Стареют ли шутки со временем? Спорный вопрос. Анекдоты про Брежнева и Штирлица давно поросли пылью, байки про матушку Екатерину и ее свиту превратились в исторические зарисовки. А вот комедии Аристофана, Шекспира и Мольера остаются смешными по сей день. Почему? Истории завистников, глупцов, трусов, строптивых жен и ревнивых мужей, горе-врачей и горе-вояк все еще актуальны. Научившись строить небоскребы, летать в космос и сидеть в интернете, люди не поменяли привычек и хохочут над тем, что видят вокруг.
Тэффи, сумевшей рассмешить всю Россию, от читателей утренних газет до ЕИВ Николая II, удалось нащупать болевые точки общества и ударить по ним в упор. Но не грубо и прямо, как Аверченко, Зощенко или Козьма Прутков, а по-женски — с тонкой иронией и горькой нежностью. У Тэффи трагическое смешно, а смешное приправлено печалью, и порой не поймешь — хохочешь до слез над текстом или вправду резануло по сердцу острой жалостью к бедолаге.
Ее можно назвать Уленшпигелем — зеркалом своего времени, она с фотографической точностью отражает невзгоды и чаяния товарищей по счастью или несчастью. Но ее истории и спустя сотню лет интересны, словно кадры Прокудина-Горского, ее герои перевоплощаются в современников — уже наших. Как же так получилось?
Ищите женщину
Биография Тэффи — она же Надежда Лохвицкая, сестра поэтессы Марии (Мирры) Лохвицкой и белого генерала Николая Лохвицкого — пример, опровергающий тезис «писатель должен быть нищ и несчастен». Ей повезло в жизни, особенно если сравнивать с судьбами современниц. Тэффи не довелось ни бежать из театра военных действий, ни сидеть в тюрьмах и лагерях, ни скитаться и нищенствовать, ни носить передачи мужьям и детям. Да, в годы Второй мировой ей пришлось нелегко, и после войны лучше не стало, но дело обошлось без Елабуги, постановлений ЦК и дома призрения для престарелых эмигрантов.
С первых шагов литературной карьеры практически до конца дней (писательница скончалась в 1952 году) ее публиковали — и публиковали хорошо. Мирра Лохвицкая стала первой коммерчески успешной русской поэтессой (все пять сборников ее стихов смели с прилавков), Тэффи же можно назвать первой профессионально состоявшейся женщиной-литератором в России. Но начнем с самого начала. Детство Тэффи протекало точно так же, как детство сверстниц из обеспеченных, интеллигентных и многодетных семей. Родители на «взрослой» половине дома, няни и гувернантки в детской, строгость пополам с сентиментальностью, рождественские елки, летние выезды на дачу, красивейшие книжки с картинками: ах, Андерсен! ах, Гофман! Гимназистки румяные, белые воротнички, домашние балы, выпускной, раннее замужество. Вместе с мужем, Владиславом Бучинским, Наденька переехала в имение под Могилевом, там в пасторальной благодати воспитывала троих удачных, красивых и здоровых детей.
Воротничок
По договору со старшей сестрой Надежда обещала не публиковать свои произведения до тех пор, пока литературная карьера Мирры не завершится. Однако в 1900 году она оставила мужу детей, послала ко всем чертям пасторальные прелести и сбежала назад в Петербург. В 1901-м в журнале «Север» было напечатано первое стихотворение Н. Лохвицкой — нежное, лирическое и никоим образом не знаменующее восход будущей звезды. Стихи Тэффи писала до конца жизни, но в этом жанре она сестру не превзошла, даром что одно из стихотворений позже положил на музыку сам Вертинский.
