Я не историк и не востоковед, мои предположения основаны на интуиции человека, который занимается литературой, и личном опыте. Поместим в основу разговора конфликт «Восток–Запад». Он стар как мир, но что подразумевать под его величинами сегодня? Каждый из нас в заложниках этой формулы. Обратите внимание на речь, например. Что случилось с Константинополем в 1453 году — «взятие» или «падение»? Для турка подобного вопроса не существует: Константинополь был взят превосходящей силой верных воинов Аллаха. Для христианского мира это стало падением, проигрышем. И хотя всякое сравнение умаляет предмет, схожим образом я иногда размышляю о нашем 1917-м. Для одних это начало прекрасной эпохи, для других — начало конца, великая национальная катастрофа.
У меня запутанные отношения со Стамбулом. Как и в литературе, реальность перемешана в них с фантазиями; у памяти за годы романа с городом тоже накопилась своя масса. Я втянулся в историю Турции через имперскую архитектуру Стамбула, но сначала была книга. Забегая вперед, скажу, что Стамбул невероятно литературен, это целая библиотека сюжетов. Книгой был роман турецкого писателя Орхана Памука «Черная книга», который тогда только вышел на русском. Роман в европейской манере (а какой же еще, ведь это роман), материалом для которого стали городские истории, никак с Западом не связанные. «Восток–Запад», или «содержание–форма»; однако больше завораживало меланхолическое отчаяние, которым была буквально пропитана эта книга. Оно гипнотизировало, но почему? Я отправился в Стамбул, чтобы отыскать причину. Когда я увидел великие мечети, которые построил Синан, я забыл о «Черной книге». Мой роман был об османском архитекторе и его сооружениях, о золотом веке Османской империи. О том, как человеку другой культуры к этому относиться. А поскольку Синан строил мечети по схеме Святой Софии, то конфликт «Восток–Запад» принимал еще одну форму — «ислам–христианство».
Византийская империя трансформировалась в Османскую, не менее сильную и величественную. Схожим образом, хотя и гораздо стремительнее, полтысячи лет спустя империя Романовых превратилась в советскую. По иерархичности, силе тяжести идей и смыслов, по фанатичной религиозности — это были близнецы, только костюмированные по-разному. Само собой, Константинополь не Петербург, а взятие византийской столицы лишь увенчало усилия нескольких поколений османов, в чьих руках к тому времени и так находилась почти вся территория христианской империи. Но по пышности, экспансивности, «успешности» обе вполне сопоставимы, даже несмотря на тотальный «Восток» Османской империи (или Оттоманской, как принято писать в российской историографии).
Восток не мыслим без Запада, и наоборот; это как зеркало, в котором видишь собственное отражение. О Стамбуле написаны библиотеки книг, но кто сочинил подавляющее большинство? Путешествующие европейцы; то же касается и живописи. На момент переписи 1844 года почти половина населения Османской империи все еще христиане. Целый район Стамбула заселен европейцами — как Немецкая слобода в Третьем Риме. Пеструю городскую культуру, которая сложилась в результате такого смешения, можно назвать «арабесковой». Для империи — советской ли, османской — неважно, какого бога ты носишь в душе, во что реально веришь. Важно, какому богу и насколько рьяно ты служишь. Исправно ли и с должным выражением лица несешь транспаранты по Красной площади. Великий визирь Соколлу Мехмед-паша был сербом, любимец Сулеймана Ибрагим — греком; жен для султана закупали на Кавказе. Мой архитектор родился в христианской деревне, где жили греки и армяне. Он был рекрутирован, принял ислам, стал янычаром и сделал карьеру, застраивая империю мечетями в греческой архитектурной традиции, но кем был на самом деле? Ответ, казалось бы, перед глазами — его шедевры. «Восток–Запад», «тайное–явное».
Ислам запрещает изображение человека, но в городском музее Топкапы висят портреты султанов в европейской манере (а какой же еще, ведь это живопись). Султан Селим получил прозвище «Пьяница» — имел склонность к тому, что в исламе категорически не приветствуется. Для европейской цивилизации и плодов ее модерна Восток — это огромный рынок сбыта, но рынок для избранных. Он чем-то напоминает советскую «Березку», где отоваривалась номенклатура, и нынешний «совок», в котором царевы люди тоже тратят деньги известно где и на что. «В годы моей юности, — рассказывал Памук, — жители анатолийских деревень еще не начали массово перебираться в Стамбул. Город населяла в основном турецкая интеллигенция, симпатизирующая Европе. Она-то и создавала культуру. С точки зрения эстетики, провинциалы, хлынувшие в Стамбул, стали разрушительной силой. Но ведь республиканская элита сама не позаботилась о том, чтобы создать культуру, где есть место каждому».
