Солнце и стиль

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

У каждого своя Япония — и у специалистов, и у изучающих японскую культуру, и у просто интересующихся. Вряд ли какая-нибудь другая тема может соперничать по популярности с названиями вроде «Моя Япония» или «Только моя Япония». Мисима Юкио — такая же фигура, очень персональная история для многих, кто обращается к его творчеству по самым разным причинам. Без труда можно найти эссе, рассуждения, видеолекции на тему «Мой Мисима» или что-нибудь в этом духе. Наверняка у каждого «свой Мисима», потому что он — очень и очень разный.

Если совсем кратко: родился 14 января 1925 года, умер 25 ноября 1970 года, завершив жизнь самым громким из своих многочисленных перформансов — с помощью традиционного способа самоубийства, после провальной попытки захвата штаба Сил самообороны Японии в Итигае. Автор более четырех десятков романов, множества эссе, либретто, пьес, стихов, рассказов, газетных статей и заметок для самых разных журналов — от журнала «Боец» до «Плейбоя».

Человек, который снимался в кино и снимал кино, выступая режиссером, сценаристом и главным актером в экранизации собственного произведения под названием «Патриотизм». Человек, который однажды дирижировал оркестром. Который умел пилотировать истребитель — и такое было. Который к концу своей недолгой жизни создал то, что прозвали «карманной армией Мисимы» — организацию Татэнокай, «Общество щита».

При этом он остается одним из воплощений японской литературы — новейшей классики послевоенного периода. Совершенно по-разному его оценивали западные читатели, знакомившиеся с первыми англоязычными переводами во второй половине 1950-х годов, и сами японцы. По-разному — его современники, наблюдавшие за его трансформацией, за траекторией его карьеры — как писательской, так и общественной.

Часто принято говорить, что Мисима — это писатель, отстаивавший ультраправые взгляды, призывавший к возрождению японской идентичности в ее агрессивном варианте, выразитель идей реваншизма, вдохновивший многих приверженцев крайне правой идеологии — особенно после своего суицидального перформанса 25 ноября 1970 года. Но на протяжении жизни он был совсем не однородным. Таких взглядов он придерживался далеко не всегда.

Когда сегодня исследователи обращаются к его жизни и творчеству, точкой входа часто становится именно драматический финал. Но если смотреть глубже, то становится ясно: он состоит из множества разнородных нитей, и, потянув за любую из них, можно выйти совершенно в другую сторону — не обязательно в сторону национализма.

Для своих современников в Японии он стал одной из ключевых фигур так называемой сенгоку-ха — «послевоенной школы» литераторов. Это писатели, активно работавшие в первые пять лет после окончания войны — примерно с 1945 по 1950 год. На них ориентировались их литературные потомки. И Мисима стал одним из громких открытий новой Японии.

Шум вокруг него поднялся с выходом книги «Исповедь маски», которая публиковалась в газете в 1948 году, а затем вышла отдельным изданием в 1949-м. Это произведение сразу привлекло внимание — прежде всего критиков и самих литераторов. С одной стороны, своей откровенностью и новизной, с другой — тем, что оно продолжало традицию ватакуси-сесэцу, или сиси-сесэцу, так называемой литературы „я“.

Это не обязательно автобиография, но текст, сконцентрированный на внутреннем мире героя. Часто героем можно считать самого автора, но не обязательно буквально. В «Исповеди маски» молодой Мисима (ему было 23–24 года) предпринимает попытку разобраться в сложных душевных переживаниях лирического героя, вспоминая эпизоды детства, рассуждая о смерти, красоте, сексуальности.

Тематика в принципе уже была знакома японскому читателю. Уже в 1920-е годы отдельные авторы в откровенности и саморазоблачении могли бы заткнуть за пояс и литературу XXI века. Был, например, писатель, который описал смерть своей жены и собственноручное анатомирование ее тела — причем в художественной форме. Мисима до этого еще не доходит, но уже начинает задаваться вопросами вроде: почему люди наслаждаются красотой цветов, но не находят красоты, скажем, в вывернутых человеческих кишках? Почему бы не показать все, что скрыто, и сделать это предельно честно?

И хотя тематика была не нова, язык у него оказался свежим, стиль — дерзким, а сама книга — абсолютно необходимой тогдашней Японии, которая искала новые ориентиры и училась жить по-новому.

