1. Умерла Екатерина Вильмонт — писательница и переводчица. Она публиковала детективы для детей и любовные романы, которые становились бестселлерами. На сайте Jewish.ru — статья Алексея Викторова. Он рассказывает о раннем начале литературной карьеры писательницы: «Екатерине было 15 лет, когда один из редакторов принес ее матери подстрочник китайского романа, попросив сделать литературный перевод. Наталья Ман отказалась, но редактор продолжал уговоры. За это время Катя шутки ради взяла и перевела несколько страниц, чем не только удивила родителей, но и несказанно обрадовала редактора. Итоговый перевод был признан крайне удачным — за ним последовали новые заказы. Вскоре имя юной переводчицы Екатерины Вильмонт указывалось на обложках книг не реже, чем имена ее родителей». О бестселлерах Вильмонт Викторов пишет: «Сюжет заранее никогда не придумывала — по ее собственным словам, она никогда не знала, чем закончится очередная отпечатанная страница. Единственное правило, которого она старалась придерживаться, было таким: книга должна заканчиваться на позитивной ноте. Ничем остальным она себя не сдерживала, но все книги все равно получались про любовь. Поэтому их и называли „женскими романами”. Сама Вильмонт такую разнарядку не любила».
Еще одна мемориальная публикация — в «Комсомольской правде», с заголовком «Не любили мэтры, но любил народ»: здесь Сергей Селедкин с осуждением пишет о каком-то «толстожурнальном дяденьке», который на фестивале «Красная площадь» «увидел, что куча народу в палатке Вильмонт и никого в палатке условного Кушнера», и сделал вывод: «это все, что нужно знать о нашем народе». «Притом, как-то забывали добавить, что если народ собирается, значит, человеку есть что сказать. А Екатерине Николаевне, безусловно, было»: психологи даже рекомендовали ее романы клиентам и называли это «вильмонтотерапия».
2. Самое важное медиасобытие на постсоветском пространстве — жестокий и показательный разгром TUT.by, главного белорусского СМИ. Новости о репрессиях в медиа уже не поражают (а должны бы), но сейчас на их постоянном фоне происходит что-то исключительное. Намертво заблокированы и сам сайт, и все его зеркала — судя по всему, белорусские власти физически отрубили сервера, перечеркнув многолетний труд сотен авторов. Арестованы полтора десятка человек — от главного редактора до бухгалтеров, юрисконсультов и журналистов. Актуальная информация о том, что происходит вокруг TUT.by, и адреса соцсетей, где можно продолжать читать издание, — здесь.
3. «Золотая Маска» совместно с «Полкой» проводит конференцию «Достоевский и театр», среди ее участников — Лев Додин, Кама Гинкас, Дмитрий Волкострелов, одна из ведущих специалистов по Достоевскому Татьяна Касаткина. Юрий Сапрыкин, посмотревший посвященную Достоевскому театральную программу, написал об этом статью для «Кольты». Он пишет о том, как мотивы Достоевского — многие из которых в современном восприятии свелись к мемам — преображаются и осмысляются в новых спектаклях, например в «Идиоте» Андрея Прикотенко и театра «Старый дом». «Дело даже не в том, что старый генерал Иволгин смотрит расследования Навального, а Аглая собирается заняться благотворительностью и распевает песни IC3PEAK… Прикотенко с актерами пересобирает текст так, что меняется смысл самого „достоевского” страдания — и, с другой стороны, всего „положительно прекрасного”, воплощенного в Мышкине. У зла здесь знакомые сегодняшние черты: это абьюз, подростковая травма, пережитое в детстве насилие; все непостижимое вековечное метафизическое зло, в чьих сетях запутывается человек, — это воспроизводящий себя паттерн, безжалостный взрослый ранит тело и душу ребенка, чтобы тот, когда вырастет, продолжил мучить и себя, и всех вокруг». Возможно и нарочитое снятие надрыва первоисточника — как в «Преступлении и наказании» Константина Богомолова: «…когда отскакивающие от зубов монологи Раскольникова… вдруг звучат в нейтральных гэдээровских декорациях, когда его разговоры с Порфирием Петровичем… переводятся в формат изящной эстрадной пикировки на манер Папанова с Мироновым, а вся история оказывается разыграна на языке доброй застойной кинокомедии — возникает странное ощущение освобождения, как когда-то при первом просмотре „Pulp Fiction”, как будто взяли всю эту неизбывную мучительную жестокость и просто сдули с руки, как перышко».
