— Кем был Петр Струве, как бы вы охарактеризовали его в общих чертах?
Модест Колеров
— Струве был крупной фигурой своего времени. Если мы с вами — часть мыслящего тростника, то он — мыслящий баобаб. Он был инфраструктурным деятелем: он создавал журналы, нелегальную печать, партии, писал манифесты и противостоял мифологии личного подвига, то есть человека с черными усами, на белом коне, с шашкой наголо типа Гарибальди или Ницше. Хотя у него, конечно, были свои тараканы в голове.
Струве — человек, прошедший революцию от коммунизма к монархизму. В коммунизме 1890-х он был искренен, а его монархизм середины 1920-х годов в эмиграции был вымышленным и подчиненным идее объединения эмиграции в правом политическом крыле.
— В научном плане Струве был экономист или скорее философ?
— Как всякий деятель рубежа XIX и XX веков, он был энциклопедический человек: экономист, философ права, историк, публицист, юрист и революционер, потому что постоянно боролся за революционные изменения в стране — сначала слева, потом — с буржуазной точки зрения, а в эмиграции — за революционное свержение большевиков. Он революционер по своей сути. Надо уничтожить монополию на слово «революция» и понимать ее адекватно, как ее понимали всегда. В старой, до 1905 года, абсолютной монархической феодальной системе в России революционером был каждый, кто неправильно чихал. Другое дело, что революция входила внутрь буржуазии, демократии, но не ломала действующий строй — она это делала в публицистике, в подпольной и политической деятельности.
— Как это работало?
— Революция 1905 года случилась, когда царь отступил под воздействием своего окружения, которое в течение года создавало вокруг царя атмосферу перемен в интересах политического класса, буржуазии, интеллигентского освободительного движения. Все понимали, что так дальше жить нельзя. Естественно, рабочих и крестьян никто не спрашивал, они жили в условиях быстро наступающего капитализма со всеми вытекающими последствиями — голод, нищета, казарменный быт в городах для рабочих, большая миграция. Государство отставало, и политический класс довольно быстро убедил царя пойти по пути конституционной реформы, поэтому все интеллигенты, которые боролось до 1905 года за перемены в стране, думали, что наступил их час. А он не наступил. Они стали клоунами в Государственной Думе — не потому, что они были плохие, и не потому, что полномочия Госдумы были для них недостаточными, а потому, что они не задавали себе вопроса: «Как жить после переворота?» Декретировали свободы, хорошо, а дальше что?
— Где в этой картине место Струве, кого можно с ним в один ряд поставить?
— В 1905 году главным конкурентом Струве в социально-либеральной части был Милюков. В освободительном движении страны абсолютно доминировал социалистически-либеральный консенсус. Выборы в Учредительное собрание в декабре 1917 года показали, что 85 % проголосовавших голосовали за самых радикальных социалистов. Кадетская партия, которая у нас числится либеральной, по сути своей была социал-либеральной с большим социалистическим привкусом.
— Понятия правого и левого с тех пор довольно сильно изменились. Мы сейчас говорим, что Керенский правый.
— Нет, он не правый. Керенский — социалист на сто процентов.
— По сравнению с нынешними умеренно правыми он был левее левого.
— Нынешние умеренные правые очень похожи на Милюкова, поскольку увлекаются карманным бильярдом. В русской дореволюционной мысли конца XIX — начала XX века вы будете очень долго искать и с трудом найдете ответ на вопрос «на чем основываются либеральные свободы?» — услышите только поток сознания. Элементарный ответ про частную собственность вы найдете только у Бориса Николаевича Чичерина и у пары юристов.
— Не принято было так думать?
— В голову не приходило. Крестьянство было феодальное и дикое, рабочий класс — принудительно социализированный через казарму. Где же массовая социальная среда либерального режима, где массовая частная собственность? Только после революции, в эмиграции, Струве приходит к выводу, что неотъемлемые устои правильного режима — это Отечество и собственность. Массовая крестьянская частная собственность на землю возникла еще до революции, была утверждена большевиками «Декретом о земле», но не была представлена никак, ни в теории, ни в категории. Она была огромным собственническим океаном, в котором народ уже сделал свой выбор.
— Через какие близкие ему фигуры можно объяснить деятельность Струве?