Кроме того, у Мисимы уже тогда были связи в литературной среде — без них, конечно, сложно было бы привлечь внимание. И здесь стоит упомянуть его старшего коллегу, наставника — Кавабату Ясунари, первого японского лауреата Нобелевской премии по литературе (1968). Именно к нему в последние месяцы войны из эвакуации обращается молодой Кимитакэ Хираока — еще не Мисима — с письмом, в котором просит литературного покровительства: «Посмотрите мои тексты, может быть, получится помочь с публикацией».

Кавабата откликается. Тогда он жил, как и позже, в городе Камакура, префектура Канагава. И уже в первые дни 1946 года молодой Хираока отправляется к нему в гости на поклон.

Мисиму часто изображают «последним самураем» — прозвище, которое прикрепляли к разным историческим деятелям вроде, скажем, Сайго Такамори, полководца XIX века. Его называли последним настоящим самураем — и Мисима часто представляется таким же: стойким, несокрушимым, уверенным в себе, решительным, последовательным. И конечно, выбор способа ухода из жизни только закрепил за ним этот образ.

Но в 1946 году Кимитакэ Хираока таким не был.

Приезжая за советом к будущему учителю, он пишет Кавабате письмо: как добраться, где повернуть — уточняет путь буквально у ворот храма. А когда приезжает к нему домой, видит, что у Кавабаты уже собралось множество посетителей. Тот никому не отказывал во встрече, но вставал поздно, и в ожидании его прихода гости сидели в тишине, общались между собой. Когда учитель появлялся, наступали не минуты — а часы молчания. В его присутствии было неловко говорить.

Мисима при первой встрече, по воспоминаниям очевидцев, смутился. Что-то мямлил и быстро удалился. Сам он в литературном дневнике «Вечное странствие» вспоминал эту сцену иначе: все было хорошо, Кавабата сидел, он пришел — все прошло как надо. Впрочем, неудивительно: к тому времени Мисима уже был Мисимой. А в 1946-м он был юношей — мягким, осторожным, ищущим путь в литературу. Но Кавабата признал в нем талант и дал ему шанс.

Итак, 1948–1949 год — первая волна популярности. «Исповедь маски» выходит в свет, получает хорошие тиражи, отличные отзывы от критиков. Единственное, что вызывало затруднение, — как вообще жанрово определить эту книгу. Ее называли сесэцу — это можно перевести как «роман» или «новелла», но при этом в рецензиях того времени звучало: «Это не роман». По структуре — скорее набор эпизодов. И вообще, говорили, это не проза, а нечто вроде лирических стихотворений, только в оболочке прозы.

Мисима счел это комплиментом — и продолжил писать.

Хотя «Исповедь маски» и стала заметным литературным событием, вошла в учебники и до сих пор считается одним из главных произведений писателя, в список национальных бестселлеров она не попала. На самом деле степень массовой популярности Мисимы при его жизни часто переоценивается. Если посмотреть на топ-продажи 1949 года, его книги там нет. Зато есть, например, «Мелкий снег» Танидзаки Дзюнъитиро, романы Нагаи Кафу, Мики Киеси и других теперь уже подзабытых имен. Тогда же они были гораздо более узнаваемы, чем Мисима.

Тем не менее книга принесла ему и деньги, и возможность начать жить самостоятельно, и уверенность, что можно существовать исключительно за счет писательства.

В начале карьеры Мисима, как и многие молодые авторы, совмещал литературную работу с профессией — он окончил юридический факультет. После успеха «Исповеди маски» от него ожидали продолжения в том же духе: полуавтобиографичных текстов, написанных в традиции дзюнбунгаку — так называемой чистой литературы. Это категория, противопоставленная тайсе бунгаку — массовой, развлекательной прозе. Писатели, попадавшие в списки бестселлеров, чаще принадлежали именно ко второй категории — но в «литературном обществе» такие авторы ценились ниже, чем представители «чистой» традиции.

Мисима же начинал именно как представитель дзюнбунгаку. От него ждали продолжения в этом русле. Но, получив признание и первые серьезные успехи, он начал постепенно выходить за рамки — и формально, и тематически.

Что станет характерно для Мисимы и в ранний, и в поздний период: он всегда будет стремиться работать в двух, казалось бы, противоположных направлениях. Одной рукой писать романы в духе высокой литературы, другой — вовлекаться в массовую культуру, включая медиа. Сейчас подобный синтез уже привычен, но в 1950-е это воспринималось как новаторство, если не вызов.

