Антон Чехов, побывав по пути на Сахалин в разных сибирских городах, имел обыкновение их ругать. Сложно сказать, повезло Новосибирску или нет, но в год чеховского паломничества ни его, ни даже Ново-Николаевска здесь еще не было. Обь, на которой вырастет новый город, Чехов форсировал чуть севернее, проезжая через Колывань, где прозорливый мужик жаловался ему:
«А вот скоро, пишут в газетах, к нам железную дорогу проведут. Скажите, господин, как же это так? Машина паром действует — это я хорошо понимаю. Ну, а если, положим, ей надо через деревню проходить, ведь она избы сломает и людей подавит!» (Антон Чехов, «Из Сибири»)
И действительно, вскоре провели, но Колывань не тронули. Одним из отцов города принято считать инженера-путейца и вместе с тем писателя Николая Гарина-Михайловского. Именно он предпочел Новосибирск (которого, напомним, и в проекте еще не было) Колывани и даже Томску в качестве места для строительства железнодорожного моста через Обь, заложив в основание города простую и действенную метафору перекрестка. Правда, современными краеведами отцовство Гарина-Михайловского и вся связанная с ним мифология ставятся под сомнение. На левом берегу Оби уже двести лет как стояло село Кривощеково, а на правом в 1893 году начал строиться рабочий поселок, который, побывав Кривощековским, Александровским и Ново-Николаевским, получил в 1904 году статус города Ново-Николаевска.
На этом череда переименований не кончилась, но тут мы совершим небольшое отступление на север. В 1916 году в нарымской ссылке находился будущий основатель Центрального института труда, поэт и мечтатель Алексей Гастев. Там, вдоволь наобщавшись с видными деятелями сибирского подполья, он сочинил утопическую фантазию «Сибирский экспресс», в которой поезд несется через Сибирь будущего к Тихому океану. Преобразились все сибирские города, но нас в данном случае интересует Новосибирск — вернее, Ново-Николаевск. Но и Ново-Николаевска там нет, а есть Сталь-город. Ново-Николаевск — единственный город, который переименовал заглянувший за горизонт Гастев:
«Мелькает новый город с тысячью заводских труб, выпускающих вместо дыма только несгораемые газы. Это — Сталь-город, который когда-то звали Ново-Николаевском... главный форт сибирской индустрии. Вечереет, и он встречает экспресс миллионом огней, то красных, что рвутся из окон тяжелой металлургии, то снежно-белых, как день, ровноидущих от механических заводов. В воздухе над городом целый гомон света и звука, это новая человеческая симфония огня и железа».
Именно в Сталь-город, то есть в Ново-Николаевск — город-перекресток, который ветвился и разрастался, разрастался и ветвился, — Гастев сбежал вдогонку за своей выдумкой в том же 1916 году.
Новониколаевск в 1917 году
После революции у царя отобрали большую букву, но чехарда с названиями продолжалась. Город называли и Новониколаевском, и, на прежний лад, Ново-Николаевском, и как только не называли. А он продолжал расти — остывающий от Гражданской войны, открытый пионерам, авантюристам и выдумщикам всех мастей. Приехали с Урала и основали журнал «Сибирские огни» Валериан Правдухин и Лидия Сейфуллина. Приехал из Омска Леонид Мартынов, привез в новый журнал новые стихи, а заодно — не забыл поругаться по поводу не напечатанного там стихотворения о провинциальном бульваре:
«...Я сам не заметил, как вдруг очутился на главной улице города. И, взглянув на нее, я осознал, что эта улица, Красный проспект, является не чем иным, как бульваром, бульваром, обрамленным с обеих сторон невысокими кирпичными, а то и деревянными домами и домиками. И сев на скамейку на этом бульваре, и оглядевшись, поглядев на редкие и ветхие афишные тумбы, на дремлющих кое-где извозчиков, я понял, что этот самый провинциальный бульвар со всеми его атрибутами я и описал в стихотворении, вырезанном из „Сибирских огней”» («Воздушные фрегаты»).
Город словно старался воплотить некий витающий в воздухе образ свой. А вот как начиналось само стихотворение:
Провинциальный бульвар. Извозчики балагурят.
Люди проходят, восстав от сна.
Так и бывает: проходят бури
И наступает тишина.