4. «Доктора Гарина» Владимира Сорокина продолжают обсуждать. В «Известиях» о романе пишет Лидия Маслова — без всякой симпатии: «В „Докторе Гарине” одна из таких измочаленных тем, достойных разве что нескольких жиденьких читательских хлопков, — судьба бумажных книг, то и дело подворачивающихся герою в самых разных местах и выполняющих самые разные функции, в том числе и магические… <…> В изобилии представлена в романе еще одна неотъемлемая часть омерзительного „джентльменского набора” Владимира Сорокина — испускание газов». В общем, сорокинская фантасмагория в этот раз критика не убедила.
Зато в «Коммерсанте» Дмитрий Бутрин частое обвинение Сорокина в самоповторах не повторяет, а как бы цитирует от лица других критиков: «Зачем нам приключенческий роман Владимира Сорокина, в котором автор неожиданно делает своего доктора совершенно живым, обычным, нормальным, как того самого Живаго — в только выглядящей ненормальной, даже лишенной имени, распавшейся на куски, но никуда не девшейся России отдаленного будущего?» Дело в том, что Сорокину как раз интересно показать нам обычное; обычных людей, очень похожих на нас, — во вроде бы необычном мире. Читателей такое может обидеть, но необидчивым Бутрин рекомендует обратить внимание на ритмический рисунок сорокинской прозы и вспомнить прошлогоднюю сорокинскую книгу пословиц и поговорок: «если вы, раскрыв ее, не ударите себя по лбу и не побежите перечитывать „Доктора Гарина”, обретя наконец ключ к тому, чем занят Владимир Сорокин и зачем он все это пишет годами, — из этого следует всего лишь то, что автор прав: вы ничего не поняли». ОК, рецензия с ключом.
А на «Радио Свобода»*СМИ признано в России иностранным агентом и нежелательной организацией у Сорокина берет интервью Дмитрий Волчек. Писатель нехотя признает, что привык к репутации пророка: «Честно, я не предсказатель, не вижу будущего, не записываю его образы, возникшие утром или ночью в голове. Я лишь настраиваю некую внутреннюю метафорическую антенну на вибрации, которые идут от общества, стараюсь уловить их необычным способом — при помощи текста». О текущей политической ситуации Сорокин высказывается кратко: «От политики сейчас тошнит. В последние годы особенно».
5. На Storytel появилась аудиоверсия «Дома, в котором…» Мариам Петросян, озвученная Туттой Ларсен. В блоге сервиса о своей любви к этой книге рассказывают издатели, критики, сама Тутта Ларсен («Эту книгу не читаешь, в ней живешь»). Шаши Мартынова и Ольга Лябина вспоминают, как эта книга издавалась: «Я проезжала свои остановки на городском транспорте, не выпускала из рук эту сброшюрованную пластиковой пружиной распечатку в любую свободную минуту», «Рукопись… мы читали всей редакцией по очереди в 2009 году, у каждого были сутки или двое прочесть сброшюрованную, как курсовые, рукопись, никаких электронных версий. Я тогда не спала, чтобы не отдавать непрочитанное и успеть до конца». А на YouTube «Сторитела» можно посмотреть интервью Константина Мильчина с Мариам Петросян, снятое в Ереване.
