1. В конце августа в Средиземном море недалеко от берега Ливии утонула резиновая лодка с мигрантами, пытавшимися попасть в Европу. Это, к несчастью, происходит часто (людям, погибшим в таких крушениях, посвящен роман Александры Петровой «Аппендикс»). 37 беженцам удалось спастись, 45 погибли. Среди жертв оказался молодой суданский поэт Абдель Вахаб Юсиф; портал Arablit пишет о нем как об авторе, хорошо известном ценителям поэзии в его стране. Он родился в Южном Дарфуре, сумел поступить в Хартумский университет, но шансов на достойную жизнь в Судане не видел — и сел в злополучную лодку. Свою смерть, как пишет Адил Бабикир, он предсказал в стихотворении; вольный перевод отрывка из этого стихотворения можно прочесть в фейсбуке Хельги Ольшванг: «В море умрешь. / Голову станут качать твою / волны ревущие, / тела дырявую лодку клонить вода…»
2. Светлана Алексиевич остается на свободе в Беларуси — единственная из всего координационного совета белорусской оппозиции; несмотря на это, непонятные люди приходят к ней домой, писательнице поступают угрозы. На сайте белорусского ПЭНа она обратилась, в том числе, к русской интеллигенции: «Почему вы молчите? Мы слышим только редкие голоса в поддержку. Почему вы молчите, когда видите, как растаптывают маленький, гордый народ? Мы все еще ваши братья». На сайте «ПЭН-Москва» собрано несколько ответов Алексиевич: со словами поддержки к ней обращаются Александр Архангельский, Денис Драгунский, Лев Рубинштейн, Ольга Седакова, Людмила Улицкая*Признана «иностранным агентом» («…желаю тебе жить в стране, свободной от тупой и тошнотворной власти. И себе, дорогая моя, желаю того же»), Олег Лекманов, Наталья Мавлевич, Елена Баевская («Мы постараемся у вас учиться. Мы хотим надеяться, что наша страна перестанет скатываться в диктаторский концлагерный режим и перестанет поддерживать диктатуры в других странах»). Многие подчеркивают, что пишут не от лица расплывчатой «русской интеллигенции», а от себя лично.
3. На «Кольте» — воспоминания прозаика и историка Александра Ласкина о Викторе Сосноре, «последнем футуристе»: «Живя на рубеже двадцатого и двадцать первого веков, Соснора ощущал себя человеком десятых-двадцатых годов прошлого века. Не просто поклонником Бурлюка и Крученых, Матюшина и Гуро, Кульбина и Хлебникова, а чуть ли не участником этой компании». Ласкин, много лет бывший собеседником Сосноры, сравнивает его с полководцем и фокусником (родители поэта были цирковыми артистами), рассказывает, как его изменили пережитая клиническая смерть и глухота («Он и раньше предпочитал больше говорить, чем слушать, а глухота окончательно превратила его в гуру. Теперь быть его собеседником значило стать свидетелем его монологов»). В ключе футуристического жизнестроительства здесь объясняются его поступки и привычки: «Футурист всегда — первое лицо»; например, юбилейный вечер, на котором Соснора решил не присутствовать, Ласкин называет «в каком-то смысле… репетицией последней, уже окончательной, смерти. Видно, Виктор Александрович представил, что он уйдет, исчезнет, растворится, а разные люди будут о нем говорить».
4. Два симпатичных нам издания вышли в эфир после летних каникул. На «Прочтении» появились рецензии на книги Аллы Горбуновой, Наоми Алдерман, Юлии Вереск и Мэгги Нельсон; о последней — собрании фрагментов, посвященных синему цвету, — Диана Кусаинова пишет: «Сама полупоэтическая, полупрозаическая форма фрагментов… располагает к размышлению и вопрошанию. Русского читателя — особенно. Для начала, синий и светло-синий, то есть голубой, в русском разделены. В таком случае писала Мэгги Нельсон только о синем или включала в свои размышления и голубой? Скорее всего, верно второе: в переводе некоторых из используемых автором цитат встречается лазурь… К тому же, если обратиться к устойчивым выражениям, тоске в русском языке сопутствует не синий, а зеленый. Значит, пиши Мэгги Нельсон по-русски, ее книга должна была бы быть о другом цвете? Об этом мы никогда не узнаем». Кроме того, издание публикует отрывок из переведенного на русский романа Оушена Вуонга «Лишь краткий миг земной мы все прекрасны». Аннотация сообщает, что это «послание сына к матери, в котором биографическое повествование переплетается с рассказами о трагических событиях Вьетнамской войны». Те же мотивы часто встречаются в стихах Вуонга, а стихи это замечательные — так что на его прозу стоит обратить внимание.