— Он делал социалистическую и либеральную революцию, он пытался найти государственный вектор для России, он был англоманом как либерал и германофилом как социалист. Абсолютное большинство русских социалистов копировало немцев. Струве начинал как марксист, при этом был марксистом высокого качества. Каутский, идейный вождь германской социал-демократии, уже после того как Струве вступил в эпоху ревизионизма, отказа от тотального марксизма, считал его одной из главных в мире голов, которые представляли современный марксизм. Струве в это время было едва за тридцать лет.
— А с кем-нибудь еще из наших деятелей тогда так считались? Мне кажется, тот же Сергей Булгаков не был известен.
— Он был известен, но он был аграрником, и в этом он опоздал, то есть шел вслед за уже свершившейся ревизией германской социал-демократии и ничего нового сказать не успел. Туган-Барановский был чрезвычайно известен на Западе своими исследованиями кризисов молодого капитализма, но Струве в наибольшей степени был интегрирован в германскую марксистскую прессу, то есть он был активной и неотъемлемой частью мирового социалистического философского и политического движения. Струве оказался в одиночестве как теоретик, практик и человек, но он не переживал из-за этого, у него не было позорной болезни построения партийных ячеек — он никогда этим не занимался. У него перед глазами был пример Энгельса. Я подозреваю, что он хотел быть Марксом и Энгельсом, которые сначала теоретически двигают континенты, а потом уже другие сами по их уполномочию или даже вопреки им разбираются с партийным строительством. Струве организовывал многочисленные и громкие партийные мероприятия, участвовал в сборнике «Вехи», инициировал сборник «Проблемы идеализма», именно он придал им наибольшую славу, потому что он натягивал одеяло на себя, пытаясь интерпретационно монополизировать их, так сказать, репрезентацию. Струве и в других отношениях был не очень хорошим человеком. Когда он еще даже не получил амнистию в 1905 году, но уже вышел конституционный Манифест 17 октября, который вводил политическую свободу, когда царь отказался от самодержавия, Струве побежал из Франции, где был в эмиграции, в Петербург. Он бросил там жену, только что родившую ему пятого сына, с многочисленным потомством, но, с другой стороны, не забыл поручить жене несколько месяцев собирать весь свой огромный архив, чтобы отправить его в Академию наук. Так в Академию попала самая интимная его переписка, потому что он считал себя великим.
— Как сложилась судьба книг Струве?
— Мифологемы о нем можно свести к трем пунктам. Первый заключается в том, что, когда он был марксистом, он быстро повторил и прославил призыв пойти «на выручку капитализму», отказаться от народничества и славянофильства, поскольку капитализм — это культура. Второй — он осудил «отщепенство интеллигенции от государства», и в этом он был прав, потому что и современная интеллигенция по-прежнему отчуждена от государства и от полноты ответственности за страну и народ. У нас это гнилое заколдованное место: когда какой-нибудь интеллигент переходит в общественную деятельность, он начинает бороться с государством и полицией как с институтами, а не как с плохим исполнением хороших задач. Но как только такой интеллигент оказывается в эмиграции, он начинает целовать значки иностранных полисменов, потому что это правильная полиция. Эта мерзость отлично описана и в «Вехах», и у Струве достаточно. Хотя «Вехи» и устарели, но они не устарели в главном — в радикальной самокритике. Я думаю, что, как бы ни была популярна и ярка западная европейская самокритика, она все равно остается нарциссичной, а русская интеллигентская самокритика как раз очень эвристична, она экзистенциальна и прочищает организм до последнего угла желудка, а не уводит в вождистский маоизм. Третья знаменитая формула Струве — это формула «либерального империализма». Это формула из его трактата о Великой России 1908 года, призыв к строительству такой страны, которая будет вместо самодержавия решать империалистические задачи России путем экономической экспансии. Он англоман, хотя в истории России он таковым не воспринимается. Я не разделяю англофобии, распространенной в интеллигентских кругах. Дело в том, что сердцевина британского империализма, который кончился, который был сожран США, — это соединение внутренней свободы и колониального ориентализма. В колониях они вели себя как плохие люди, а дома после Диккенса старались вести себя прилично и выхолостили британский социализм и коммунизм до мирных парламентских причиндалов. Но в британском наследии есть главное — абсолютный приоритет знания. То есть британский империализм — это империализм Шерлока Холмса, он всех изучает, как тараканов. Это американский империализм изучает только себя и свое место в мире, а британский изучает дикие племена. Да, мы тоже для них дикое племя, но разве мы лучше сами себя изучаем? Разве мы можем противопоставить наши знания о себе их знаниям о нас? Не можем. Знание России о ближнем зарубежье, куда интеллектуально вошли батальоны британцев, схлопывается, деградирует. Сколько в России знатоков истории Грузии? Трое. У нас проблемы с Южной Осетией на века, мы должны каждый год выпускать пятьдесят дипломированных специалистов по Грузии со знанием грузинского языка. Но их нет. Дипломированные специалисты по Грузии в России еще недавно были поклонниками Саакашвили. Разве это британская модель?