6. Вышел 52-й номер TextOnly. Он открывается стихами Александра Белякова («в центре бури / бури нет / и гуляет месяц ясный / сквозь игольчатый просвет / между гласной и согласной»), дальше, среди прочего, — Елена Михайлик, Мария Малиновская, Юрий Левинг, Кирилл Азерный, Денис Ларионов (его новые стихи выходят редко, так что хочется отдельно обратить на них внимание), Саша Мороз:
тонкая луна, трава фальшивая
двери вагонов манят раскрытыми матками
часами сижу в темноте на маленьком табурете
отпуская линии слов
смеюсь над летающим мотыльком
В переводном разделе — поэма Энн Карсон «Стеклянное эссе» в переводе Гали-Даны Зингер: героиня поэмы рассказывает о своем расставании с мужчиной, об отношениях с матерью, отождествляет себя с Эмили Бронте — и свое внутреннее состояние с атмосферой «Грозового перевала». Сообразно заголовку, Карсон считает этот текст скорее «лирическим эссе», чем поэмой. Кроме того, в номере можно найти стихи Ингеборг Бахман в переводе Алеши Прокопьева («Приближаются дни посуровее этих. / Время, ждущее часа своей отмены, / уже видимо на горизонте»), трех арабских поэтов — Алы Халеда, Альи Рхима, Мохамеда Хаджи Мохамеда («Теперь здесь только / тот переулок, где / дети бегут словно вишневые реки, / где скоро / догонит их / ругань соседки, / словно случайная пуля / из чьего-то окна») — в переводах Кирилла Корчагина, Артура Новачевского в переводе Анастасии Векшиной. В критическом разделе Алексей Масалов анализирует поэзию Галы Пушкаренко, Виталий Чернецкий — поэму Александра Авербуха «Житие Вениамина Пятого», а Василий Чепелев — книгу Александра Маниченко.
7. Портал «Печорин» запустил проект «Русский академический журнал»: здесь критики будут обозревать свежие номера литературных журналов (в том числе те, которые в наши обзоры обычно не попадают). «Академический» — потому что в расчет берутся журналы, выходящие уже больше 50 лет. «Публикация в таких изданиях предоставляет авторам некое право на сохранение, перепродажу и тиражирование. И задача критиков Pechorin.net объяснить, почему эти тексты являются образцами лучшей художественной словесности, заключающими в себе колоссальный код русской культуры», — объясняет главный редактор «Печорина» Алексей Небыков. В постановке задачи слышится некая странная предзаданность: а ну как публикация в журнале не гарантирует, что текст — образец лучшей художественной словесности? Такое ведь, ей-богу, случается.
8. На «Арзамасе» — небольшой курс «Путешествие еды по литературе». Три лекции о трех национальных кухнях в трех национальных литературах: Александра Борисенко рассказывает об Англии (Кэрролл, Диккенс, Джейн Остин), Вера Мильчина — о Франции (Бальзак, Флобер и Золя), Елена Костюкович — об Италии (в первую очередь Эко, но упоминаются и романы Андреа Камиллери о комиссаре Монтальбано): «Итальянскую литературу никак нельзя назвать легким чтением, а итальянскую еду нельзя называть вкусной. Перевести на итальянский язык название книги „О вкусной и здоровой пище”, я полагаю, вообще невозможно — еда в итальянском представлении должна быть не вкусной, а правильной, она должна быть buona, perfetta, она должна максимально соответствовать вашим ожиданиям. <…> Настолько требовательный и преданный ценитель настоящей дивной сицилийской кухни этот Монтальбано. Ему звонят по делу, он хватает трубку и кричит: „Что вы мне сейчас звоните — я ведь ем пасту с брокколи!” Паста с брокколи доступна любому человеку, который купит пасту и купит брокколи. И трудно понять, что вкладывает комиссар в эту мысль, если ты не знаешь, что он ест эту пасту с брокколи в правильном месте».
9. В ВШЭ продолжается проект полного и комментированного научного перевода «Пифийских од» Пиндара. На сайте университета опубликовано интервью с переводчиком Григорием Стариковским: он рассказывает о своем интересе к Пиндару — и о том, что у античного классика его озадачивает («Сперва я не понимал, зачем нужно обрывать сумасшедше красивую метафору, чтобы поведать миру какую-нибудь избитую истину вроде „благодетелю следует воздавать благодарностью”»), отдает должное переводчикам-предшественникам — Михаилу Гаспарову и Максиму Амелину — и объясняет, зачем отступает от греческих метров: «На мой взгляд, самое важное — дать Пиндару выговориться, отсюда и выбор свободного размера, позволяющего вдумываться в язык поэта, не боясь что-то недосказать или скомкать исходный текст. Такой стих дает возможность близкой передачи пиндаровских метафор, его образного ряда, иногда позволяет высветлить его мысль, гораздо более стройную, чем может представиться неподготовленному читателю».
10. «Цирк „Олимп” + TV» публикует обзорную статью Алины Дадаевой о мексиканской поэзии — с начала XIX века по конец XX-го. Попытки вырваться из-под влияния испанской и французской традиций, первые поколения модернистов и постмодернистов (не путать с постмодернистами современными), характерный для мексиканской поэзии акцент на эротике, эстридентисты — продолжатели европейских футуристов, сюрреализм, до сих пор важный для всей латиноамериканской поэзии. Полезное чтение.