После «Исповеди маски» выходят несколько значимых произведений, но одно из них особенно выделяется и сегодня входит в золотой фонд японской прозы — «Золотой храм». В этой книге, по мнению исследователей и биографов Мисимы, уже можно увидеть предчувствие его финала. В дальнейшем «Золотой храм» будут интерпретировать как проекцию на собственное тело — храм, который он построил и затем уничтожил.

С 1956 года Мисима начинает заниматься бодибилдингом — он становится одним из первых и самых известных бодибилдеров Японии. И в 1970 году разрушает этот «построенный храм» собственными руками. Планировал ли он это так далеко вперед — сказать сложно. Но символика очевидна.

Интересно, что совсем недавно — всего несколько месяцев назад — японские исследователи обнаружили забытое эссе Мисимы, написанное в 1947 году, еще до «Исповеди маски». Оно небольшое — всего 400 знаков — и представляет собой своего рода манифест: рассуждение о мечтах, желаниях, планах на творчество. Там он мечтает написать роман о мальчике и девочке из обедневшей аристократической семьи (не сбылось), хочет исследовать тему сексуальности (отчасти реализовано), задумывает несколько текстов, к которым так никогда и не подступился. Жизнь и тематика менялись.

Между «Исповедью маски» и «Золотым храмом» выходит «Шум прибоя» — самая продаваемая и узнаваемая из всех книг Мисимы среди японской широкой публики. Она попала в списки национальных бестселлеров за 1954 год.

Критики удивились: после шокирующих текстов, после откровенных размышлений о смерти и теле — вдруг почти пасторальный роман. Там легкий конфликт, приятная любовная история, никто не умирает. Не понадобилось посещать анатомичку — как он делал ради других книг. Просто поехал на курорт, посмотрел на ныряющих девушек — и написал.

Мы ждем от Мисимы удара по лицу, а получаем мягкое касание. Это произведение понравилось массовому читателю куда больше, чем его эксперименты с моралью и метафизикой. Его экранизировали очень быстро, и средства от экранизации позволили писателю построить дом и чувствовать себя материально уверенно.

Уже в 1950-е годы у японского читателя формируется ощущение: Мисима — двуликий. С одной стороны — писатель дзюнбунгаку, признанный в узких кругах, автор сложных и лингвистически изощренных романов. С другой — популярный автор легкой прозы, читаемой миллионами. Эта двойственность сохранялась и развивалась.

Он выпускал по одному крупному произведению в год. Причем некоторые из них он уже мог себе позволить писать, не публикуя предварительно в периодике — практика, обязательная для большинства японских писателей. До сих пор в Японии роман почти всегда сначала печатается в газете или литературном журнале — по главам или отрывками. Только после этого выходит отдельной книгой. Поэтому у многих произведений указаны две даты публикации: первая — журнальная, вторая — книжная. У «Исповеди маски», например, это 1948-й и 1949-й.

Но в какой-то момент Мисима начинает работать иначе — пишет и публикует сразу. Такой способ называется «какэороси» — буквально «сброшенное сверху»: написал и отдал в печать, не показывая никому. Одним из первых таких произведений стала книга «Дом Кеко», написанная в 1958–1959 годах. На нее он возлагал большие надежды. Это должен был быть его opus magnum, масштабная попытка анатомировать японский нигилизм. Там — молодежь, бокс, автомобили, экзистенциальные пустоты. Но критики разнесли роман в пух и прах: сочли тяжеловесным, вторичным, затянутым. А читатели ждали либо вторую «Исповедь маски», либо очередной «Шум прибоя» — что-нибудь внятное и ясное.

Параллельно с этим его все активнее втягивает мир медиа. Японское телевидение стартовало 1 февраля 1953 года, и уже к концу десятилетия Мисима появляется в эфирах, участвует в интервью, становится медийным персонажем. Он попадает в светскую хронику: женится. Ходили слухи, что на роль его потенциальной невесты рассматривалась даже будущая императрица Митико — тогда еще не супруга принца Акихито.

Он написал брачное объявление, в котором указывал требования к будущей жене: должна быть ниже его ростом (он сам — 1,64 м), не охотницей за знаменитостями, должна заботиться о его родителях. Так говорил уже человек из разряда знаменитостей, у которого есть имя и лицо в прессе. Его популярность в массмедиа росла, а вот в кругах «чистой литературы» — наоборот.