Что из того, что так недавно
Стыли на стенах кровь и мозг!
Толстые люди проходят плавно
Через бульвар, где истлел киоск…
В 1925 году Новониколаевск стал столицей Сибирского края, а в начале 1926 года — Новосибирском. Распространенная легенда гласит, что авторство нового названия принадлежало писателю Вивиану Итину — в таком случае он вошел в историю сразу двумя топонимами: Новосибирск и Страна Гонгури (так назывался написанный им фантастический роман). По другим данным, название предложил горный инженер Константин Тульчинский.
Где, как не на новосибирском вокзале — уже две недели как новосибирском, — было встретиться авторам двух первых романов о Гражданской войне — Борису Пильняку («Голый год») и Владимиру Зазубрину («Два мира»). Пильняк ехал через Сибирь в сторону Китая и Японии и писал Всеволоду Иванову: «Едем отлично, и вся дорога мне кажется белой снежной скатертью, состоящей из неба, снега и деревцев».
Борис Пильняк (третий справа) в окружении новосибирских литераторов (слева от него — Владимир Зазубрин, справа — Вивиан Итин), 24 февраля 1926 г. (из архива Городского центра истории новосибирской книги)
На спасительный покров снега уповал и Зазубрин, который к этому времени уже несколько лет жил в Новониколаевске-Новосибирске:
«Сыплется снег. Бесчисленные снежинки совершают свой неизменный путь от облаков до земли. На серое, на черно-серое падает белое. И серое, черно-серое, грязное, затоптанное делается чистым, искристо-белым, хмельно-радостным, неповторяемо новым... Белы, крепки, чисты будут наши тела и горячи как снег» («Общежитие»).
Город представляется Зазубрину одним бескрайним общежитием, для очищения которого не хватает даже сибирской зимы:
«У Паши перекисает. У Веры Николаевны пригорает. У Анны Павловны не проваривается. У Берты Людвиговны бежит. У всех кипит, шипит, плещется, чадит... Четыре женщины, как веслами, работают ухватами, сковородниками, кочергами, хлебными лопатами, в чаду, в дыму, в пару плывут потные, засаленные».
Завихрил город-перекресток, забурлил, задымил, превратился в огромный котел, где кровь мешается с потом и грязным бельем. К концу 1920-х гг. в Новосибирске стало совсем жарко. Не задержался там Зазубрин. Не задержался Александр Курс, набрасывавшийся со страниц журнала «Настоящее» на «Сибирские огни» и на Зазубрина. Не задержался и Мартынов, успевший, впрочем, опубликовать ставшие знаменитыми строки, которые в череде цитирований растеряли изначальную иронию:
Не упрекай сибиряка,
Что он угрюм и носит нож —
Ведь он на русского похож,
Как барс похож на барсука…
В 1928 году в Новосибирске была организована областническая группа «Памир», в которую кроме Мартынова вошли Николай Анов, Сергей Марков и еще ряд писателей. Но оставаться в самом пекле политической и литературной борьбы было небезопасно, основные «памирцы» перебрались в Москву, где в 1932 году вместе с новыми единомышленниками (к ним присоединился, в частности, поэт Павел Васильев) были арестованы по делу «Сибирской бригады».
Заехавший в Новосибирск в 1932 году Илья Эренбург так описывал развившуюся здесь на фоне общей необустроенности гигантоманию:
«Отовсюду пришли в Новосибирск новые люди. Жилья для них не было. Они строили лачуги и копали землянки. Их поселки называли „Нахаловками”. Новые люди и впрямь были нахальны: они хотели во что бы то ни стало жить... Старые дома сносили. Улиц больше не было, и весь город превратился в стройку. Он был припудрен известкой. Он пах олифой, нефтью и смолой... В город приезжали тунгусы, остяки, ойраты. Они требовали дроби, керосина, учебников. <...> Приезжали мечтатели из Иркутска, из Барнаула, из Тобольска: они искали удачи. Из Москвы приезжали лекторы, певцы и жокеи. <...> Люди слетались из окрестных деревень на яркий свет управлений, трестов и кино» («День второй»).
