочные, но при этом причудливо переплетающиеся с реальностью.

Прощай, хозяйка губ своих и плеч!
Забудешь или память сохранит:
В осенний час соседний мир поджечь
Я улетел в потоке леонид.

Иногда поэт задавался совсем нетривиальными вопросами:

Я знаю:
Тело не за свой позор
Заплатит кровью чистой и горячей.
Плутует разум — хитрый резонер,
Вступая в сделки с честью и удачей.

Но коли так, за что же, о, за что ж, —
Ответьте, объясните мне причину! —
Вам не в сознанье всаживают нож,
А между ребер — в сердце или в спину?

Мартынов был техничен. Он сочинял практически любыми размерами, владел белым и свободным стихом, жонглировал аллитерациями, любил менять по ходу стихотворения вид рифмы и вводить сбивающийся, спотыкающийся ритм:

— Ты хотел бы вернуться на реку Тишину?
— Я хотел бы. В ночь ледостава.
— Но отыщешь ли лодку хотя бы одну
И возможна ли переправа
Через темную Тишину?
В снежных сумерках, в ночь ледостава,
Не утонешь?
— Не утону!
В городе том я знаю дом,
Стоит в окно постучать —
Выйдут меня встречать…

А вот посмотрите, какая виртуозная игра с внутренними рифмами:

Что ты знаешь? Нега льда и снега,
Много бога, вьюга, банный пар,
Печь, телега, иго печенега,
Реки млека, жар еловых чар.

В стихах Мартынова можно встретить даже нетрадиционные для русской поэзии рубаи и монорим, то есть фрагменты, все строки которых используют одну и ту же рифму:

И тут есть Сибирь. На ее косогоре
Я встал и смотрел. Я забыл свое горе.
О, боже! Драконоподобные зори
Стоят над востоком, как будто в дозоре!
Все ярче, все жарче. Путь к югу. И вскоре
Сверкнул солончак — пересохшее море.

Стихи Мартынова были насыщены ассоциациями, метафорами, аллегориями; неудивительно, что многие стихотворения тех лет были поначалу отвергнуты редакторами как «далекие от жизни» и напечатаны лишь после войны. В 1964-м он сожалел по этому поводу:

Какие вам стихи прочесть?
Могу прочесть стихи про честь,
Могу прочесть и про бесчестье —
Любые вам могу прочесть я,
Могу любые прокричать,
Продекламировать вам грозно…
Вот только жалко, что в печать
Они попали все же поздно.

Мартынов пробовал писать и прозу, но понял, что это у него не получается. Более того: по собственному воспоминанию поэта, он даже документальные публикации сочинял, отталкиваясь от стихотворного текста:

«Для того, чтоб написать статью или очерк… мне приходилось сперва написать вроде как бы стихи, пусть плохие, но стихи, иногда белые, иногда рифмованные, чтоб потом разрифмовать и даже разритмовать их, придав тому, что получается, видимость прозы».

Очерки Мартынова действительно бывали очень поэтичны:

«Холодные конусообразные рыла бакенов тупо глядятся в его [Иртыша] тяжелое зеркало. Медленно огибая пепельные горбы отмелей, хрипло посвистывая у перекатов, пароход врезается в ночь».

В 1932 году Мартынова арестовали по делу «Сибирской бригады» — «контрреволюционной антисоветской» организации. Приговор — три года ссылки, которую Мартынов отбывал в Вологде, трудясь корреспондентом газеты «Красный Север» и продолжая сочинять стихи. За пять лет до того он написал:

Ведь ГПУ — наш вдумчивый биограф —
И тот не в силах уследить за всем.

В данном случае, однако, уследили и за тем, чего не было: никакой антисоветской деятельностью Мартынов не занимался, а вполне честно служил делу социалистического строительства; ни в его очерках, ни в стихах даже с лупой не найти крамолы. Реабилитировали его между тем только в 1989-м — посмертно.