11. Николай Подосокорский в своем фейсбуке рассказывает о трагедии, произошедшей месяц назад: почти полностью сгорела библиотека Кейптаунского университета. «Удалось спасти лишь книги и рукописи, располагавшиеся на нижних этажах библиотеки — там сработали пять стальных противопожарных дверей. Как сообщается, пожар в Кейптауне начался из-за костра, который развели трое мужчин». Среди утрат — очень редкая голландская Библия XVI века, «Достопамятные деяния и изречения» Валерия Максима, изданные одним из европейских первопечатников Петером Шеффером.
12. В The Guardian Джоанна Томас-Корр рассказывает, как женщины покорили литературу. Если еще недавно списки издательских новинок и литературных премий вызывали раздражение у феминисток («опять одни мужчины»), сегодня ситуация во многих областях близка к полярной. Пять дебютных романов, выпускаемых в этом году популярным импринтом Vintage, написаны женщинами. Почти все яркие (то есть обсуждаемые в прессе) англоязычные романы прошлого года — тоже произведения женщин: Патрисии Локвуд, Лорен Ойлер, Равен Лейлани и других; кого ни спроси, все читают Рэчел Каск, Отессу Мошфег или Марию Степанову — а если речь идет о текстах прошлого века, то назовут Аниту Брукнер, Зору Нил Херстон, Наталию Гинзбург, Октавию Батлер, Айви Комптон-Бернетт. «Вся энергия — у женщин, скажет вам любой в издательском мире». Обозреватели премий говорят: «Приятно видеть, что в списке большинство женщин»; некоторые издатели-мужчины недовольны: «А чего здесь такого приятного? Вам бы понравилась фраза „Приятно видеть, что в списке большинство мужчин”?» Но вообще-то в предыдущие десятилетия дело так и обстояло.
Возможно, дело в том, что мужчины сейчас в принципе пишут не так интересно — и ни один из недавних дебютантов не дотягивает по уровню произведенного шума до Салли Руни. А кто-то прозревает гендерный заговор — но боится говорить об этом открыто. Литературный агент, попросивший не раскрывать его имени, сообщает: «Когда я посылаю роман редакторам, почти все они — женщины». «Это не тема, а осиное гнездо, — продолжает Томас-Корр. — Почти все мужчины внутри книжной индустрии, к которым я обращалась, отказались говорить со мной „под запись”, опасаясь острой реакции». Даже основательница издательства Dialogue Шармейн Лавгров, работающая с маргинализованными авторами, не нашедшими места в мейнстримной печати, утверждает, что «издательский мир стал монокультурой, в которой доминируют белые цисгендерные и гетеронормативные женщины из среднего класса, сами ощущающие себя жертвами». А еще мужчины стали бояться откровенно писать о сексе.
Томас-Корр предполагает, что, возможно, дело в рынке. Опрошенные ей мужчины от 20 до 40 лет вообще почти не читают художественной литературы: «У них есть компьютерные игры, YouTube, нон-фикшн, подкасты, журналы, Netflix». Мало кто из мужчин, не связанных с литературой профессионально, читает больше двух романов в год. Томас-Корр, выслушивая аргументы той же Лавгров, считает, что было бы неправильным стыдить женщин в книжной индустрии за тот энтузиазм, благодаря которому эта индустрия и держится на плаву. Может быть, не стоит ждать появления романистов, которые повторяли бы успехи Филипа Рота, Мартина Эмиса или Джонатана Франзена, — а обратить внимание на менее амбициозные дебюты, которые тем не менее предвещают «новую эру» письма молодых мужчин (называются имена: Калеб Азума Нельсон, Габриэль Краузе, Санджив Сахота, Крис Пауэр и другие). Мир никогда не перестанет читать книги, написанные мужчинами, считает литагент Каролина Саттон, просто теперь они начинают карьеру в области, где гендер не гарантирует им преимущества.