Кипел город-котел, требовал все более изысканных ингредиентов. В 1934 году вслед за сосланным мужем прибыла в Новосибирск Варвара Булгакова — сестра Михаила Булгакова и по совместительству прототип героини романа «Белая гвардия». Муж Варвары Булгаковой Леонид Карум также был изображен в «Белой гвардии», причем весьма нелицеприятно, вследствие чего сестра и брат еще в 1920-е перестали общаться. Остаток своей не самой благополучной жизни она преподавала немецкий язык в школе № 42, где впоследствии учились многие новосибирские литераторы: Жанна Зырянова, Сергей Белоусов, Владимир Светлосанов, Игорь Лощилов, Янка Дягилева, Виктор Iванiв.
Фото: Вячеслав Ковалевич
Начавшаяся война в избытке подбросила в Новосибирск новых жильцов и постояльцев. Долгие годы существовала легенда о том, что в новосибирской пересыльной тюрьме умер Даниил Хармс (об эвакуации Хармса в Новосибирск было сообщено его жене Марине Малич в конце 1941 года). В городе, не имеющем своей истории, эта легенда попала на благодатную почву и продолжила обрастать слухами — якобы в списке заключенных пересыльной тюрьмы значился некто Ювачев. Якобы музыковед Иван Соллертинский, находившийся здесь в эвакуации, носил Хармсу передачи в тюремную больницу, расположенную на улице 1905 года (год рождения Хармса — чем не еще одно косвенное доказательство?). И так далее. Недавно версия о гибели Хармса в Новосибирске была окончательно опровергнута, а бывшую пересыльную тюрьму, ставшую затем психоневрологическим диспансером, снесли, обнаружив на ее месте большое количество нелегальных захоронений.
Если легенда о Хармсе осталась легендой, то другой литературный трикстер действительно похоронен в Новосибирске — это автор повести «Зеленый фургон» Александр Козачинский. Он был эвакуирован сюда в 1941 году, а в 1943-м умер от туберкулеза, промаявшись полтора года в условиях, тяжело совместимых с жизнью. Могила Козачинского была найдена на Заельцовском кладбище лишь в прошлом году.
В 1941 году в лагерь неподалеку от Новосибирска был сослан Юрий Магалиф, тогда еще, видимо, не помышлявший о карьере писателя (хотя его воспитанием в Ленинграде занималась Мария Слободзинская — племянница Гарина-Михайловского, а в детскую захаживали Самуил Маршак и Борис Житков). После освобождения в 1946 году он перебрался в Новосибирск, устроился в местную филармонию и через некоторое время прославился книжкой о наивной, но обаятельной плюшевой обезьянке Жаконе, повторившей нелегкий путь автора из Ленинграда в Сибирь:
«Жаконя потихоньку выглянул из кармана и зажмурился — так сильно ударили ему в глаза теплые солнечные лучи. Вокруг ходили люди в легких одеждах. Деревья тихо шелестели золотистой осенней листвой. В ярко-синем небе летела цепочка журавлей. <...> Жаконя подумал: „Наверное, нас обманули и привезли не туда, куда нужно. Все говорили, что в Сибири холодно, а здесь тепло! Да разве это — Сибирь?..”» («Приключения Жакони»)
Но не всех успела отогреть наступившая оттепель. Поэт русского Харбина Алексей Ачаир был в 1945 году репатриирован в СССР и после 10 лет ГУЛАГа, после трех лет ссылки в Красноярском крае устроился учителем пения в новосибирскую школу № 29, организовав там детский хор и кружок эстетического воспитания. На ее крыльце он и умер от сердечного приступа в 1960-м. Долгие годы наследием Ачаира и русского Харбина в целом занималась Лариса Кравченко, также оказавшаяся после репатриации в Новосибирске.
Предчувствием долгой и счастливой жизни встретил Новосибирск юного выходца с Кузбасса Николая Самохина:
«Странный город. Интересный. От вокзала тянулись деревянные дома, одноэтажные, с аккуратными калиточками. Если бы не асфальт кругом — самая раздеревенская улица. А машин побольше, чем у нас на главном проспекте... А теперь пошли большие, каменные. И разные. Вперемежку с „купеческими собраниями“ — новые громадины вроде вокзала. Огромный, видимо, город. Все идем, идем. Посидели в скверике, возле фонтана. Полюбовались оперным театром — тоже одним из лучших в Союзе... И вдруг — длинноногий деревянный мост через крутой овраг, и склоны у оврага тоже деревянные — вымощенные домами, домишками, засыпухами, барачками, сараюшками. Такой Шанхай» («Любовь без мягкого знака»).
