Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Уильям Мак-Нил. Степной рубеж Европы. 1500–1800. Ереван: Букинист, 2023. Перевод с английского Тиграна Ованнисяна. Содержание
Османское «Смутное время». Как и прежде, турки почти постоянно находились в состоянии войны — но кампании уже не были решающими, и масштаб усилий, вложенных в отдаленные предприятия в Средиземном море против испанских и итальянских морских держав, против персов в Восточной Анатолии или в Венгрии против Габсбургов, имел тенденцию снижаться по мере испарения перспектив сколь-либо значимой выгоды от таких предприятий. Снизилась также готовность отдельных владельцев феодов явиться на не сулившую ничего, кроме трудностей и опасностей, военную службу, тогда как различные слабо- либо вообще незаконные методы позволяли даже некомпетентным в военном отношении сыновьям наследовать земли своих отцов, не принимая на себя обязательств действительной военной службы. В то же время дворцовые рабы султана — учреждение, посредством которого султан осуществлял личный контроль над военными и гражданскими делами Османской империи — также угрожали выйти из-под контроля. Имперские финансы, как и средства отдельного турецкого воина, прежде обеспечивались масштабной военной добычей. Стабильно поступавшие ренты и налоги — все это было очень хорошо; но решающим преимуществом осман в первой половине XVI века была способность султана содержать бóльшую, лучше оснащенную и более дисциплинированную военную силу, чем то было под силу любому из его соперников. Эти средства поступали за счет разграбления пограничных земель, где полевая армия султана каждое лето проводила кампании. Этот источник иссяк, когда летние операции вместо обогащения скорее разоряли воинов, проходивших длительные марши, лишь для того, чтобы осадить несколько пограничных постов в глуши, даже овладение которыми не стоило свеч.
С другой стороны, то, что уже не могло быть добыто на границах империи, можно было (по крайней мере, частично) восполнить, требуя большего от подвластного населения дома. Землевладельцы могли и действительно взимали с крестьян своих поместий дополнительные платежи. Чиновники из дворцовых рабов султана могли требовать и действительно получали дополнительную оплату — за исполнение своих служебных обязанностей либо за неисполнение таковых, т. е. за предоставление исключений из правил. Подобный подход позволял турецким кавалеристам и чиновникам из рабов двора султана жить куда роскошнее, чем их предшественникам во времена быстрой территориальной экспансии и обильной военной добычи.
Однако более скромные военнослужащие навряд ли обладали подобными возможностями; напротив, их жалованье стало совершенно недостаточным ввиду всеобщей инфляции, вызванной (по крайней мере, отчасти) наплывом американского серебра в экономики стран Средиземноморья. Решением стало дозволение имперским пехотинцам — знаменитому корпусу рабов-янычар — во время гарнизонной службы подрабатывать ремеслом, чтобы доходом от продажи произведенных ими товаров дополнить имперское жалованье. Но точно так же, как закаленные турецкие кавалеристы более раннего поколения помалу обратились в паразитических землевладельцев, уклоняющихся от расходов и тягот похода, так и более скромные солдаты, когда их доход стал зависеть от продажи ремесленных изделий, стали растворяться в мусульманском ремесленном населении Константинополя и других гарнизонных городов империи, утрачивая бóльшую часть прежней дисциплины и боевого духа.
Когда отдельные янычары занялись ремеслом и стали свободно смешиваться с гражданским населением, невозможно стало также контролировать исполнение принципа наследования. Сыновья янычар поначалу допускались в корпус только благодаря юридической фикции — ибо ни один рожденный мусульманином не мог быть законно обращен в рабство. Позже, при Селиме II (1566–1574), была установлена квота для зачисления сыновей янычар в корпус; а в 1638 году султан Мурад IV официально отменил старый метод набора имперских дворцовых рабов посредством сбора дани детьми из деревень Западных Балкан — и этот указ просто узаконил свершившийся факт. Сыновья помещиков уже давно стремились попасть в привилегированные ряды султанского двора; все доступные вакансии были заполнены и переполнены без применения принудительного отбора из отдаленных деревень.
Эта эволюция османских институтов явно благоприятствовала городам и городскому населению — за счет крестьянства глубинных районов империи. Когда правителями османского государства становились выходцы из деревень, рудиментарная симпатия к крестьянскому населению, откуда они были забраны мальчиками, держала под контролем горожан и землевладельцев. Никаких подобных чувств у выросших в городах и попавших в рабы султана благодаря отцовским связям или прямой покупке должности людей не было и в помине. Как правило, они строили свою карьеру на основе финансовой безжалостности, которая при достаточной умелости позволяла приобретать все более и более высокие должности.