В конце 1950-х он снимается в кино — сначала в эпизодах. Особенно запомнилось участие в экранизации «Лекций по аморальному воспитанию» — сборника сатирических текстов, где он с явным удовольствием выворачивает общественную мораль наизнанку. Он советует японцам опаздывать, грубить, любить себя, высмеивая мнимые идеалы национального характера. Тогда это воспринималось как ирония. В 1970 году подобные призывы уже звучали иначе.

Кинокомпания предложила эпизодическую роль в экранизации самому автору. Мисима долго готовился. В одном из дневников он описывает сцену: он должен подбросить связку ключей и поймать ее. Он репетировал жест часами. После съемок вернулся домой, вдохновленный, и в ту ночь четыре часа работал над «Домом Кеко». Хотя обычно работал по ночам ограниченное время, здесь — переработал.

Родственники и коллеги были в шоке. В рекламе фильма появился плакат: Мисима в клетке. Ему этот образ нравился. Он трактовал клетку как символ общественной морали, которую стремится взломать. Но его мать, увидев плакат, расплакалась: «Ты позоришь семью».

Два мира — литература и массмедиа — начали конфликтовать. Даже для такого разностороннего человека, как Мисима, совмещать их стало все труднее. Его репутация в среде «серьезных» писателей рушилась. А «Дом Кеко», на который он делал ставку, оказался первым громким провалом — и коммерческим, и творческим.

Примерно в те же годы на японской литературной сцене появляется Исихара Синтаро — молодой писатель, не лишенный таланта, но настроенный на прямолинейный, даже хулиганский тон. Его роман «Сезон солнца» (по-английски вышел под заглавием Season of Violence) описывал молодежь нового типа: боксеров, загорелых парней в гавайских рубашках, увлеченных телом, сексом, автомобилями и презирающих старые моральные нормы. Это была уже не рефлексия субтильного героя «Исповеди маски», а литература витальности, дерзости и наслаждения.

И Мисима — поразительно — этот роман поддержал. Несмотря на грамматические ошибки, на почти полную противоположность собственному стилю, он, будучи членом жюри премии Акутагавы, проголосовал за него и назвал его гениальным. Это был культурный жест: Мисима будто признавал правомочность нового языка, новой чувствительности, и, возможно, хотел быть с ними на «ты».

С Исихарой Синтаро он дружил долго, как и с его младшим братом Исихарой Юдзиро — главным кинематографическим секс-символом Японии 1960-х. Юдзиро называли японским Элвисом, его обожали миллионы девушек. Это была поп-звезда, и Мисима — чистый литератор — сознательно входил в этот круг. Он больше не просто писатель. Он — лицо, персонаж, участник публичной культуры.

Постепенно и аудитория, и критика начинают воспринимать его в этом ключе. Он не столько писатель, сколько феномен — на стыке искусства, политики и медиа. Причем этот переход он делает сам, сознательно. Он продолжает писать: романы, статьи, пьесы, фантастику, детскую литературу, психоаналитическую прозу, научную фантастику о семье инопланетян, живущих на Земле («Прекрасная звезда»). Он пишет о женщинской фригидности («Музыка»). Но все чаще читатель видит за текстом не автора, а «персонажа Мисиму».

Чем дальше — тем больше он пишет и о Японии, но уже не как стране цветущей сакуры, а как стране меча. Его интересуют бусидо, насилие, самоотречение, дисциплина. Причем сначала — в ироническом ключе. В 1950-е он писал с усмешкой: американцы думают, что выиграли войну, но посмотрите, как популярны у них дзен, икебана, хайку — да это же все японское! То есть кто на самом деле победил?

С середины 1960-х ирония уходит. На смену ей приходит пафос. Он полемизирует с Рут Бенедикт и ее книгой «Хризантема и меч». Запад любит Японию как «хризантему» — чай, хайку, икебана. А вот «меч», по мнению Мисимы, после 1945 года был вычеркнут. Его задача — вернуть этот меч обратно.

Он пишет «Введение в Хагакурэ» — эссе о самурайском трактате XVIII века. Он называет ее своей настольной книгой. Цитирует ключевую фразу: «Я открыл, что путь самурая есть смерть». Это становится его девизом. Интересно, что в 1980-х эту же фразу цитирует Эдуард Лимонов — он познакомился с текстом через Мисиму. И не он один.

Для многих японцев именно Мисима открыл бусидо заново. Потому что в первые послевоенные десятилетия эта тема была неудобной: и стыдной, и политически опасной. Но он возвращал ее не как реставратор традиции, а как провокатор. В его интерпретации меч не просто орудие — это эстетика, поза, способ существования.