Отбыв ссылку, Мартынов вернулся в Омск, устроившись на должность редактора в областном книгоиздательстве. Во время вологодской ссылки его начала привлекать историческая тематика:

«Я как-то особенно ощутил эту взаимосвязь прошлого, настоящего и будущего. Порой мне казалось, что прошлое я сжимаю руками, как меч и как щит, но в то же время оно ложится на мои плечи тяжестью боярской шубы, застилает мой взгляд, как нахлобученная на глаза казацкая папаха. Я ощущал прошлое на вкус, цвет и запах, я чувствовал, что надо выразить все эти ощущения, осознать их творчески и в конце концов таким образом освободиться от них, чтобы вернуться к современности… И тогда я решительно взялся за поэмы».

Способствовали этому и общие процессы, происходившие в советском искусстве в 1930-х годах: то время отметилось ростом интереса к исторической тематике. Можно вспомнить «Ледовое побоище» и «Суворова» Симонова, поэмы Дмитрия Кедрина, исторические фильмы предвоенных лет… В 1937–1939 годах «Сибирские огни» публикуют мартыновские поэмы «Правдивая история об Увенькае» и «Тобольский летописец». Процитирую начало второй:

Соймонов тосковал с утра, —
во сне увидел он Петра.
Царь дал понюхать табаку, но усмехнулся, говоря:
— Просыплешь, рваная ноздря!
Сон вызвал острую тоску.
Март.
Отступили холода.
Но вьюги вьют.
До самых крыш в сугробах тонут города —
Тобольск, Ялуторовск, Тавда.
А через месяц, поглядишь, пойдет и вешняя вода.

Соймонов едет на Иртыш, дабы измерить толщу льда.
— Потопит нынче, говоришь? — кричит он кучеру.
А тот:
— Уж обязательно зальет! Отменно неспокойный год!

Вы почувствовали, какой ритм, какая звукопись в этих строках? Музыка!

В конце 1930-х Мартынов пишет еще несколько поэм. Их оценил Константин Симонов («Вещь, написанная с блеском», — высказался он об «Увенькае»). Поэмы Мартынова отличались тем, что главным для него были не исторические события, на фоне которых разворачивалось действие, а герои: их психология, восприятие происходящего, тонкие перемены в их мироощущении. В 1939 году выходит первый сборник поэзии Мартынова, а на будущий год — сразу две книги поэм: в Москве и Омске. Мартынов становится известен.

В годы войны Мартынов оставался в Омске. Он писал репортажи, заметки, очерки и стихи в местные газеты «Омская правда» и «Хлеб — фронту!» В 1942 году его приняли в Союз писателей. Мартынов служил агитатором Всевобуча, а в 1943-м поступил в Омское пехотное училище. Параллельно с боевой подготовкой Мартынов готовил и публиковал материалы по истории училища. Он планировал после выпуска стать военным корреспондентом, однако из-за травмы ноги так и не добрался до фронта.

Большинство стихотворений Мартынова, опубликованных в печати военных лет, бесхитростны; они напоминают агитки, которые он сочинял за двадцать лет до того:

Работай так, чтоб дрогнул враг,
Стремись к тому, чтоб каждый шаг
Был в пользу для родной страны
Во дни войны.

И сказано быть не должно
Впустую слово ни одно —
Бить по врагу слова должны
Во дни войны.

Но и на такие темы Мартынов умел высказываться совсем по-другому: например, еще в 1938 году он написал удивительное антифашистское стихотворение «Нюренбергский портной» о том, как загадочный господин заказывает портному наряд:

А господин:

«И мне костюм сошьешь. Хотелось бы иметь мне макинтош
Из настоящих человечьих кож. Что? Не найдешь? Захочешь, так найдешь.
Ну ладно! Шей из обезьяньих кож.
Но человечьей кожи хоть клочок найди, чтоб вышить свастики значок,
Да жилами людскими это сшей. Таков закон окопов и траншей!