Где-то история создавалась столетиями — здесь одна эпоха сменяла другую за считанные годы, в ритме нового времени.
В отличие от других сибирских городов, в Новосибирске так и не появилось писателя, чья слава распространилась бы на всю страну — подобно славе Виктора Астафьева, Валентина Распутина или Василия Шукшина. Ближе всех к этому был именно Самохин, но, к сожалению, его известность так и осталась в основном локальной. Шукшин, надо сказать, не единожды упоминает в своих рассказах Новосибирск. Но для него этот город остается весьма сомнительным перевалочным пунктом («Сельские жители»), вокзалом со всеми сопутствующими атрибутами:
«Ехал с фронта, вез кое-какое барахлишко: часы „Павел Буре“, аккордеон... В Новосибирске пересадка. От нечего делать пошел на барахолку, гляжу — играют. В три карты. Давай, говорят, фронтовичек, опробуй счастье! А я уже слышал от ребят — обманывают нашего брата. Нет, говорю, играйте без меня. Да ты, мол, опробуй! Э-э, думаю, ну, проиграю тридцатку... <...> Ну, и все: к вечеру и аккордеон мой, и часы, и деньги — как корова языком слизнула» («Залетный»).
Фото: Вячеслав Ковалевич
Совершенно противоположный эффект оказывал Новосибирск на Александра Еременко, который, еще будучи школьником, приезжал сюда из Алтайского края в гости к старшей сестре. Уж если Барнаул производил на начинающего великого поэта впечатление едва ли не столичного города, то Новосибирск в его юношеских стихах, сохраненных Михаилом Коновальчуком, и вовсе приобретает античный размах:
…Его мосты чугунными прыжками
настигли берега иных забав,
и, сжатое железными тисками,
тугие кольца смысла распуская,
упало время каплями со лба...
Между тем новосибирский вокзал работал не только на въезд, но и на выезд. В конце 1950-х отсюда уехали Вячеслав Куприянов и Евгений Харитонов — оба стали мэтрами русской литературы. Куприянов, один из создателей современного русского верлибра, вспоминая о Новосибирске, срывается на рифму, а первое, что он видит, — это опять же снег, гарант чистоты и невинности:
За детство столько снега намело,
Что до сих пор я от него немею.
Новосибирск — не Царское Село,
И не было в Закаменке лицея…
Закаменка — часть города, находящаяся за речкой Каменкой. Вернее, находившаяся, поскольку речку давно уже спрятали в трубу. Новосибирск стремительно урбанизировался, убегал в будущее, и новосибирские поэты, объединившиеся вокруг приехавшего из Ленинграда Ильи Фонякова, испытывали острую ностальгию по настоящему. Закопанная Каменка не раз постучится в их стихи: Юниль Булатов, например, описывает, как местный забулдыга, похороненный в пойме Каменки с бутылкой в руке, бродит под землей и пугает пассажиров метро. А стихотворение Владимира Ярцева стоит привести полностью:
За Каменкой — военный городок,
Кирпичные казармы старой кладки
И облака в нестройном беспорядке
Лениво проплывают на восток.
За Каменкой — столетние в обхват,
А то и в два обхвата, в три обхвата,
В неярком освещении заката
О вечности деревья говорят.
За Каменкой — закатов не бывает.
Там всходит солнце из-за черных крон,
Там выучкою блещет гарнизон
И молодецки песню запевает.
А Каменку песочком замывают.
Конец оврагу. Каменка, дружок,
Прости-прощай! И лестницы, и спуски,
Звучащие пленительно по-русски
«Гусиный брод», «Гуляевский ложок».
И вы, лужайки мать-и-мачех майских,
Сбегающие к высохшей реке,
И ты прощай, белоголовый мальчик
С игрушечным корабликом в руке.