5. На «Грёзе» тем временем — стихи Кати Сим и две переводных публикации: Александр Бараш перевел стихи израильского поэта Натана Вассермана, а Дмитрий Кузьмин — цикл стихотворений Дерека Джармена:
Розы мои, левкои, голубые фиалки,
Милый сад исчезнувших наслаждений,
Пожалуйста, возвращайтесь следующей весной.
Холод, холод, холод, смерть я встречаю молча.
Здесь же — переведенное Иваном Соколовом эссе Майкла Палмера «Открытое» (оно было прочитано в прошлом году на конференции в честь столетия американского поэта Роберта Данкена). Название агамбеновское, и Агамбен здесь несколько раз упомянут. «Открытость» текста — в том числе и в его вольном движении от темы к теме, от медиума к медиуму; этому способствуют и подобранные Соколовым иллюстрации. Палмер говорит о возникновении поэзии («Как уже периодически отмечалось… в английском „nowhere” („нигде“ / „некуда”) содержится „now-here” („сейчас-здесь”), и в этом двоении слышится отзвук того, что мне всегда представлялось самым существенным, а также существенно парадоксальным и жутким, локусом стихотворения»). Здесь многое сказано об отношениях искусства с пространством: «композиции полем» Чарльза Олсона, бесконечных предложениях Ласло Краснохаркаи, «математической» поэзии Ингер Кристенсен, танце Мерса Каннингема; в том числе и о том, как станцевать, интерпретировать на сцене стихотворение. Как стихотворение открывается миру — чтению, интерпретации, переформатированию? «Открытый текст, как мне всегда казалось, „раскрывается навстречу” сам не очень хорошо представляя чему. Мы небезосновательно вспоминаем Уитмена как первоисточник всего „проективного” … в американской поэзии, но ведь в тот же самый момент Дикинсон пишет сочинения, которые открываются, скажем так, вовнутрь и временами уходят ещё дальше вглубь, почти в бесконечность, открывая на краю рационального мышления пространство полисемии…», — пишет Палмер. На примере строк Данкена он объясняет, как поэзия появляется «из неоткуда», из некоего импульса, вдруг возникших слов, которые требуют подчинения; требовательность, впрочем, необязательна — иногда речь идет о моментальном доверии: «Для Кристенсен ключ, открывающий двери, ключ к нежданному в сердце поэзии — случай: нечаянно услышанная фраза, вдруг что-то мелькнуло вдали на тропинке, запускающий мнемоническую цепочку запах, всё, что сбивает нас с толку, и др. Сначала внимание, потом намерение. Надо быть открытым случайности, нежданному, чтобы стихотворение раскрылось».
6. Еще одна поэтическая публикация, гораздо более эклектичная. На прошлой неделе вышел из печати второй том антологии «Живые поэты» — в этот раз больше сфокусированный на этаблированных/профессиональных (whatever you may call it) авторах, чем на представителях сетевой поэзии. «Дискурс» публикует десять стихотворений из сборника — здесь есть Вера Полозкова, Оксана Васякина, Елена Фанайлова, Максим Матковский и Муджус:
Близнецы или водолей
Поверни дни недели вспять
Выздоравливай смелей
Кровь не может ждать
Смерть не станет ждать
7. На «Арзамасе» вышел курс Полины Лисовской, посвященной литературе Швеции: семь лекций о главных шведских писателях и поэтах, от Лагерлёф и Стриндберга до недавно скончавшегося Пера Улова Энквиста: «В Швеции постмодернизм захватил литературу, искусство, во многом даже культурное сознание людей где-то с 1980-х годов. В остальных странах это произошло раньше, но в Швецию постмодернизм немножко припозднился. Постмодернизм обращается к уже готовому: прежде написанным текстам, историческим документам — иногда настоящим, иногда вымышленным — и в целом не претендует на создание единого канона. Таким образом, все относительно: история — это те тексты, которые о ней написаны. Эта техника псевдодокументального исторического романа достигла у Пера Улова Энквиста очень высокого уровня». К курсу прилагается гид по лучшим шведским детективам, материал Игоря Мокина о шведских средневековых балладах, тест по «Малышу и Карлсону» и статья переводчика Алёши Прокопьева о том, как читать стихи Тумаса Транстрёмера — например такие:
Весна пустынна.
