Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
В один день поэзия на русском языке (выразимся для политкорректности так, хотя никакой специально и отдельно «русской» поэзии внутри этого множества нет, и, конечно, место жительства и подданство тут не играют вообще никакой роли) понесла три потери. Для меня Шамшад Абдуллаев и Владимир Микушевич были только авторами текстов — лично я их не знал, и то, что они делали в литературе, было несколько дальше от моих интересов и занятий. Совсем иной — Аркадий Штыпель. Его как человека помнят и — ушедшего — продолжают любить многие. То, что я могу вспомнить о нем, едва ли особенно отличается от того, что помнят другие; но для меня эти воспоминания дороги, и я перейду к ним, прежде чем говорить о стихах.
Мы познакомились с Аркадием Моисеевичем (впрочем, мы общались «без отчеств»), когда он был примерно в том же возрасте, что я сейчас. Я не раз бывал в их с Марией Галиной квартире у метро «Академическая», подолгу говорил с ними о нашем ремесле и обо всем, что с ним связано. В последний раз мы виделись в 2021 году, за несколько месяцев до их (не знаю, как это назвать — эмиграцией, репатриацией?) отъезда из Москвы в Одессу. За эти двадцать лет он совершенно не изменился — длинные волосы, бородка, сутуловатость, насмешливый взгляд, невозмутимая, но не флегматичная манера поведения, низкий хрипловатый голос, трубка... Он как будто не старел. В нем очень чувствовался украинский еврей (я сам такой по рождению, но с детства ассимилировался на севере) — с южными вкусом и жадностью к жизни и вещам, но и с тайным хасидским поэтическим хмелем. Помню, как на вручении премии «Дебют» в 2012 году мне никак не удавалось выпить с молодыми поэтами — кому-то врачи запретили, кто-то был в строгой завязке, кто-то вообще никогда не пил. Тут я встретил Штыпеля и пожаловался на ситуацию. «Жомини да Жомини!» — с усмешкой сказал он. И мы выпили. Я вспоминаю об этом ничтожном эпизоде, потому что в Штыпеле, как мне кажется, жил еще дух шестидесятых — слишком (на нынешний «декадентский» вкус) чувственный, «здоровый», свободный от рефлексии и инверсий; тот же дух ощущал я, например, в блестящем, артистичном Яане Каплинском.
Только сейчас я прочитал справку о Штыпеле в Википедии и узнал, что он родился в Самарканде (вероятно, в эвакуации), вырос в городе, который тогда назывался Днепропетровском, с 1968 года жил в Москве, сменил много работ — от инженера-акустика до сторожа. Как и многие московские поэты своего поколения, существовал где-то в обширных и зыбких пространствах между «чистым» андеграундом (который в Москве, в сущности, сводился к широко понимаемому концептуалистскому кругу) и либеральной советской литературой («лаборатория первой книги» Ольги Чугай). Но — до 1989-го не печатался и привлек к себе внимание (кажется) только в девяностые. Стечение обстоятельств или действительно «поздняя зрелость»? Первая книга в итоге вышла в пятьдесят восемь лет. Даже с учетом обстоятельств времени — очень поздно. Но с этого времени место Штыпеля в поэзии как будто не вызывало вопросов... и все-таки, думаю, не было по достоинству оценено. Смерть, к сожалению, подводит итог и высвечивает все заново. Становится очевидно, что Штыпель воплощал какую-то совершенно особую традицию в русском стихотворчестве последних десятилетий.
Что же это за традиция? Очевидно, футуристическая, причем воспринятая не через посредничество обэриутов, что тоже сейчас редкость. Но это и не утопический футуризм Маяковского и Хлебникова. Ранний Пастернак с его образным захлебом? Уже ближе, но не то. Это футуризм земной, чувственный, страстный, но жесткий и умный. И при этом — хитрый и затейливый. Очень подозреваю, что истинные корни Штыпеля — в футуризме украинском, в наследии Тычины, Семенко, Майка Йогансена. Поэт двух языков, в огромной степени идентифицировавший себя с Украиной, Штыпель впитал эту традицию смолоду. Он как будто был создан для того, чтобы переводить украинскую модернистскую поэзию и пропагандировать ее в России; он и переводил, и пропагандировал, но гораздо больше сил отдал переводу русской классики на украинский язык. Эту работу он продолжал, если я не ошибаюсь, и под российскими обстрелами в Одессе — то есть в самой, казалось бы, морально неподходящей для этого труда ситуации. По-моему, это подвиг. Наверное, эти переводы прекрасны (моего знания украинского хватает только на то, чтобы оценить их точность и изобретательность). На русский он переводил (и тоже замечательно) английскую поэзию — от сонетов Шекспира до Дилана Томаса. Хотя, казалось бы, и здесь самый близкий ему поэт — Каммингс. Жаль, что мы никогда не прочитаем его в переводах Штыпеля.
Впрочем, есть еще один «псевдоперевод» — «спиричуэлс» «Ты плыл», основанный на бесконечных повторах рефрена и пронизанный тем мистическим вдохновением, которое в поэзии — гость редкий, если не считать подделок:
ты плыл волну разбивая
подныривая под волну
и тысяча солнц качалась
вокруг твоей головы
но этого больше не будет
ни с кем никогда и нигде
нет-нет это будет, будет
со всяким всегда и везде
Здесь Штыпель ошеломляюще прост. Чаще его стихи — такое футуристическое барокко. Необыкновенно чуткий и внимательный к возможностям и внутренней жизни языка, он не готов жертвовать учуянными и воспроизведенными возможностями ради строгой завершенности и монументальности:
У мирозданья продувка-протяжка, скрипы, зевки,
медная пряжка, в полоску тельняшка, глаз огоньки.
Великолепный мастер, он, изысканно закрутив стих, как будто нарочно «сбивает» нарождающийся, уходящий ввысь пафос — не желая уходить с этой, полной запахов и снов, живой и смешной земли. Но то, что он на этой земле слышит, с годами станвится глубже... и страшнее.
ничего не будет ничевок
кочумай чудить и кочевряжить
лопается слово-новичок
вечность изливается в овражек
отмотав отбормотав избыв
позабудешь вечные обиды
свилеватые стволы олив
римский ветер мартовские иды
«Ничего не будет?» Или нет, будет. Будет — «со всеми, всегда и везде». Наш выбор, какому пророчеству поэта поверить.