Петр Струве
— Каким писателем был Струве? Почему о его книгах сегодня ничего не слышно?
— Его книги хорошо переиздаются. Он был активным писателем, но проблема в том, что он оставил мало систематических трудов. Много писал на злобу дня (и это сильный урок для сетевых графоманов: ваше видео в сети может собирать миллионы просмотров, но вы так и останетесь пустым местом). Кроме марксистских трудов и поспешных очерков по истории и экономической теории у него есть масса публицистики по политическим вопросам. В эмиграции он вернулся к систематическому творчеству, но не успел сделать ничего систематического. Самое главное, что Струве — блестящий образец политической, я бы даже сказал, практической философии. Он брал в руки самые современные философские интеллектуальные инструменты и с их помощью начинал исследовать политическую реальность — и не для того, чтобы сформировать секту своих поклонников. По большому счету, даже его соратники и сотрудники не были его поклонниками (ни Булгаков, ни Бердяев, лишь отчасти Франк), он не ставил себе такую задачу. Удивительный человек. Он перепрыгивал со льдины на льдину, создавал силовое поле и оставался одиночкой. Он ставил себе задачу перетащить огромную энергию освободительных движений на государственное строительство. Он провалился, не успел. Хотел построить из Российской империи младшую Британскую империю на своей территории.
В политике же у него есть главная человеческая гуманитарная заслуга перед Россией и русским народом, которую ничем и никогда не отменить. Он был министром иностранных дел у Врангеля в 1920 году, боролся за признание Врангеля законным русским правителем и добился этого, потому что по старой своей революционной жизни знал действующего главу Франции, бывшего социалиста Александра Мильерана, знал и начальника его канцелярии, русофила, который был женат на русской. Струве поехал в Париж и добился признания Врангеля Францией, много это не дало, но дало главное — Франция предоставила свой флот для эвакуации армии и мирного населения, то есть они спасли от очень вероятного истребления сто сорок тысяч человек.
— И сделал это, по сути, один человек?
— Да. Об этом мало говорится, но об этом надо говорить и помнить.
— Что книги Струве могут дать нам сегодня, кроме материалов для исследования?
— Я в этом смысле испорченный человек, я — исследователь. Лично мне Струве не нравится как человек, творческая судьба его грустна, но мы должны пройти этот путь и все это выявить, потому что наше историческое сознание и знание о том, что было, усилиями Струве, Булгаковых, Бердяевых и прочих до предела мифологизировано и искажено, как парадный портрет. А их реальная жизнь гораздо сложнее. Этот опыт сложности — самое важное. Меня чудовищно бесят любая примитивизация и любая агитка, хотя при этом само присягание агиткам — это не плохо, это обычная политическая мобилизация. Другое дело, что с их помощью нельзя описать общество, в котором мы живем. Надо разделять ценности и описания действительности. Любая ценность и идея противостоит реальности, иначе это не ценность, а фуфло. Но когда формулируются практические задачи обществу, не надо добиваться инфляции своих лозунгов, непосредственно прилагая их к реальности. Когда ты вызываешь сантехника на дом, ты же ему не говоришь: «Земля — крестьянам». Но в полемике 1920-х годов с Бердяевым, известным автором лозунгов, Струве изобрел очень остроумную формулу. Он сказал, что Бердяев, прилагая непосредственно к реальности свои принципы, достигает эффекта «короткого замыкания». Это очень хорошо описывает суть бердяевского мышления. Ты у него спрашиваешь: «Как жить?» А он тебе: «Ты знаешь, что человеческая история — это манихейство?» Принуждение к практическому анализу — это самое слабое место, которое у нас есть и будет всегда. И это принуждение к знанию практики, наряду с ценностями и личной активностью, — сильное место Струве и его главный пафос.