Одно из моих любимых занятий в Стамбуле — сесть на остановке скоростного трамвая и смотреть на лица, проплывающие в окнах. Всякий мог заметить, что, когда человек смотрит на движущийся пейзаж, на лице можно прочитать больше, чем обычно. Это как лицо человека, который читает книгу. Точнее, несколько книг, ведь Стамбул — это палимпсест историй. И со всеми этими «книгами» нужно что-то делать. Интеллектуально, если не душевно, принять. Или отвергнуть. Любить или ненавидеть, восторгаться, презирать. Султанское величие, которое с вызовом смотрит с каждой улицы, игнорировать невозможно. На постройку только одной мечети Шехзаде Мехмеда ушло все, что армия вывезла из разграбленного Белграда. Точно так же смотрит и наш человек — на сталинские высотки, например. Нет ему, особенно из нового поколения, никакого дела, кто их построил: пленные, каторжане или вольные каменщики. Имперское величие не знает морали, тут Восток сходится с Западом полностью.
Пятнадцать лет назад я отправился в Стамбул, совершенно не думая, как глубоко втянусь в это размышление. Что с самим собой мне тоже станет кое-что ясно — здесь, а не в Лаосе или Нью-Йорке. Множество приобретенных в истории черт у нас общие, хотя ключевые события и разнесены по разным дорожкам Времени. Короткая синхронизация была разве что в самом начале ХХ века. История Ататюрка часто напоминает мне ленинскую. Но Мустафа Кемаль не был мечтателем, он был военным, то есть прагматиком, и учитывал урок империй, на обломках которых ему предстояло строить новую Турцию. Никаких претензий на мировое господство — это будет светское национальное государство. Если бы НЭП в России не «закрыли» и не стали бы собирать вавилонскую башню, мы бы потеряли провинции и ресурсы, не получили бы роль мирового агрессора и жили бы в маленькой республике, а не «великой стране». Но. Мы бы жили — а не вымирали от голода и депортаций, не воевали бы с собственной культурой, народом и остальным миром, половина страны не сидела бы в лагерях. Кому нужно величие, если оно столько стоит? Спросите себя: «кузькина мать» или чтобы ваш прадед дожил до старости и увидел внуков? А не сгинул в пересыльной тюрьме или ГУЛАГе — как мой прадед-священник, например? То, как могла бы сложиться судьба российского образованного сословия после распада империи, то есть при свободном рынке и частной собственности, хорошо видно на примере семейства Памука. При Ататюрке его предок настолько разбогател на железных дорогах, что даже родители писателя еще жили на его капитал. Образование и свободный рынок сделали этих людей европейцами. Когда я читаю его «Стамбул: город воспоминаний», мне кажется, что схожим образом мог писать Набоков, если бы никуда не бежал, а жил в России, потихоньку проматывая наследство своих Рукавишниковых и утешаясь фразой Теодора Адорно, сказавшего: «Мораль начинается тогда, когда ты не чувствуешь себя дома в собственном доме». Многие в России сегодня подписались бы под этой фразой.
«Историю всегда придумывает власть, — говорит Памук. — Новая, республиканская Турция сохранила довольно много от прошлой жизни, это и мечети, и дворцы, и деревянное зодчество. Но при этом совершенно не беспокоилась о византийском наследии, например. Поскольку оно напоминало о цивилизации, которая существовала „до”. А Турции нужна была своя история и своя идентичность». Но и не уничтожала, добавлю я. В отличие от послереволюционной России, которая со своим прошлым поступила именно так. В этом смысле нам проще, чем туркам; наша история короче, амнезия глубже. Меланхолия («хюзюн»), которая разъедает турецкого человека, когда он осознает собственное бессилие перед величием прошлого, нам неведомо. Мы все еще слишком молоды, неоригинальны. Тщета истории явлена в Турции гораздо нагляднее. Турок вырастает среди обломков империй, которые правили миром, но все равно обратились в прах. Время здесь не стрела, а жернов, поставщик строительного мусора, который можно по-новому использовать (так Синан приспосабливал к мечетям древние греческие колонны). Время, Прошлое, История — категории западного мышления. До Ататюрка их прекрасно заменял намаз, чей ритм структурировал жизнь мусульманина гораздо лучше, чем часовая стрелка. По-настоящему время сдвинулось с места только в ХХ веке.