<…>

И я тебя предупредить хочу, что в этот год немало новых мод
У нас в Берлине входит в обиход.
Вот, например, из моды вышел газ. Заменит газ теперь противогаз.
Я это видел. Элегантно очень».
Заказчик, тороплив и озабочен,
В полночный час покинул ателье.

После войны Мартынов переехал в Москву. Один за другим вышли еще два сборника: «Лукоморье» и «Эрцинский лес». После разгромной критики, обрушившейся на последний, Мартынова практически перестали печатать. Восемь лет он писал в стол, зарабатывал переводами. Известность снова пришла к нему с началом оттепели, в 1955-м, после выхода сборника «Стихи», мгновенно распроданного: уже через два года пришлось печатать повторный, увеличенный, тираж. На короткое время — до того как вперед выдвинулись шестидесятники — Мартынов стал едва ли не самым популярным советским поэтом.

В октябре 1958 года Мартынов выступил на осудившем Бориса Пастернака собрании московского отделения Союза писателей. Борис Слуцкий вспоминал, что Мартынов согласился нехотя. Выступил он сдержанно. Сказал:

«Так пусть Пастернак останется со злопыхателями, которые льстят ему премией, а передовое человечество есть и будет с нами».

Любопытно, что за двенадцать лет до того Вера Инбер в похожих выражениях припечатала в «Литературной газете» мартыновский сборник «Эрцинский лес»:

«…видимо, Леониду Мартынову с нами не по пути. И если он не пересмотрит своих сегодняшних позиций, то наши с ним пути могут разойтись навсегда».

Помнил ли об этом Мартынов, когда выступал с трибуны собрания?

Наверняка. Почему же тогда согласился выступать?

Встречаются разные объяснения. Дмитрий Быков (признан властями РФ иноагентом) считает, что Мартынов был искренне недоволен поступком Пастернака, подрывавшего драгоценную, трудно давшуюся и только начавшуюся оттепель тем, что «без спросу» передал роман для публикации за границей. Кстати, аналогичную мысль высказывал и Дмитрий Сухарев в отношении Бориса Слуцкого, также выступившего с осуждением Пастернака.

Однако же Андрей Вознесенский в эссе о Мартынове написал: «однажды покривив душой, выступив против Пастернака на собрании, исключившем поэта, он всю жизнь казнился этим, это как бы источало его изнутри». Что ж, вполне можно допустить, что боязнь снова стать запрещенным поэтом диктовала определенную логику поступков Мартынову, которого тогда только начали снова печатать.

Послевоенные стихи Мартынова очень отличаются от ранних: иногда возникает ощущение, что их писали два разных человека. В творчестве поэта стало заметно меньше сюжетов, в которых сказка, миф, сон перемешиваются с явью; Мартынов перестал писать исторические поэмы. С другой стороны, гораздо чаще в его стихах стали встречаться образы природы — но располагающие не к праздному созерцанию, а к философским раздумьям. Другим важным действующим лицом лирики Мартынова становится город.

Не спишь?
Не ты один. И ей всю ночь не спится.
Она полна машин, полна афиш, витрин
И вновь полна мужчин, смеясь не без причин,
Не спит
Столица.

Ничто не спит во мгле —
Кипит асфальт в котле, кипит вино в бутылях,
Не спят, летя на крыльях, не спят в автомобилях,
Не спит огонь в золе.
И зреет на земле
Очередное чудо.

«Стихи, написанные за последние пятнадцать лет, — говорил он в 1960 году, — это стихи о современности, о сегодняшнем дне, преображающемся в день грядущий». Нет, Мартынов не писал о социалистическом строительстве и руководящей роли партии; его гораздо больше интересовали наука и техника, а точнее те философские и мировоззренческие вопросы, которые ставило перед человеком их развитие. Ход времени; законы, которым подчиняется мироздание, и их познание; опасности, которые несет прогресс; человеческие отношения и внутренний мир человека; связь человека со Вселенной и поиск им места в современном мире; взаимоотношения техники и природы — вот примерный круг тем, занимавших Мартынова. Наряду с Вадимом Шефнером он стал самым «научным» советским поэтом послевоенных лет.

