Елена Пенская: Расскажите о вашем проекте, как он возник и что собой представляет?
Дарья Московская: Первый момент. Я отчасти пошла вслед за направлением, открытым группой «Автограф.XX век». «Автограф» открыл мне глаза на существо проблемы: исследователям, и начинающим, и опытным, всегда критически недостает непосредственного контакта с первоисточником. Первоисточник — а это архивный документ — заставляет отказаться от пристрастий и интеллектуальных привычек. Ведь документ порождает историю. Вспомним Л. Монтроза: «текст историчен — история текстуальна».
Второй момент состоит в следующем: мы действительно обладаем — пусть и меньшим по сравнению с РГАЛИ или ГАРФ, где тоже хранятся документы по истории литературы и искусства 1920–1930-х гг., — уникальным «сокровищем», коллекциями документов, хорошо организованными и собранными в одном хранилище. Здесь собраны документы по истории литературных организаций и объединений 1920–1930-х гг. Они дополняются коллекцией личных фондов писателей тех же лет. У нас, можно сказать, уникальный архив советской эпохи.
Фото: Государственный литературный музей
Е. П.: Насколько этот архив известен за пределами ИМЛИ?
Д. М.: Я знаю, что интерес к этому архиву оставался устойчивым на протяжении многих десятилетий. К его материалам обращались и в советское, и в постсоветское время. В советское время эти обращения носили политизированный характер, исследователи прибегали к идеологическим трактовкам, старательно обходили такие страшные «кочки», как, например, имена врагов народа, уничтожали все живое, что связано с историко-литературным процессом в его реальной полноте. В постсоветское время, как ответ, возникала другая крайность, предполагавшая сосредоточенность на имманентных литературных процессах, на их теоретическом истолковании: фундаментальная академическая наука чуждалась безумия советского идеологического канона.
Е. П.: Кто все-таки апеллировал к этим архивам в своих штудиях?
Д. М.: В итоге получилось так, что интерес к литературным институциям и к настоящей научной работе с ними возник у наших партнеров — западных русистов, лишенных ангажированности и идеологизированности. Несмотря на то что в советское время мы могли считать их нашими недоброжелателями, именно в рамках американо-британской традиции сложился наиболее эффективный подход к изучению литературы советского периода. Ведь это время в истории русской литературы — время предельной бюрократизации литературного процесса, т. е. вовлеченности творческой деятельности в деятельность, подотчетную государственным и партийным инстанциям. У наших западных партнеров к изучению истории литературы давно и успешно прилагается институциональная теория, разработанная в рамках социологической традиции изучения истории публичной сферы, социологии искусства, институциональной теории социальных, политических и экономических исследований и теории искусства. Эти подходы они эффективно прилагали к советской культурной истории, прежде всего к сталинской культуре и истории советского литературного процесса. Приведу как пример работу Эдварда Брауна «Пролетарский эпизод в истории русской литературы, 1928–1932»*Edward J. Brown. The proletarian episode in Russian literature, 1928-1932 // Studies of the Russian institute. N.Y.: Columbia University Press, 1953. Сама работа была написана в 1947 г..
Е. П.: Получается, что архивное достояние ИМЛИ до поры до времени было интересно другим, внешним пользователям? Каким образом изменился вектор?
Д. М.: Потребность в этих архивах была большая, но филологи ими не занимались как таковыми — ни в системе Академии наук, ни в системе высшего образования, например в МГУ. Не было очевидно, что мы получим от них для академической науки.
Фото: ИМЛИ РАН
Как раз «чужой» интерес к нашим собственным фондам и стал первой прагматической причиной для такого обращения. Второй момент — это вопрос сохранности архивов. Любая идея оцифровки — это идея сохранения культурной памяти. Эти рукописи и машинописи выполнены на рассыпающейся бумаге. Кроме того, понадобилась дополнительная обработка, систематизация, потому что наши документы были описаны в 1930-х годах, судя по тем листам, что были вложены в дела первыми обработчиками фондов. Там, например, указано, что в данной дискуссии участвуют враги народа — Владимир Киршон, Леопольд Авербах, Николай Зарудин, Александр Воронский и так далее. Вот что мы видим: обработка производилась, фонды неплохо систематизированы, и на них уже ссылаются — например, тот же Степан Шешуков («Неистовые ревнители. Из истории литературной борьбы 20-х годов»). Если судить по ссылкам, он очень плотно работал с нашими архивами. То есть в нашем распоряжении оказался уже устоявшийся архив, вошедший в исследовательский оборот.
Однако когда мы начали оцифровку, то столкнулись с ужасной для себя проблемой: по-хорошему, надо было заново формировать единицы хранения. Например, необходимо было уточнять даты, потому что расхождения оказались велики: погрешность в датировках бывает в два-три года. Но это была, собственно, лишь одна сторона дела — архивная.