К 1920-м годам ХХ века процент христианского населения новой Турции в разы уменьшился. Это было невиданное по масштабу (и сравнимое с «советизацией») «отуречивание» бывшей империи (именно поэтому Гитлер считал Ататюрка своим предтечей в национальном вопросе). Но вычистить страну с безразмерным прошлым невозможно, слишком большое этническое и религиозное разнообразие в ней представлено. Лишь загнать внутрь, задавить страхом.
Сказав «а», на Востоке не обязательно говорить «бэ». То, что случилось в 1915 году, по европейским меркам соответствует геноциду, но Турция до сих пор отказывается признать этот факт. Ей по-восточному важно сохранить лицо. Признание своих ошибок означает на Востоке слабость, которую нельзя показывать, уж лучше смерть. Так же и мы не можем определиться с 1917 годом. Взятие или падение? Триумф или катастрофа? Или то и другое вместе? И стоит ли платить за триумф такую цену? То, какие политические страсти тлеют между исламистами и западниками в Турции, из каких химер о былом величии они сотканы, прекрасно описано в романе Памука «Снег». Огромная часть населения современной Турции живет за чертой бедности, и живет десятилетиями. На Багдадском проспекте Стамбула стоят многоэтажные магазины ведущих европейских брендов. Рестораны забиты золотой молодежью на дорогих машинах. А в Анатолии нищета и безысходность буквально колет глаз. Но то же и в России. Стоит выйти из современного поезда где-нибудь в Вышнем Волочке, отъехать десяток километров в сторону — и попадешь в параллельный мир, где до сих пор отапливаются дровяными печами, таскают воду из колодца и не знают, что такое медицинская помощь. Длительная нищета и отсутствие будущего на фоне былого величия рождает меланхолию, которая ждет и Россию. Нам повезло разве в том, что на полгода мы впадаем в спячку — зима, анабиоз, — чего не скажешь о наших соседях. Меланхоличные стамбульцы способны на выбросы ярости. Этой великолепной иллюзией, что от тебя что-то зависит, политики пользуются еще с византийских времен, когда дворцовые перевороты часто свершались с помощью управляемой толпы.
Нет настоящего Запада в Турции, нет и в России Востока. Мы христианская страна, а христианство исторически реализовало себя все-таки на Западе. За Уралом у нас вовсе никакой не Восток. Противопоставление «Восток–Запад» просто неверно. Никакого конфликта нет, есть только зеркало, в котором отражаются наши пустые мечты о мировом господстве и чувство собственной исключительности, свойственное всем пораженцам. Из каких маниловских дебрей вырастают эти химеры? Думаю, их породило величие пространства, которое русские колонизаторы захватили, но так и не сумели окультурить. Ни свое, ни захваченное. Ну и скука зимней спячки, разумеется. Так же и Турция. Это абсолютно восточная страна, семейные и религиозные ценности ислама близки большинству населения. Умирать за европейские ценности никто не пойдет — как не пойдет наш человек умирать за «пропаганду». Поорать, помахать с дивана кулаками — это пожалуйста. Но воевать за чужой кошелек? Увольте. Всего 3% территории Турции находится в Европе. Рискну предположить, что столько же Европа занимает и в голове турка. Романами Памука будут зачитываться, но стоит тому выразить свое отношение к катастрофе 1915 года — в него полетят камни. И все-таки Турция слишком близко к Европе. С такой географией избежать ее соблазнов можно только двумя способами: железным занавесом или колонизацией. Великие султаны Османской империи мечтали о похищении Европы — и были в двух шагах от этого; Вена, по крайней мере, спаслась чудом. Но куда приводят завоевателей мечты? И мы, и они прекрасно знаем. Это прах, нищета и меланхолия. Путь, который стоило бы наконец попробовать, — другой, и это путь компромисса.