Один город строился поверх другого, еще выше надстраивался третий... Покинувший Новосибирск Харитонов, имитируя детскую (или просто косноязычную) речь, подтрунивает:
…Сибирякам открыли театр оперный
все гардились третий в мире по красоте
дарагии билеты
бабуся миня павела принарядилась
варатничок надела вышитый
билеты дишевенькии денег не была
я впиред ие ни бижал
она одной рукой на палочку другой за миня
бабусинька павела в театр…
Он же выделил хрестоматийную тройку поэтов, из стихов которых выросла новосибирская поэтическая школа:
...Гнездятся звезды на родине.
В гнезде три звезды
и в этом свете я.
Ваня Толик Денис.
Это Иван Овчинников, Анатолий Маковский и Александр Денисенко. Каждый из них достоин отдельного повествования, но мы ограничимся несколькими штрихами.
Иван Овчинников и Евгений Харитонов (из архива Ивана Овчинникова)
Анатолий Маковский, закончив аспирантуру МГУ (в Москве он входил в круг Иоффе-Сабурова), в середине 1960-х приехал в Новосибирск, переполошил всю литературную общественность, устроился программистом, начал изобретать вечный двигатель и мифологизировать местные реалии:
…Я останусь в институте,
Я уволюсь из Москвы.
Темной ночью — в двери стуки,
За избой — полет стрелы.
Александр Денисенко вырос в Новосибирской области и замешивает свои стихи на деревенских напевах пополам с городским фольклором:
По проспекту Ленина девушка идет,
Громко и уверенно песенку поет.
Все менты заслушались, лишь кудрявый мент
Из груди у девушки вынул документ…
В Новосибирске нет проспекта Ленина — есть улица Ленина, а центральный проспект называется Красным. Такая игра вообще свойственна новосибирцам: пластичный, податливый, ускользающий город и сам норовит притвориться не тем, кем был вчера.
Иван Овчинников, одноклассник и ближайший друг Харитонова, попал в Новосибирск из Горного Алтая и с нескрываемым удовольствием перекраивал поэтический язык, вводя в него просторечия и диалектизмы:
Достраивают цирк. Достроят.
А рядом на разгон ручьев
выходят юноши достойные,
выходят девочки ничо.
Ну прямо чувствуется лето!
И ты, ученье разлюбя,
сбежишь с гуманитарных лекций.
Идешь и строишь из себя.
Новосибирский цирк не реже, чем оперный театр, встречается в текстах о городе. Одна из повестей Магалифа начинается словами: «Почти в самой середине нашего большого государства находится большой город. Почти в самой середине большого города находится большой цирк» («Кот Котькин»). Возле цирка находится Вознесенский собор, и их немного странное соседство также становилось предметом поэтических рефлексий — например, у Жанны Зыряновой:
Жанна Зырянова (из архива Евгения Иорданского)
...Вырос Филиппок и стал Филиппом.
Цирк и церковь — свет не виноват.
Цирк и церковь — вы ли не велики?
Потому — под куполом канат...
А за церковью, за цирком, на улице Челюскинцев стоял построенный в 1930-е писательский дом. В нем успели пожить почти все заслуженные новосибирские писатели: Вивиан Итин, Кондратий Урманов, Глеб Пушкарев, Александр Смердов и другие. В гостях у своего друга Казимира Лисовского здесь бывал Александр Вертинский. По воспоминаниям Афанасия Коптелова, когда на этом месте началась стройка нового жилмассива, дом разобрали, перевезли в село и сделали из него сельскую больницу.