Затем, когда мы прошли стадию оформления проекта и начали продумывать детали, встал новый вопрос: мы просто оцифровываем этот фонд или мы что-то еще с ним делаем? Особенно, если учесть сказанное выше об ошибочных датировках, неправильно сложенных единицах хранения, пропусках, дублировании — например, одно и то же дело обнаруживается в фонде ВАПП (Всероссийской ассоциации пролетарских писателей), и этот же протокол находится в фонде МАПП (Московской ассоциации пролетарских писателей)... Как его представить в нашей цифровой базе? Возникает также и более серьезный вопрос: мы это просто выкладываем или все-таки что-то с этим делаем? У нас академический научный институт, и в Отделе рукописей работают кандидаты и доктора наук, нам, конечно, было очевидно, что просто взять и, прошу прощения, отдать кому-то эти материалы — пусть разбираются сами — неправильно. Мы тоже хотим хлебнуть этого «ядреного напитка».
В первую очередь возникла идея комментария, и мы сразу поняли, насколько она амбициозна. Мы оказались перед крайностями «левого уклона» и «правого ликвидаторства». В эпоху реконструкции Андрей Платонов предложил в своих записных книжках нечто среднее: «догнать, перегнать и не надорваться». Итак, мы решили комментировать. В результате у меня, например, по плану на этот год значится прокомментировать 1150 в среднем листов и выложить результаты на всеобщее обозрение. И тогда мы поняли, чем это нам грозит: надорваться и вряд ли перегнать. У того же Платонова есть потрясающая пьеса «Высокое напряжение» — о выполнении промфинплана на заводе, а еще был знаменитый фильм «Встречный» (1932) — о трудовой доблести рабочих, в годы первой пятилетки принявших на себя обязательство выполнить встречный план на Ленинградском металлическом заводе имени Сталина — досрочно сконструировать и наладить выпуск первых советских гидравлических турбин повышенной мощности, необходимых для строительства гидроэлектростанций по плану ГОЭЛРО. Так вот, пьеса Платонова написана на том же заводе и о том же самом — «встречном». Да, благодаря усилиям секретаря парткома Семечкина (это реальный персонаж) они выпустили сверхпланово огромное количество турбин, но в 1932 г. эти турбины, когда Платонов уже поехал на Свирьстрой, не заработали. И у меня есть целая подборка газет об этом — как ни одна турбина, созданная сверх плана, не закрутилась.
Поэтому здесь, прежде всего, возникает вопрос качества. Хочется не просто представить цифровую базу, но и ввести пользователя в курс дела. В отличие от писательского автографа, который, как было замечено на одном из круглых столов, «говорит сам за себя», стенограмма — это загадка, потому что она вырвана из контекста, как дерево с торчащими живыми корнями. Куда эти корни ведут? Где, в чем они находят источники для существования? Например, почему Демьян Бедный, которого только что хвалили, стал вдруг чуть ли не врагом для советской литературы, а «одемьянивание» литературы как эстетическая программа стала немила пролетарской критике? Почему Владимир Ермилов, которого так заласкали за «Живого человека в литературе», с этим своим лозунгом вдруг стал «ошибочным»? Мы это знаем, но можем не понимать истинных причин этих крутых перемен литературной политики, а с ней и литературного процесса.
Фото: Государственный литературный музей
Вот почему наша цифровая база должна быть четко структурирована и в ней должны быть заложены возможности перехода от текста к комментарию визуально детерминированных страниц базы. Так, во-первых, у нас появилось описание архивного документа. Наши стенограммы — это сплошь машинописи. Но ответственные выступления содержат авторскую правку, тексты дописывались, перечеркивались докладчиком: ведь эти доклады — в первую очередь политика, а не литература. Потому многие документы испещрены правкой докладчиков — вождей ВАПП и РАПП (Российской ассоциации пролетарских писателей) — Леопольда Авербаха, Владимира Киршона, Юрия Либединского. Мы уточняем датировку, правим названия, потому что в заголовке дел, в описи они подчас не соответствуют тому, что находится внутри папки: мы прописываем, что это не просто «Пленум», а заседание Коммунистической фракции Пленума ВАПП. Поверьте, это серьезно меняет суть происходящего. На фракции говорится о том, что не всегда доносится до простых участников Пленума. Например, решение о принципах голосования по решающим резолюциям заседания. Дальше мы проверяем и уточняем имена выступавших. Поскольку пролетарские организации были массовыми, это важно, потому что до сих пор мы не можем идентифицировать огромное количество имен, хотя они были, например, членами РАПП. Только архивные документы дают представление о реальной расстановке сил внутри и среди писательских организаций. Только в них мы найдем ответ, почему Платонов адресовал просьбу об улучшении жилищных условий Авербаху. Оказывается, именно генеральный секретарь РАПП решал самый больной литературный вопрос — квартирный — в Федерации объединений советских писателей (ФОСП), где все писательские союзы должны были быть как бы на равных. На деле, как мы видим, это было не так. Только архивы организаций раскрывают тайны их финансирования и дают ясный ответ, какая же из них и в какой исторический отрезок пользовалась особой государственной материальной поддержкой. Не скрою — благодаря стенограммам мы расстаемся с целым рядом историко-литературах иллюзий относительно реальной подоплеки литературно-эстетических дискуссий 1920–1930-х гг.