Умение плести личные интриги также помогало быстро продвигаться вверх. Временами старые военные добродетели все еще могли что-то значить, но даже компетентные командиры часто теряли свою славу на какой-нибудь далекой границе, потому что легких побед уже нельзя было достичь. Напротив, умный человек, оставшийся рядом с центром власти в Константинополе, мог извлечь из военной неудачи не меньшую выгоду, чем из успеха, — например, достаточно скоро присоединившись к победившей партии или заплатив правильному начальнику достаточно, чтобы купить новую и более прибыльную должность. В этой среде процветал циничный ум, и поднявшиеся на вершину люди были закалены чрезвычайно жесткой и безжалостной конкуренцией; обычно они были наделены необычайными энергией и интеллектом, хотя и воспитывались в очень узкой, отсталой и морально беспринципной традиции.
Растущий вес городов в общественной жизни поддерживался увеличением роскоши, повышением уровня культуры и просто ростом высших классов — и сам способствовал им. Грубые воины — сыновья или внуки скромных деревенских жителей или малоимущих кочевников — воспринимали спартанскую походную жизнь частью естественного порядка вещей, а на зимних квартирах им не хватало времени и возможностей для того, чтобы поближе познакомиться с соблазнами городской жизни. Не таковы были их потомки — ленивые помещики, редко и неохотно садившиеся в седло. Такие люди, воспитанные в духе турецкого дворянства, жившие с детства в городах и открытые как мусульманской учености, так и вековым порокам и роскоши, с одной стороны, обеспечивали расширенный рынок для ремесленников и купцов, а с другой — требовали все большего от содержавших их крестьян.
Разрыв между городом и деревней неимоверно расширился; сельские жители систематически отчуждались от османского истеблишмента, чего не было в предыдущих поколениях. Хорошим показателем этого сдвига является рост разбойничьих набегов и партизанства на местах — молодые люди, которые раньше могли быть забраны в султанский двор и стать правителями империи, теперь, как правило, становились местными бандитами, чьи эпизодические робингудства в отношении турецких землевладельцев или горожан не мешали им большую часть времени паразитировать на христианском крестьянстве.
Произошедший сдвиг можно описать и иными словами: вооруженный истеблишмент и административная бюрократия, первоначально поддерживавшиеся в основном за счет грабежа пограничных земель османского государства, истощив их, переместили ареал своего хищничества в центр империи. Давление на пограничные земли несколько ослабло и взамен резко возросло в самом центре империи, что привело к географическому выравниванию бремени. Достигнув социально-технических пределов экспансии, экстраординарная и неестественная социальная система XV-XVI веков должна была пройти через болезненное приспособление к образу жизни, не предполагавшего сколь-нибудь масштабной военной добычи. При этом турецкие чиновники и воины неизбежно ослабляли свою военную ударную мощь и настраивали собственное общество против себя гораздо острее, чем то было необходимо прежде, когда непосредственно за фронтиром их ждали россыпи трофеев.
Наиболее заметным проявлением вызванного прекращением территориальной экспансии и доходов от военной добычи напряжения в османских учреждениях была затяжная серия беспорядков в Константинополе, возглавляемая, как правило, янычарами, кавалерийским гарнизоном (сипахи Дворца), или, в нескольких случаях, даже учащимися и служащими религиозных учреждений города. В 1589 году янычары взбунтовались, получив жалованье в монетах урезанного чекана; и для восстановления порядка в столице пришлось, по требованию янычар, удалить великого визиря и других высших сановников. Это был первый случай, когда простые солдаты успешно вмешались в высшую политику Османской империи; и как только такая возможность стала очевидной, стали частыми подобные и более продолжительные и жестокие восстания. В 1622 году была достигнута новая веха: правящий султан Осман II был низложен и казнен, а на его место был посажен беспомощный и некомпетентный человек — и опять по требованию мятежных янычар, ворвавшихся во дворец, чтобы навязать свою волю его запуганным обитателям.