Главным рассадником свободомыслия в 1960-е годы стал, конечно, Академгородок, который всегда отличался некоторой герметичностью по отношению к городу. Отсюда писали письма Анне Ахматовой молодые поэты Геннадий Прашкевич и Владимир Горбенко, здесь жила и преподавала известная впоследствии правозащитница Лариса Богораз (из-под Новосибирска родом и ее второй муж Анатолий Марченко), здесь проходили выставки Эль Лисицкого, Павла Филонова, Роберта Фалька, Эрнста Неизвестного, Михаила Шемякина, Николая Грицюка. В марте 1968 года клуб «Под интегралом» организовал бардовский фестиваль, в рамках которого состоялись единственные в СССР официальные выступления Александра Галича. Существует легенда, что участников фестиваля приветствовал транспарант: «Поэты! Вас ждет Сибирь!» (по другим данным: «Барды! Вас ждет Сибирь!»). К созданию транспаранта, вероятно, приложил руку Вадим Делоне, который в перерыве между выходами на Пушкинскую и на Красную площади полгода проучился на гумфаке НГУ. Сохранилось и его новосибирское стихотворение, посвященное Галичу. Чуть раньше, в дни суда над Александром Гинзбургом, Юрием Галансковым, Алексеем Добровольским и Верой Лашковой, Делоне с товарищем украсили торец здания на Морском проспекте изображениями Гитлера и Брежнева, между которыми был поставлен знак равенства. Впрочем, в то время подобные граффити появлялись на академгородковских стенах и без его участия. Не прошло и месяца после бардовского фестиваля, как на квартире у поэта и ученого Владимира Захарова, ставшего в Академгородке одним из предводителей диссидентского движения, сотрудники Сибирского отделения АН СССР и преподаватели НГУ подписали «Письмо сорока шести» в защиту Гинзбурга, Галанскова, Добровольского и Лашковой, тут же напечатанное в «Нью-Йорк Таймс» и переданное по «Голосу Америки». Эти события положили конец оттепели в Академгородке.
Виктор Соснора, несколько раз приезжавший в Новосибирск в 1960-е, написал по меньшей мере одно стихотворение, посвященное Академгородку. Канонический его вариант, начинающийся словами «О, ночь сибирская, — сирень!», довольно известен, а вот самая первая строфа, видимо, забракованная автором, сохранилась лишь в памяти Евгения Шурыгина, новосибирского друга Сосноры:
О слушай, слушай — и не плачь —
Рассказ о городе научном.
Был город средь лесов и блат
Сооружен и не нарушен...
Далее в тексте появляются безумные березы, напоминающие статуэтки сигарет, большая судьба, большая суббота и, наконец, самоубийство каждого пятого. Несколько своих текстов Соснора посвятил новосибирскому художнику Николаю Грицюку, да и не он один — посвящения Грицюку есть и у Булата Окуджавы, и у Владимира Высоцкого. В 1976 году Грицюк протоптал еще одну дорожку из Новосибирска — прямиком в бессмертие. Впоследствии по ней здесь прошествовали многие достойные люди.
Виктор Соснора (первый слева) и участники литературного объединения НЭТИ на Красном проспекте (третий слева — Евгений Раппопорт), май 1965 г. (из архива Юрия Кислякова)
К исходу оттепели полярность Новосибирска поменялась окончательно, и чаще, чем притягивать, он стал выталкивать из себя людей. В конце 1960-х уехал в Иркутск главный организатор Дней поэзии в НЭТИ Евгений Раппопорт, в 1970-е в Москву из Академгородка перебрались поэты Владимир Захаров и Владимир Бойков, Илья Фоняков вернулся в Ленинград, а Нина Садур, также имевшая непосредственное отношение к ЛИТО Фонякова, по приглашению Виктора Розова поступила в Литинститут.
Но неужели никто не пробовал в Новосибирск вернуться? Пробовал! Вот как раз персонаж рассказа Нины Садур, неуловимо похожий на Евгения Харитонова, и пробовал. А город пристально следил за ним, словно подначивал: ну-ка, ну-ка, чего ты там еще поднахватался? чем удивишь?
«Петров прошел сквер, пересек улицу Урицкого и свернул на улицу Ленина. Он почему-то шагал в сторону вокзала. Хотя он не заходил в дом, где когда-то жил, но все равно шел в этом направлении, и он шел так до кафе „Сибирячка”, а потом свернул на улицу Революции и пошел значительно быстрее, причем в сторону противоположную его бывшему дому, по улице, которая постепенно становилась все старее, новые дома сменялись черными деревянными срубами начала века и в угрюмых зарослях пыльной сирени глухо поблескивали своими окнами» («Что-то откроется»).
Где эта улица, где этот дом? Нету. Только и остается, что восстанавливать ушедшую натуру на книжных страницах.
К 1980-м новосибирский котел выкипел окончательно — произошла смена агрегатного состояния, остался лишь дым, сумеречный дом фантомов и призраков, в котором решительно негде преклонить голову. Именно такой Новосибирск описан Юлией Пивоваровой:
Проплывет элеватор готический
За окном электрички ночной.
Алкоголика голос отеческий
Про фонарики песню начнет...
