Начать с вами, дорогой Яков, разговор о книгах, мне хочется с вопроса, который меня волнует с первого дня нашего знакомства. Ваш круг чтения — это круг или иная геометрическая фигура?
Есть округлая форма чтения и есть квадратная. Когда я еще читал книги, я соблюдал округлую форму. Это когда вы бежите по замкнутому кругу, как белка в колесе, — то есть постоянно читаете одни и те же книги. Вот некоторые из тех книги, внутри которых я жил:
а) Что касается религиозности, то сам я такой верующий — в четверг я верую, а в пятницу уже нет. Но когда я читаю переписку монаха Софрония Сахарова с молодым англичанином Бальфуром, которого он обратил в православие, то у меня стабильно возникает ощущение, что в комнате кто-то есть. Не важно, какой религии вы следуете или не следуете вовсе: если вы хотите пережить мистический опыт, вам надо прочитать эту книгу.
б) С юности я обожал шпионские романы Джона Ле Карре. Шпион — это тот, кто видит то же, что и все, но делает другие выводы. Разве не так же поступает и философ?
в) Дневники Кафки. Мне нравятся авторы, которые создают мир, в котором нельзя жить. Кафка, Беккет… Но им самим удается жить в этом мире, и ты поэтому воспринимаешь их как сверхлюдей…
Но есть и квадратное чтение. В квадрате есть углы. Угол — это основополагающий автор. Скажем, вы читаете только то, что похоже на Мопассана потому, что Мопассан — это угол.
Вы как-то сказали: «Писатель — это тот, кто не может ничего захотеть в этом мире. Все, что он видит в мире, уже потрогано кем-то. Хотеть этого — все равно что есть из чужой тарелки. Поэтому писатель выдумывает несуществующий мир, до которого еще никто не дотрагивался». А что, на Ваш философский взгляд, произойдет, если читатель после того, как познакомится с несуществующим литературным миром, захочет сделать этот мир существующим?
Прожить жизнь литературного персонажа — значит подчиниться чужому замыслу. Это соблазн, и ему сотни лет. Разве не этого требуют от нас великие религии — чтобы мы уподобили свою жизнь жизни литературных персонажей? С точки зрения атеиста, например, и Моисей, и Иисус — это герои книги.
Этому соблазну, как ни странно, бывает подвержен и сам автор. Один романист признавался мне, что иногда больше всего хочет стать своим собственным персонажем и никогда больше ни о чем не беспокоиться.
Иногда еще философы говорят, что жизнь сама копирует какие-то литературные сюжеты. Но это не так. Жизнь первична. Просто писатель увидел в жизни что-то мелкое и вообразил, как это разовьется во что-то тотальное. Но и сама реальность возникает по тому же принципу — что-то большое вырастает из маленького. Просто писатель угадывает этот сюжет раньше, чем сама реальность угадает его в себе.
Сделать из мухи слона — это и творческий метод, и способ увидеть будущее.
Вы как-то размышляли, как сложилась бы Ваша жизнь, если бы Вы были женщиной. А как бы сложилась Ваша жизнь, если бы Вы родились Гамлетом и Ваш дом был бы Эльсинор? Каков был бы Ваш ответ на вопрос «Быть или не быть»?
Проблема Гамлета была в том, что он искал ответ, который бы подошел всем. А нужно найти ответ только для себя самого и иметь достаточно смирения, чтобы удовлетвориться и этим. Если бы я был Гамлетом, меня вполне удовлетворил бы тот этап его жизни, когда он изображал сумасшедшего. Это давало ему много возможностей: возможность периодически сводить с ума Офелию, возможность острить и возможность дергать Полония за бороду. Я бы не искал большего в жизни и твердо выбрал бы «Быть!».
А если бы мне стало совсем худо, то я все равно не выбрал бы «Не быть», а перечитал бы свой блокнот. А там написано: «В любых сложных обстоятельствах лучше жить так, словно не ты попал в эти обстоятельства, а ты выбрал их для себя сознательно по какой-то причине. Причину надо придумать самому. Тогда можно пережить что угодно».
У каждого читателя свой подход к выбору книги: одни ориентируются на имя автора, другие — на авторитет издательства, третьи — на советы друзей, а четвертые — на редакторскую аннотацию к книге. А как Вы выбираете книги для чтения?