Бархатно-темная канава
ползет рядом со мной
без отражений.
Единственное что светится —
желтые цветы.
Тень несет меня
словно скрипку
в черном футляре.
Единственное что я хочу сказать
блестит вне пределов досягаемости,
как серебро
у ростовщика
8. Из ежегодных списков «лучших книг осени» выберем текст Анастасии Завозовой о главных переводных романах: здесь есть уже упомянутый Оушен Вуонг, «идеально выстроенный и невероятно элегантный роман» Эмили Сент-Джон Мандел «Стеклянный отель», антиутопия аргентинки Агустины Бастеррики про каннибализм, только что получившая Международного Букера книга Мариеке Лукас Рейневельд — и та самая «Американская грязь» Джанин Камминс, вокруг которой еще недавно гремели жуткие баталии (культурная апроприация, потворство клише), пока 2020 год не сдал их в архив.
9. Любопытный и полезный список на Electric Literature. Аруни Каншьяп предлагает обратиться к современной индийской классике — написанной не на «колониальном английском», а на других официальных языках Индии. Хотя, по статистике, английским владеют лишь 10 процентов индийцев, их представительство в литературе гораздо больше — а превосходные книги, написанные на других языках, получают меньше внимания, даже переведенные на тот самый английский. Здесь есть роман Индиры Госвами о сикхских погромах 1984 года (написан на ассамском), дебют М. Т. Васудевана Наира — история молодого человека, чью мать изгнали из семьи за то, что она вышла замуж против воли родных (малаялам), невероятно запутанная книга Кришны Собти о жизни маленькой пенджабской деревни (хинди), роман А. К. Рамануджана о традициях и морали брахманов, включенный во множество индийских учебных курсов литературы (каннада). И еще много всего.
10. В этом году исполняется сто лет с выхода первой книги Хью Лофтинга о докторе Дулитле. В The New York Times — эссе учителя Джеймса Трауба о классическом герое английской детской литературы. У Трауба остались самые радужные воспоминания о чтении «Дулитла» в детстве; в этом году он предложил эту книгу детям, когда школы перевели на дистанционное обучение: «Я понимал, что детям нужно отвлечься от катастрофической реальности — и вспомнил доброго доктора, его говорящего попугая, собаку, поросенка, обезьяну и Тянитолкая». Тут стоит напомнить, что книга Лофтинга послужила источником вдохновения для «Доктора Айболита» Чуковского. В отличие от него — а также «Алисы в стране чудес», «Винни-Пуха» и сказок про кролика Питера, «Дулитл» сегодня не пользуется большой популярностью: если бы не экранизации с Рексом Харрисоном, Эдди Мерфи и Робертом Дауни-младшим, книгу бы забыли. Почему — не очень понятно: третьеклассники Трауба были в восторге от доктора-чудака диккенсовского разлива, «миролюбивого натуралиста, готового сражаться за своих друзей».
Впрочем, будучи гением детской литературы, Лофтинг был и «продуктом Британской империи», замечает Трауб. Речь идет, понятно, о стереотипном изображении африканцев; африканский принц Бампо у него мечтает стать белым — а на рисунках Лофтинга «похож на недостающее звено между человеком и обезьяной». Где-то с 1960-х книги Лофтинга стали цензурировать, в том числе избавляясь от рисунков. Покончив с репримандами, Трауб также обращается к биографии писателя — полной приключений и путешествий. Когда началась Первая мировая, он вернулся из Америки в Англию и отправился воевать во Францию и Фландрию. «Дети умоляли, чтобы он посылал им письма с рисунками. Лофтинг не мог рассказывать им ужасную правду» — и начала сочинять сказки о зверях (ведь на войне он видел и страдания животных: раненую лошадь не отправляли в госпиталь, а пристреливали на месте). Животные, которых доктор Дулитл понимает как никто, — полноправные герои его книг. И, «в отличие от своего создателя, доктор Дулитл — герой как раз для нашего времени», заключает Трауб, рассказывая, как доктор вылечил от опасного вируса жителей Обезьяньего Королевства.