13. Еще одна история из The Guardian — о Джоне Стейнбеке. До того, как его карьера пошла в гору, автор «Гроздьев гнева» и лауреат Нобелевской премии написал по крайней мере три романа, которые не были напечатаны. Два из них Стейнбек уничтожил, а третий сохранился в его архиве. Это, представьте себе, детектив об оборотнях, называется он «Убийство при полной луне» и подписан псевдонимом Питер Пим. Судя по тому, что известно о сюжете, убийств там не одно, а несколько. К машинописи даже прилагаются авторские иллюстрации, в том числе план здания, где совершены преступления (показаны и тела жертв). В 1930-м его отверг издатель — и с тех пор книгу почти никто не видел. Британский исследователь Гэвин Джонс призывает наследников Стейнбека наконец опубликовать роман: «Читатели проявят огромный интерес к совершенно неизвестному роману об оборотнях, написанному одним из известнейших американских писателей XX века. <…> Это, разумеется, не Стейнбек-реалист, но это Стейнбек-натуралист. Его интересует человеческая природа. Это хоррор, рассчитанный на массовый вкус, и читателям это может показаться интереснее привычного Стейнбека. Это совершенно новый Стейнбек, предвосхищающий школу калифорнийского детективного нуара». Литературное агентство McIntosh & Otis, распоряжающееся наследием писателя, уже сообщило, что раз сам Стейнбек, придя к успеху, роман не напечатал, то и они не будут.
14. В Words Without Borders — список из 10 важных гаитянских книг, которые переведены на английский. Среди них — стихи Иды Фобер, сборник повестей Мари Вьё-Шаве («одна из самых обсуждаемых гаитянских книг XX века»), «Бессмертные» Макензи Орселя — роман, посвященный страшному землетрясению 2010 года.
15. В The Paris Review Молли Макги пишет о «Мертвых душах» и о том, как поэма Гоголя помогает разобраться в современности. За Гоголя она взялась на карантине, «когда все читали „Войну и мир”. Но я уже читала „Войну и мир”. Она разрушила мою жизнь». Вновь рушить свою жизнь книгой Толстого Макги не хотела, на Тургеневе, Достоевском и Булгакове тоже каким-то образом обожглась — так что обратилась к другому русскому классику. «Что могло со мной случиться, если я прочитаю про Чичикова?» Но Чичиков подтвердил циничный урок: на мертвых можно делать деньги и мертвые бедняки ценнее живых. Вскоре после того, как Макги взялась за «Мертвые души», умерла ее мать, проведшая жизнь в бедности. Ее угрожали выкинуть на улицу из дома; после ее смерти дом отошел штату Теннесси, а дочь унаследовала ее неоплаченные долги. «Больница, где умерла моя мать, хотела получить с меня больше четверти миллиона долларов. Компания Wells Fargo предъявляла претензии к дому, которым я больше юридически не владела. Кредиторы и застройщики узнали о смерти мамы раньше, чем наши родственники. Мне должно было вскоре исполниться двадцать шесть. Они начали звонить мне через два дня после ее смерти». Макги столкнулась с огромной американской системой, в которой долг одних — это прибыль других, и в долгу остаются бедные, потому что богатым есть чем отбиться.
«Мертвые души» часто называют сюрреалистической книгой, но, по мнению Макги, единственное ее отступление от реализма — там, где Чичиков начинает размышлять, что за люди были купленные им умершие крестьяне. «Если бы только богатые мошенники и воры в Америке задумывались о мертвых, на которых они нажились! Выходят бесконечные статьи о том, почему Америка не справилась с пандемией. Истина проста: люди зарабатывают на нашей смерти». И когда медсестра в зубоврачебной клинике разрыдалась и рассказала Макги, что попала в похожую ситуацию (умер отец, навесили непомерные долги), та рассказала ей, как поступила. «Сделайте вид, что вы богаты. Наймите адвоката. Если надо, заведите кредитную карту. <…> Все, что сделал мой адвокат, — отправил письмо на официальном бланке, и долг моей покойной матери сразу сократился на 90 процентов. В один миг испарилось больше четверти миллиона долларов — чего за десять недель не смогли сделать мои просьбы, переговоры, споры, отрицания, загрузки, сканирования, мольбы, факсы и слезы». Воздержимся от предположений, подсказал ли Макги этот фокус Гоголь. Важный — и не такой уж очевидный — посыл «Мертвых душ» для нее именно в этом: хорошо бы хоть один из бесконечных бюрократов увидел в списке имя ее матери и, как Чичиков, задумался — каким она была человеком?