Я давно перестал читать книги. Когда-то любая книга отправляла меня в путешествие, но теперь я ощущаю себя как заключенный, которому позволено читать только в присутствии надзирателя. Надзиратель — это реальность. Реальность не отпускает меня в вымышленный мир.
Хотели ли бы Вы, уважаемый Яков, быть главным редактором толстого литературного журнала в наше время?
Толстые журналы — это что-то вроде мавзолея. Мавзолей — это способ обмануть людей, создать иллюзию, что то, что умерло, не умерло. Это очень круто — работать на утонувшую Атлантиду. Я бы посоветовал эту должность начинающему философу, эта должность замедляет время, останавливает его, останавливает и мир — и так можно стать философом.
Иллюстрация: Константин Батынков
Любопытно, какие книги читает Ваша домработница? Как мы знаем, ей не чуждо философское мышление.
Как выясняется, она читает, в основном, меня. Однажды я пришел домой и обнаружил, что она без моего ведома вычеркнула из моей статьи о нарциссизме слово «консенсус», которое употреблялось в статье 63 раза. По своей неграмотности и суеверию, она считала, что частое употребление мною слова «консенсус» может мистическим образом привести к моей кастрации в реальной жизни. С тех пор я обязал ее читать философский словарь. Кастрация и консенсус — это все же разные понятия, хотя в них и можно найти что-то общее.
Но она — потенциальный писатель. Потому что у нее кривая жизнь. Идеальная жизнь не может создать идеальный текст. А кривая вполне может.
Зная о Вашем неравнодушии к народному философу Марфе, интересно, какие книги Вы советуете ей читать? И как она относится к Вашим советам?
Марфа как философ специализируется на пробуждении совести у кошек. Но литературы по этой тематике пока не существует. Тем не менее я стараюсь привить Марфе любовь к книгам. Ведь я люблю книги больше, чем людей. Потому что люблю все, что является результатом усилия. А человек… Он глядит на себя в зеркало и думает: «Вот что получилось-то…» К сказкам же, которые любит Марфа, я равнодушен: мне кажется, они создавались без усилия, как если бы они создавались под действием наркотика.
И еще Марфе нужно побольше читать про любовь. Однажды она описала мне любовь таким образом: «Любовь как новая квартира. Ты преувеличиваешь ее размеры, не помнишь, где выключатель, и поначалу готов спать на полу на матрасе. Но потом нужно купить мебель». Конечно, Марфе нужно обогащать свой любовный словарь…
У Вас случился диалог со Львом Николаевичем, а с Александром Сергеевичем не приходилось ли беседовать?
Я вообще люблю мертвых писателей. Смерть ставит на людях знак качества. Если я буду искать для себя ролевую модель, то скорее выберу мертвого. Но брать пример с мертвых опасно. Смерть отказывается принять товар обратно, если кафтан мертвеца тебе не подойдет. Если уж вы полюбили мертвого, то это навсегда.
Пушкиным я восхищаюсь больше, чем Толстым, и, может быть, именно поэтому не могу с ним поговорить.
Пушкина я люблю больше Толстого, потому что Пушкин никогда не планировал создавать что-то грандиозное в литературе. Он флиртовал с литературой и был готов изобрести безделушечку. В моем понимании, именно так и рождается шедевр — с намерения создать безделушечку. С Толстым же у меня часто возникало ощущение, что он пытается поднять шкаф. И именно это я ему и говорил.
И мой последний вопрос будет немножко личный и семейный. Узнав, что Ваш отец Павел Гельман — сценарист, Вам не захотелось обратить свой философский взгляд на кино? Как говорили в былые времена, кино — это лучшее из искусств, а как Вы считаете?
Однажды для заработка я устроился писать диалоги для порнофильмов. Там был главный актер, человек в плавках и с сигаретой, который требовал, чтобы я обязательно вписывал в диалоги слово «компромисс». По его мнению, это слово отсылало к высокой культуре. Он считал, что идет война между высокой культурой и попсой, и в этой войне нужно использовать любую возможность, включая порнофильмы. Я и вписывал… Любое творчество — это способ не делать зла в реальной жизни. Вы уходите в вымышленный мир, и у вас не остается времени творить зло в мире реальном. Но кино слишком завязано на общение с людьми, и поэтому там не избежать зла. Лучше уж я продолжу свой многолетний труд — сочинять свой роман о девушке-суфии, которая искала формулу, с помощью которой Создатель создал мир.