Казалось бы, должно что-то живое теплиться хотя бы в андеграунде. Но даже там — вакуум. Свой концерт 1986 года в Новосибирске, изданный как «Песни в пустоту», Егор Летов считал одним из самых неудачных: «После этого концерта я буквально чуть не повесился, так как был крайне энергетически опустошен по причине отсутствия контакта с аудиторией. Отсюда и такое трагическое название этого бутлега» («ГрОб-Хроники»).
Дмитрий Ревякин написал «Сансару» — гимн позднесоветского эскейпизма с призывом: «Все — на Коровий остров!». Остров этот (другое его название — Остров Отдыха) находится не за тридевять земель, а прямо в городе, недалеко от НЭТИ, где учился Ревякин и репетировал «Калинов мост». В двух шагах от репточки НЭТИ — в конце коридора — завершил свой земной путь гитарист «Калинова моста», «Гражданской обороны» и созданной им группы «Промышленная архитектура» Дмитрий Селиванов. Этот факт впоследствии был отражен в нескольких песнях Летова («Вершки и корешки», «Лоботомия»). А бывшую жену Селиванова — художницу Елену Селиванову — вскорости увез в Австрию тамошний литературный анархист Гюнтер Гейгер, которому московский поэт Виктор Санчук успел всячески разрекламировать Сибирь: «Для западного человека Новосибирск гораздо интересней Питера. Там творятся самые мрачные беспределы, там беспросветно бухают и больше ничего другого не делают, потому что на все другое уже не хватает времени» (Гюнтер Гейгер, «Улица Марата»).
Наверное, только в Новосибирске и могла появиться Янка Дягилева. И появилась. На первый взгляд, настроение ее песен соответствует общей атмосфере времени («Нам остались только сны и разговоры»), но Янка делает с этой атмосферой нечто необыкновенное — словно дерево, претворяющее углекислый газ в кислород. Новосибирская топонимика Янки не так уж велика, небольшой пятачок в центре города:
А мы пойдем с тобою, погуляем по трамвайным рельсам,
Посидим на трубах у начала кольцевой дороги.
Нашим теплым ветром будет черный дым с трубы завода,
Путеводною звездою будет желтая тарелка светофора.
Фото: Вячеслав Ковалевич
«Я оставляю еще полкоролевства» — это и о половинке дома на две семьи, в котором она прожила свою недолгую жизнь, и о Новосибирске, и, конечно, о жизни как таковой. За Янкин домик давно идут бои между сторонниками партий культурной памяти и культурного забвения. Возможно, снос этого дома стал бы самым новосибирским памятником Янке: культурный слой здесь не накапливается, а стирается подчистую с завидной планомерностью.
Считается, что строчка «Ты увидишь небо, я увижу землю на твоих подошвах» из песни Янки «По трамвайным рельсам» адресована Александру Башлачеву, который оказал на нее определяющее влияние. Впервые Башлачев побывал в Новосибирске в 1985 году, результатом этой поездки стало стихотворение, посвященное поэту и музыканту Николаю Каткову, и несколько сдержанных, хрупких, упругих баллад:
...Как ветра осенние черной птицей голосили...
А ты откуда взялся, богатырь-снегирь?
Я хотел бы жить, жить и умереть в России,
Если б не было такой земли — Сибирь...
Впрочем, сочинил он и ернический «Случай в Сибири», прототипа персонажа которого и сегодня можно встретить на улицах Новосибирска. В следующий (второй и последний) приезд в Новосибирск в 1987 году Башлачев подарил Янке свои заветные колокольчики. Янка погибла в 1991-м, и за ее гибелью последовал целый шквал поэтических и музыкальных откликов, в том числе летовская «Офелия».
В 1990-е и далее Новосибирск стал распадаться на множество альтернативных реальностей. Екатерина Садур, еще в детстве вслед за мамой покинувшая родной город, в своих повестях пытается сшить прошлое. И вновь самым надежным стройматериалом для несуществующего города оказывается снег:
«За окном шел снег. Самый первый после лета и осени. Он плотно присыпал землю и деревья, и крыши гаражей, и козырек подъезда, в котором жила женщина с квадратным лицом и поджидала три рубля. Он падал на Красный проспект, на трамвайные рельсы перед Оперным театром и на троллейбусную остановку. Он падал на улицу Гоголя, на мои качели во дворе и на крышу больницы в скверике Зои Космодемьянской... Я смотрела в окно и понимала, что все — ничто рядом с этим легким, бесконечным — куда ни глянь! — снегом» («Перелетные работы»).