Весь мир творю я заново.
Он стар. Мильоны лет ему.
В нем очень много странного.
Смешного, старомодного
И никуда не годного.

Вот
Горны
Разгораются,

И под блестящим молотом
Различие стирается
Меж оловом и золотом.
Окупится богато нам
Все, что рукой мы тронули.
Клянусь разъятым атомом
И всеми электронами!

В 1960–1970-е едва ли не каждый год выходила очередная книга Мартынова: новые сборники, избранные стихи прошлых лет, мемуары, собрание сочинений… Анна Ахматова как-то даже заметила, что поэту вредно так часто печататься. Поздние стихи Мартынова отличались от ранних не только тематикой и стилем, но и наполнением — и, по мнению некоторых, не в лучшую сторону. Так, Давид Самойлов деликатно замечал, что Мартынов «начинался как высокоталантливый, многообещающий поэт». Ему вторил Дмитрий Быков, полагавший, что ранний Мартынов просто «канул» куда-то, и называвший практически все его поздние вещи «удивительным примером интонации без содержания». Впрочем, были и другие мнения. Андрей Вознесенский называл Леонида Николаевича «поэтом высочайшей парнасской пробы». Восторженно отзывались о стихах Мартынова Евгений Евтушенко, Константин Ваншенкин, Лев Аннинский.

Мне ближе взгляд Быкова. Но и у позднего Мартынова можно встретить удивительно прекрасные вещи:

Мы
Снялись
На фоне облаков
В челноке, стоящем на вершине
Невысокого холма.

Вытащили, видно, в половодье
Тот челнок, да там и позабыли.
И стоит он на горе, на якоре
С якорною цепью, уходящей
В глубь оврага, в травы и цветы.

В этом снимке столько красоты,
Что фотограф даже не сумеет
Проявить его.

И ветер веет
Над прекраснейшим из челноков,
Этим вот, в котором я и ты
Будем плыть на фоне облаков.

Добавлю: как ни оценивай наполнение поэзии Мартынова, следует признать — техника всегда оставалась при нем. Дмитрий Сухарев вспоминал:

«Мартынову не было равных в искусстве версификации. Казалось, дай ему любой текст, хоть справочник мелиоратора, и справочник тут же, с листа, будет озвучен точными, сочными, энергичными стихами».

Посмотрите, например, как изящно, музыкально Мартынов перевел в стихи биографию ученого Александра Фридмана (пусть вас не обманет форма записи — это именно стих, четырехстопный хорей):

«Фридман! До сих пор он житель лишь немногих книжных полок — математики любитель, молодой метеоролог и военный авиатор на германском фронте где-то, а поздней организатор Пермского университета на заре советской власти... Член Осоавиахима. Тиф схватив в Крыму, к несчастью, не вернулся он из Крыма. Умер. И о нем забыли. Только через четверть века вспомнили про человека, вроде как бы оценили:

— Молод, дерзновенья полон, мыслил он не безыдейно. Факт, что кое в чем пошел он дальше самого Эйнштейна: чуя форм непостоянство в этом мире-урагане, видел в кривизне пространства он галактик разбеганье».

Леонид Мартынов умер от инсульта летом 1980 года. В очерке, посвященном его памяти, Евгений Евтушенко написал:

«Мартынов никогда не был для меня учителем жизни, но он был редким настоящим поэтом, и уже само это учило меня и других отношению к слову. Мартынов создал свою неповторимую „мартыновскую интонацию“, а это первое доказательство подлинности таланта».

Лучше и не скажешь.

* Фото в начале материала: Сергей Васин/МАММ/МДФ/«История России в фотографиях»