Что создало ей славу? Может быть, псевдоним, столь же звучный, как «Черубина» или «Ахматова»? Сама Лохвицкая отшучивалась, рассказывая небылицу о дурачке Стэффи; возможно, прототипом стала киплинговская Таффимай Металлумай или валлийский воришка Таффи из английской песни. Мы об этом уже не узнаем. Но в фельетонах «Биржевых новостей» блистала уже Тэффи. Цитаты из ее рассказов моментально становились мемами, как выразились бы господа блогеры. Кстати, нечто подобное произошло и в 1990-е, когда книги Тэффи вернулись к русскоязычному читателю, — «воротничок» и «демоническая женщина» стали диагнозами для излишне увлекающихся и пафосных богемных дам.
Что за воротничок, спросите вы? Кружевная английская пакость с желтой лентой, купленная приличной женщиной Олечкой в модном магазине. Воротничок захотел блузку себе под стать, затем юбку, шляпку, диван, любовника. Скромная Олечка не в силах была противостоять проклятой тряпке, муж ее бросил, и бедняжка погибла бы, но воротничок потеряла прачка. Знакомая ситуация?
Виртуоз чувств
Примерно та же история происходила с каждым третьим, если не вторым рассказом Тэффи. Она была актуальна как «Крокодил», язвительна как Райкин и популярна как Жванецкий. Она писала о тех, кто был рядом, за соседней стеной: об инженерах и гимназистах, горничных и солдатах, деревенских старухах и богемных бонвиванах, облезлых светских львах и чванных барынях. И перечитывая ее рассказы раз за разом, понимаешь: сменились лишь декорации — люди те же.
А вообще я каждое лето провожу в Карлсбаде. Там у нас чудная вилла! Ее так и называют: вилла русских аристократов.
— Это кто же аристократы-то? — с деланной наивностью спросила Гужеедова.
— Как кто? Мы! Я с мужем, моя сестра с мужем, сестра мужа с мужем и мадам Булкина. Замените Карлсбад на Куршевель а моветонное Парголово на набивший оскомину Крым — и смейтесь вволю.
Или вот легендарный рассказ про перевод:
Главное достоинство перевода, по убеждению издателей, скорость выполнения. Да и для самой переводчицы выгоднее валять скорее. Двенадцать, пятнадцать рублей с листа. Эта плата не располагает человека к лености.
Трещит перо.
«Поздно ночью, прокрадываясь к дому своей возлюбленной, увидел ее собаку, сидеть одной на краю дороги».
«Он вспомнил ее слова: „Я была любовницей графа но это не переначнется”».
Бумага свистит.
«Красавица была замечательно очаровательна. Ее смуглые черты лица были невероятны. Крупные котята (chatons — алмазы) играли на ее ушах. Но очаровательнее всего была ямочка на подзатыльнике красавицы. Ах, сколько раз — увы! — этот подзатыльник снился Гастону!»
Шуршит словарь.
«Зал заливался светом при помощи канделябров. Графиня снова была царицей бала. Она приехала с дедушкой в открытом лиловом платье, отделанном белыми розами».
«Амели плакала, обнимая родителям колени, которые были всегда так добры к ней, но теперь сурово отталкивали ее».
«Она была полного роста, но довольно бледного».
«Он всюду натыкался на любовь к себе и нежное обращение».
По счастью, талант Тэффи состоял не только в умении считывать психотипы и стереотипы.
Ке фер?
Ранние рассказы молодой юмористки выглядели в равной степени злободневно и беззлобно. Тэффи насмехалась над всем подряд: над рекламой косметики и первоапрельскими шутками, над адюльтерами и юбилеями, остряками и дураками, поэтами и богемой. Она была молода, популярна и, судя по текстам, счастлива. Но уже сборник 1916 года разительно отличается от сборника 1912-го — он горек, пессимистичен, юмор превратился в сарказм, веселая усмешка все больше напоминает ухмылку черепа. Как любой талантливый литератор, Тэффи оказалась чувствительна к настроениям общества, она предчувствовала перемены, вышучивала их, но, увы, ничего не могла сделать. Песчинке смеха не под силу заклинить колесо революции.
Впрочем, в мрачном ключе тогда писали многие — от Бунина до Куприна. Поступь революции уже сотрясала стены богемных кафе и уютных гостиных, пахло окровавленными бинтами, порохом и тленом. А потом мир рухнул.