Фото: Вячеслав Ковалевич
Город-сон восстает перед нами, город-снег, который падает, и заметает неугодное, и целует угодное, оставаясь капельками в ладошке, на носу, на языке.
Сергей Тиханов тоже путешествует по городу, которого нет. Однако это уже не город утраченного детства, но — юности, молодости или даже всей жизни:
«А теперь куда ты направишься, — издевательски обратился он к самому себе на крыльце Дома ветеранов, — в пойму Каменки? Строго говоря, то место, которое он себе наметил, не было поймой. Не было оно даже и долиной. С таким же успехом он мог назвать его сельвой. Но только находясь в этом движении от поймы к пойме, от помойки к помойке, от мостика к мостику, он поддерживал в себе надежду, что когда-нибудь они снова будут вместе, что когда-нибудь он снова напишет несколько рассказов в древнеяпонском стиле хайбун, что когда-нибудь за до умопомрачения жаркий и бесконечный воскресный вечер он сможет сделать нечто большее, чем погладить рубашку с коротким рукавом» (Из цикла «Новая подборка»).
Венчают наше повествование фантасмагорические прогулки по Новосибирску Виктора Iванiва. Для него, так же как и для Екатерины Садур, Новосибирск — город-сон, мания, фантомная боль. Но Iванiв не пытается сшить реальность, а напротив — распарывает ее и ныряет в проваливающиеся, подпрыгивающие улицы:
«Плюнули, пошли по переулку, и видят — улица, а на ней фонари кланяются друг другу и сломанный светофор. Только переходить стали дорогу, поднялся такой ветер, что поднял их и на два квартала вбок унес... И идет он к зданию вокзала, рукой ведь до него подать, ан нет, идет уже час, двадцать минут, десять минут, а вокзал, кажется, все на том же уровне. Тогда берет он, чувствуя в себе силу, и скачет к нему гигантскими шагами и не может все доскакать. И ведут к вокзалу три дорожки гравийные, а он идет по центральной, а вокруг деревья темнеют и уже, кажется, все ниже клонить начинают ветви, и вот уже бурелом и коряги торчат, корни свиваются, репейники на брюки у щиколотки прилепляются, и парк прямо на глазах превращается в лес. И садится тогда он на кочку болотную, и загрустил» («Восстание грез»).
Виктор Iванiв. Фото: Зося Леутина
Iванiв высвобождает Новосибирск из его пластмассовых лекал, сворачивая их в подзорную заварную трубочку. Откусишь с одной стороны — подрастешь, с другой — уменьшишься.
Продолжить знакомство с современным Новосибирском можно, обратившись к стихам Станислава Михайлова, Андрея Щетникова, Андрея Жданова, Андрея Верхова, Александра Дурасова, Олега Полежаева, Виталия Шатовкина, Сергея Шубы, Екатерины Гилевой, Ивана Полторацкого, Валерии Яковлевой и других новосибирских поэтов — все вместе они составляют некую карту памяти (кстати, именно так — «Карта памяти» — называется одна из книг Андрея Щетникова), по которой каждый прокладывает свой маршрут.
А мы прощаемся с Новосибирском — городом-юношей, как называл его Владимир Зазубрин в своем позднем романе «Горы», — юношей, лицо которого испещрено морщинами деревянных улиц и переулков — как ни накладывай на него штукатурку с известкой, преждевременная старость выдает себя сухостью губ, подергиванием век, бесконечной тоской и надеждой в глазах.
Мы прощаемся с ним там же, где и начали (там, где и следует), — на железнодорожном вокзале, вместе с самым жизнеутверждающим новосибирским поэтом Виталием Красным, который заканчивает свое стихотворение, посвященное этому градообразующему объекту, так:
...но я посылаю все на хрен
я буду жить здесь
и не поеду ни в какой Бахрейн,
Германию или
Штаты.
Хрен.
хрен!
НЕТ
ДЕНЕГ
на билет!!!