— На какие средства Струве жил, чем обеспечивал свою деятельность?
— Он всегда очень нуждался. Были времена, когда он на деньги либеральных земцев и своего друга-спонсора издавал антисамодержавную газету «Освобождение» в эмиграции. Тогда он был богат. Но в остальное время он жил на грани нищеты. Самый лучший дореволюционный журнал «Русская Мысль» в его руках еле выживал, он был банкротом постоянно. Тираж у него был две тысячи экземпляров, что для тогдашнего толстого журнала просто ноль. Журнал народников «Русское Богатство» имел тираж восемнадцать тысяч. Тем не менее «Русская Мысль» была блестящим журналом, там начинали Аарон Штейнберг, Эйхенбаум, Жирмунский, Борис Пильняк. Эйхенбаум даже редактором работал немного.
Ближайший сотрудник Струве, Рыкачев, ушел на войну в 1914 году и тут же погиб. Струве опубликовал очень личный некролог, но вскоре пишет: «Национальная идея вообще не очень считается с человеческой судьбой — человек погиб, а флаг-то взвился». Я чувствую, что он к смерти Рыкачева относился как к рациональной жертве, а не как к личному подвигу. Ему очень повезло, что во время Гражданской войны никто из его пяти сыновей не погиб и жена выжила, но он абсолютно о них не думал, когда пошел в Белую армию заниматься публичной политикой и пропагандой под собственным именем, а они остались на территории красных.
— Почему вы взялись за книгу о нем?
— Струве я изучаю более тридцати лет. Из этого выросли мои штудии о сборниках «Проблемы идеализма» (1902), «Вехи» (1909) и «Из глубины» (1918), его последышах в евразийстве и о «Смене Вех» (1921). Книга — только начало. Я, наверное, должен сделать за жизнь и сводный труд «Струве и его время».
О. Савва, Антонина Александровна, Аркадий Петрович и Петр Бернгардович Струве в квартире П. Б. Струве. Белград, апрель 1939 г.
— Вы сами себя со своим героем не ассоциируете?
— Нет. Он мне не нравится. Я тоже всю жизнь создаю институты, в каком-то смысле повторяю его путь, но мы все должны понимать наше место, мы все должны создавать институты, крутить педали, мы — мыслящий тростник, мы должны шуметь на берегу вечности. Вот что надо делать. Но нарциссизм Струве мне неприятен.
— Наконец, вопрос в сторону, давно хотел спросить: как у вас устроен процесс чтения? Вы приобретаете очень много разных книг.
— Я читаю только то, что мне нужно. Я покупаю книгу ради десятка страниц. Я уже больше двадцати лет работаю в интернет-СМИ с интернет-текстами, поэтому я научился искать ключевые слова. В этом отличие культурного человека от некультурного. Тот, кто не читает, не может оценить и сразу увидеть, где неправильно соединены слова, а где правильно; это основа обыденной грамотности — чтение. Я считаю свой метод чтения методом пылесоса, потому что мне надо изучать очень много контекстуальной литературы. А в обычных, типовых исследованиях, даже хороших, именно контекст идей и событий приносится в жертву центральной мысли или беспомощному реферату текстов. Мне в книге о Струве удалось в некоторых частях найти новый контекст, чем я горд. Но после окончания этой работы я все равно почувствовал, что недостаточно разжевал тему, буду разжевывать дальше. Я отдаю себе отчет в том, что книг о Струве много на русском, а в 1970-м и 1980-х великий Ричард Пайпс написал о нем двухтомник (он переведен на русский).
— Почему Пайпс великий?
— Он сделал огромную, хорошую работу с тотальной библиографией, но он американец, и ему пришлось рассказывать американцам о том, кто такие народники. Пока еще нам не нужно это разжевывать (впрочем, боюсь, уже нужно). Пайпс очень жестко провел свою линию, чтобы показать, что Струве всегда был либералом — сначала либералом слева, а затем справа.
— Пайпс ошибался?
— Он пропагандист, вне всякого сомнения. Опытный враг, уважаемый, злостный противник. Даже в своих сочинениях Пайпс — стопроцентный наследник Струве, но он его упростил и повернул против России.