Тэффи не приняла революцию. Еще недавно она кляла правительство, черносотенцев и военщину, но победа правого дела оказалась куда страшнее. Сперва Тэффи перебралась на юг России, затем из Одессы уплыла в Константинополь и, наконец, осела в Париже, чтобы больше не возвращаться.
Возраст давал о себе знать — 47 лет. К тому же большинство писателей-эмигрантов, утратив корни, утратили и могучую силу, подпитывающую талант. Творчество их вырождалось в бесконечную ностальгию по Руси белых березок, дебелых крестьянских баб и трактиров с расстегаями и наливками и приправлялось лютой ненавистью к «краснопузым» большевикам. Потерянные, не знающие «ке фер»: что делать, как выжить в новом мире, «ле рюсс» в большинстве своем либо беднели, спивались и умирали, либо возвращались на родину — с переменным успехом.
Тэффи и здесь пошла поперек правил.
Счастливая
«Парижский» период творчества писательницы на порядок мощней «российского». Да, он не отличается искрометной звонкостью юмора, зато глубины рассказам не занимать. Писательнице не изменяет фирменный сарказм, Тэффи по-прежнему подмечает глупость и косность своего окружения, чутко реагирует на несправедливость и подлость. Но с годами она все больше жалеет своих героев. Не сентиментальной жалостью барыньки к сироте, а подлинным сопереживанием полны ее тексты: Тэффи так же тоскует о детях, о друзьях, о Петербурге, так же скудно порой живет, такое же горькое одиночество подступает к душе.
Зрелая Тэффи мудра и добра, она принимает мир и людей без осуждения и прощает, не считая грехов. Даже если люди непомерно жестоки, она находит им оправдание.
«Она попрощалась со мной ласково, весело и так была счастлива, что даже не могла вернуться домой, а поехала еще покататься. Она съела меня, а против моего трупа не имела буквально ничего».
Она пишет о человеческих трагедиях так, что читатель невольно улыбается. Или плачет над умирающими детьми, ничейными стариками, одинокими, нелепыми, но все еще верящими в любовь женщинами и мужчинами. Все чаще в текстах появляются животные — собаки, кошки, попугаи, даже осиротелый медвежонок. К ним Тэффи относится с особенной теплотой и сочувствием — до конца дней она не расставалась с толстым старым котом, называла его египетским талисманом и делила с ним скудный пенсион.
По рассказам Тэффи можно изучать психологию эмиграции и безумие смутного времени — недаром вторую волну популярности ее проза пережила в 1990-е. Рассказами «королевы Сатирикона» зачитывались и в Москве, и в Тель-Авиве, и в Нью-Йорке с Берлином — ностальгия по ностальгии, по стране, которой больше не существует. Она протянула руку помощи «ле рюсс» сквозь десятилетия, как когда-то в Париже выкраивала из гонораров толику средств, чтобы помочь обездоленным, как порхала по благотворительным вечерам, лишь бы поддержать голодных друзей.
Башлачев однажды сказал: «Хочу увидеть время, когда эти песни станут не нужны». Пожалуй, когда проза Тэффи потеряет актуальность, можно будет с уверенностью сказать: наступил Полдень, или Золотой век, люди поумнели и наконец-то зажили счастливо. А пока что нет лучшего лекарства от пафоса и ура-патриотизма, от «несчастной любви», глупости и тоски. Открываем не глядя:
«Я распахнула окно и стала ждать. Как только выйдет из подъезда — выброшусь на мостовую. А он что-то замешкался в передней. Слышу — скрипнул шкапчик. Что бы это могло значить? Входная дверь щелкнула. Ушел! Но что же он такое делал? Я бросаюсь в переднюю. Открываю шкапчик... Милые мои! Ведь это... ведь это повторить невозможно! Он свой утюжок унес! утю-жо-ок! Веришь ли, я прямо на пол села. До того хохотала, до того хохотала и так мне легко стало, и так хорошо».