И он идет до конца. Создает «Общество щита» — полупартизанскую организацию, куда входят крепкие молодые люди. Он договаривается с Силами самообороны Японии (фактически — армией, хоть по конституции ее не должно быть) о тренировках. Ему дают доступ на базы — редчайший случай для гражданского. Тренировки не шутка. Это подготовка к действию.

25 ноября 1970 года Юкио Мисима вместе с четырьмя участниками «Общества щита» вошел в штаб Восточной армии Сил самообороны Японии в районе Итигая. Он взял в заложники генерала и потребовал дать ему возможность обратиться к солдатам. Ему предоставили балкон. Он выступил с речью — ее текст был подготовлен заранее. Он призывал солдат восстать, восстановить честь императора, вернуть Японии дух. Но речь длилась недолго, ее заглушили — солдаты освистывали его, смеялись. Это был провал.

Вернувшись внутрь, он исполнил сеппуку — ритуальное самоубийство. Один из его учеников, Морита Масакатсу, должен был отсечь ему голову, но не справился. Второй участник, Фурубаеси, довершил обряд. Это был тщательно спланированный, театрализованный, жуткий акт.

Шок был повсеместным. Кто-то был потрясен, кто-то — в ужасе, но большинство — в недоумении. К тому моменту Мисиму воспринимали уже не как писателя, а как медийную фигуру, склонную к эксцессам. В японских политических кругах случилось замешательство — особенно среди тех, кто допустил его к армейским базам. Но репрессий не последовало. Все списали на эксцентричность одиночки. В СССР новость облетела хронику с закадровым комментарием: «Фашиствующий писатель, демонстрирующий разложение капиталистического общества». В газетах — те же интонации: реакционер, эстет насилия, суицидальный фанатик.

Но в западном мире, где уже переводились его книги — «Исповедь маски», «Золотой храм», «Солнце и сталь» — реакция была сложнее. Там увидели не просто перформанс, а угрозу: если даже такой тонкий, европейски образованный автор выбирает смерть ради имперской идеи — значит, в Японии еще может возродиться национализм. Этого, впрочем, не случилось.

Единственным прямым подражателем Мисимы стал актер фильмов для взрослых Мицуясу Маэно. 23 марта 1976 года он, переодевшись в форму камикадзе, поднялся в воздух на маленьком самолете и направил его в дом Кодамы Есио — влиятельного бывшего гангстера и связующего звена в крупнейшем коррупционном скандале с участием премьер-министра. Начитавшийся Мисиму Маэно крикнул: «Да здравствует император!» — и врезался в особняк. Сам погиб, а Кодама находился в другом флигеле и остался жив.

Фигура Мисимы до сих пор остается дискуссионной и противоречивой, она находит отражение в самых разных областях как литературы, так и вообще массовой культуры. В нулевые в США выходит роман Ричарда Аппиньянези «Доклад Юкио Мисимы императору». Тогда же выходила книга Кристофера Росса «Меч Мисимы», в которой автор едет в Японию, чтобы найти тот самый меч, который использовался 25 ноября 1970 года, и не находит. Все, вы можете не читать эту книгу. И все это выходит, это покупают.

В 2018 году PewDiePie, один из самых популярных ютуберов, неожиданно называет его своим любимым писателем, делает несколько роликов о «Солнце и стали», «Золотом храме», «Несущих конях» — и продажи книг Мисимы взлетают. Он становится частью мем-культуры, появляются ироничные ролики про его маскулинность, про то, как он парился в бане с молодыми бодибилдерами. Конечно, это смешно, но последствия у всего этого были страшными.

Но это не отменяет его значения как писателя. Он остается величайшим стилистом японской прозы XX века. Фигура Мисимы не просто трагедия, — это сплетение литературы, политики, медиа, тела и перформанса. И он до сих пор жив: в фанфиках, в культовых цитатах, в переводах и на пинах, значках и постерах.

Кстати, один из них — с логотипом «Общества щита Санкт-Петербурга» — был когда-то сделан и у нас. В начале 2000-х группа молодых энтузиастов собралась в Питере. Они любили Мисиму, пытались воссоздать его атмосферу. Их было трое. Один из них — питерский художник Костя Конев — торжественно вручил мне диск с фотоархивом Мисимы и манифестом петербургского отделения «Общества щита». Мы выпили кофе, он проводил на Московский вокзал, и больше мы никогда не виделись.