Наконец, мы решили предложить собственную хронику литературной и окололитературной жизни: отсылки к ней могут спасти нас от тотального комментирования и повторений на разные лады одного и того же в комментариях к разным стенограммам. Такой подход означает создание перекрестных отсылок между стенограммами, которые будут сопровождать нового читателя, быть для него Вергилием в этой цифровой литературной памяти.
Е. П.: Как вы планируете организовать поисковые алгоритмы?
Д. М.: Я должна предупредить, что мы находимся в стадии разработки, поэтому интерфейс базы еще корректируется, потому что какие-то вещи обнаруживаются по ходу работы. Что касается поисковой системы, то в ее организации мы следуем логике историков литературы, имеющих дело с реальным комментированием. И здесь на первом плане — необходимость уточнения имен, отчеств и биографических данных упоминаемых лиц, которые в стенограммах обозначены так: «т. Кириленко („Плуг”)», или «Валайтис (Латышская секция)», или «Афиногенов (от Ярославля)». Далее мы пытаемся заложить данные, полезные для поиска: соотнести имя, фамилию, отчество с портретом или с фотографией, указать качество, в котором герой появляется на страницах стенограмм, как он себя аттестует. И тогда окажется, что т. Кириленко это Кириленко Иван Ульянович (1902—1938), член Всеукраинского союза пролетарских писателей, член литературной организации «Плуг», репрессирован. А т. Валайтис, которого по-разному расшифровывали машинистки, то Велайкис, то Волайкис и проч., — это Сигизмунд Иванович Валайтис, яркий представитель «внутреннего врага» РАППа.
В ходе работы выяснилось, что важной формой комментирования являются ключевые слова. Сначала мы хотели ограничиться списком из 10–15 слов. Но ими ограничиться оказалось невозможным и неправильным. Невозможным, потому что есть стенограммы на 150–300 страниц, и важных тем и предметов, которые должны отразить ключевые слова для гиперссылки, будет гораздо больше. Во-вторых, по ключевым словам читатель может решить, насколько в настоящий момент ему данная стенограмма интересна. Мы решили себя не ограничивать и не мельчить в то же время. К ключевым мы отнесли те слова и понятия, которые характеризуют важнейшие институциональные черты литературного процесса: такие как «кружковец», «селькор», «ЦК Партии», «отдел печати», «библиотека», «производственники», «производственное произведение», «живой человек», «творческий метод», «одемьянивание», «есенинщина». Они любопытно себя ведут, кучкуясь по-своему для каждой стенограммы. Они высвечивают главные темы не только дня, но того историческом момента, который переживали советские писатели. Это, по сути, вокабулярий истории советской литературы.
Фото: Государственный литературный музей
Е. П.: Повлечет ли за собой обнаружение «бюрократических сокровищ», с которыми вы работаете, новые прочтения? Может ли соединиться поэтологический, литературоведческий подход с документальным?
Д. М.: Вопрос очень серьезный, постараюсь ответить коротко. Мне кажется, что вы нашли правильные слова — «бюрократическая сторона» дела. Это действительно неожиданный поворот, повседневность функционирования литературы, в которую ввязли все. Я боюсь ошибиться, но думаю, что трудно найти писателя 1920–1930-х гг., который не был бы членом чего-то. Это особое явление. Нам надо взять и вывернуть этот «ковер» наизнанку — вот она бюрократическая сторона дела. Конечно, многие прекрасные исследователи, как Борис Дубин, занимались социологией литературы до меня. Мне кажется, мы должны избавляться от наивности, желания чего-то не видеть, что-то забыть. Отчасти это уже прекрасно сделали поздние формалисты, они это чувствовали.
Е. П.: Последнее время обсуждается поиск новых измерений для создания истории литературы XX в. История институций могла бы стать одним из фундаментальных оснований этого проекта?
Д. М.: Роль документов в создании истории институций трудно переоценить. Только здесь мы видим «анатомию» реальных запретов и разрешений, хабитуализации эстетических форм, которые определяют не только пролетарских писателей, но и формируют литературное сознание «попутчиков». Мы имеем дело с процедурами, в рамках которых создавались оппозиции «свой — чужой», «знаемая — незнаемая земля», «враг — друг» и др. Через эти семиотические пары мы продвинемся в понимании реальной расстановки сил, реальных возможностей для победы той иной поэтики, того или иного художественного языка. Для создания полноценной истории литературы надо сначала обозначить «костяк», а затем наращивать «мышцы», и «анатомия» здесь — стенограмма.
Расшифровка записи А. С. Лукашкина
Публикация подготовлена при поддержке РНФ. Проект № 19-18-00353, НИУ ВШЭ