Тем не менее, несмотря на эти и многие другие менее радикальные беспорядки, османская система управления и военной организации все еще была способна временами восстанавливаться. Например, в 1596 году, после серьезных неудач в войне с Австрией, тотальной мобилизации ресурсов империи предшествовали особые молебны и другие религиозные обряды в Константинополе. Султан Мехмед III лично возглавил войско, одержавшее победу в тяжелом сражении при Керестеше; счастливым побочным результатом стали захваченные примерно в прежних — обильных — масштабах трофеи. Еще более драматическое возрождение произошло под руководством султана Мурада IV (1623–1640 гг.), человека необычайной физической силы и воинской доблести, энергично и не без успеха стремившегося восстановить и реформировать расшатавшиеся старые учреждения. Победоносные войны Мурада против Персии сопровождались массовыми казнями в империи: обречен был всякий, кого султан находил враждебным, или просто неэффективным, или непослушным. Подобное насилие (как полвека спустя при Петре Великом) не было бессмысленным — Мурад планировал провести широкомасштабную военную реформу, нацеленную на создание небольших, полностью профессиональных сил на содержании османского правительства. Но ранняя смерть, отчасти вызванная его личной невоздержанностью, похоронила все его реформы, за исключением совпадавших с частными интересами правящих клик империи — например, прекращение сбора дани детьми.
Однако в обычных условиях, когда центральная власть не находилась в руках безжалостного, энергичного султана или великого визиря, окостевание корыстных интересов шло ускоренным темпом. Любая попытка оживить правительственную машину для эффективных военных действий требовала все бóльших усилий, то есть истребления саботажников и оппонентов во все бóльших масштабах. Подобные — угрожающие повседневным радостям жизни на любых уровнях власти — крайние меры могли обрести всеобщую поддержку только перед лицом прямой внешней угрозы.
Фактически, османские правители оказались перед сложным выбором. Военная или любая другая эффективная реформа подразумевала инновации, тогда как корыстные интересы всегда выступали против таких шагов, обосновывая сохранение величия империи необходимостью верного следования старым обычаям. В частности, неприкосновенными объявлялись янычарские обычаи и привилегии, а также традиционная экипировка и расквартирование османской армии. Военно-техническое развитие в Европе или где-либо еще не имело значения — воля утвердившего древний обычай и даровавшего туркам невообразимый успех Аллаха не могла быть оспорена. Увы нечестивцу, намеренно тщавшему изменить славное наследие прошлого!
Никакого эффективного ответа не последовало. Если турецкие достижения не были бы столь велики, если бы прошлое не было столь убедительным образцом успешного поведения, то провести внутренние преобразования по образцу Ивана Грозного и затем Петра Великого в России было бы гораздо легче. Русские, не имея великого имперского прошлого, могли позволить себе подражать иностранцам; турки же никогда не могли этого сделать, пока оставались верны османскому идеалу и самосознанию.
Следствием этого глубоко консервативного мировоззрения было то обстоятельство, что эрозия самодержавной власти в Османской империи никогда не могла зайти настолько далеко, как то произошло в государствах, где на пути узкого местничества города и знати не стояло подобное непреодолимое прошлое. В османском социуме всегда скрыто наличествовали инструменты абсолютизма — даже тогда, когда на троне сидели слабаки и дети. Штат османской бюрократии продолжали укомплектовывать безжалостные и сведущие люди, хотя они и перестали расценивать вопросы общественного значения первоочередными, взамен сосредоточившись на более узкой, но не менее увлекательной игре в самовозвеличение, обогащение и интриги против соперников. Появление на вершине такой иерархии волевого и жестокого человека могло, подобно магниту, за сравнительно короткое время поляризовать ряды чиновничества, обратив его в послушный инструмент единой суверенной воли, и султан Мурад IV добился своих успехов именно таким образом; чуть позже это сделал великий визирь Мехмед Кёпрюлю (1656–1661). Но традиционализм турецкого общества, допускавший такое возрождение, также ограничивал эффективное функционирование восстановленного бюрократического инструмента рамками традиционных средств и целей.
Тот же консервативный склад ума значительно ослабил наследственные привилегии. Даже когда наследственная привилегия стала широко распространенной, господствуя в среде землевладельцев и влияя на вхождение во многие ветви власти, она все еще считалась в корне неверной — своего рода беззаконием, которое по праву могло быть устранено сильным правителем и назначенными им сановниками. Таким образом, сколь бы драматическими ни были спорадические выступления в Константинополе, османское «Смутное время» оказалось сравнительно поверхностным — не приводящим к долгосрочным изменениям в балансе сил внутри этого общества и не требующим решительного разрыва с устоявшимися идеалом и идеями быта и государственного устройства.