1. Умер Джон Эшбери — сильнейший американский поэт последнего полувека. Ему было 90 лет, и — с поправкой на общий уровень интереса к поэзии — в последние годы он пребывал, наверное, в том же ранге, что до него Роберт Фрост: патриарх, оправдание огромной поэтико-интеллектуальной традиции. В The New York Times об Эшбери пишут Дэвид Орр и Диниша Смит: они подчеркивают, что, в отличие от других значительных авторов его поколения — Эдриен Рич и Гэри Снайдера, которые занимались общественным активизмом; Джеймса Дикки, который всерьез писал и прозу; Сильвии Плат, чья биография известна не меньше стихов, — Эшбери был исключительно поэтом, поэтом по существу. Его поэзия, по словам Орра и Смит, может быть «то игривой, то скорбной, то абсурдной, то изысканной — но, главное, она моментально узнаваема» — и составляет загадку, которую многим хочется повторить: редактор The New York Times Book Review завел в свое время отдельную кипу для поэтических рукописей с табличкой «подражатели Эшбери». Авторы некролога напоминают, что Эшбери часто доставалось от критиков за уход в чистую эстетику и нежелание писать о политике (так, в 1967-м он хвалил Фрэнка О’Хару за то, что тот не пишет стихов о Вьетнамской войне, и это замечание вызвало отповедь Луиса Симпсона), — но в то же время они не хотят внушить мысль, будто Эшбери писал вещи отвлеченные, не касающиеся никаких «сложных областей опыта»: «Его привлекали мотивы сомнения, колебания, неуверенности… ему принадлежат волнующие, пусть и не прямолинейные стихотворения о сложностях восприятия самого себя и о грузе старения».
В The New Yorker — четыре статьи об Эшбери. Приведем по цитате из каждой.
Дэн Чиассон: «Величие окружало его так, как лишь немногих писателей в любую эпоху. Его ранние стихи — спокойные и прекрасные; затем они стали горячными, нарочито странными. С 1970-х по 1990-е в его стихах была величественность, никем в современной поэзии не превзойденная. В последний период своей работы он словно составлял каталог своего ума — один из самых интересных на свете. <…> Он был поэтом глубоко личностным, величайшим поэтом памяти. То, что он дожил до эры Google, когда из прошлого возвращается столько вещей, которые могли бы никогда не вернуться, — для меня знак того, что Бог есть».
Бен Лернер: «Большой поэт, мастер, важнейший автор со времен… — все это не подходит для поэта, так глубоко влюбленного в малое: вспомним его любовь к „иным традициям”… его интерес к „мягким эффектам”… его метод „уклонения прочь”… Если сказать, что он написал одни из лучших стихотворений по-английски, его стихи будто отвечают: „Кто, я?” Ну да, ты».
Пол Малдун: «Он создал поэзию, совершенно равнозначную трудностям конца двадцатого и начала двадцать первого веков. Аргумент очень простой: сложный мир требует сложной поэзии; непоследовательный мир, возможно, требует поэзии, которая, в свою очередь, непоследовательна; мир, где невозможно прийти к окончательным выводам, может радоваться такой же недосказанности в стихах. Когда читаешь стихотворение Джона Эшбери, оно тебя изучает. Оно не запись, а скорее записывающее устройство, вбирающий нас в себя экран системы видеонаблюдения».
Ларисса Макфаркуар: «Собираясь писать новое стихотворение, он начинал с того, что искал случайных встреч. Он, например, брал книгу и читал ее со случайного места, или шел бродить по городу, или пропадал в магазинах со старьем; вещи и мысли мягко прибивались к нему, как пластиковые бутылки к борту корабля. Одну из трех своих пьес он написал, посмотрев „немое кино про Рин Тин Тина… я воспользовался сюжетом, а собаку выкинул, так что там не много осталось”. Он старался не думать о том, как он пишет: это его смущало. Он охотнее представлял себе, что его стихи создаются благодаря его бессознательным столкновениям с миром, а его сознательное „я” принимает в этом участие разве что как редактор».
Lithub вновь публикует юбилейный материал этого года — 90 строк из Эшбери, выбранные и прокомментированные его коллегами. The New York Times печатает несколько его небольших стихотворений. Десятки стихотворений Эшбери можно прочитать на сайте Poetry и на Poets.org. Переводы на русский — в «Митином журнале», «Гвидеоне», «Транслите», «Иностранной литературе» и «НЛО».
2. «Афиша» попросила культуролога Яна Левченко рассказать все самое главное о русском формализме. Левченко говорит и о немецких предвестниках формализма, и о формализме в живописи, музыке, архитектуре (применительно к этим областям искусства «формализм» — «навязанное извне идеологическое клише», которым советская власть припечатывала неугодные произведения), и о формалистических экспериментах в театре и кино — но нас, конечно, больше всего интересуют литература и филология. Все на месте: ОПОЯЗ, Шкловский, Якобсон, Тынянов, Эйхенбаум, Пропп, остранение.
3. После серьезного перерыва вышел новый курс «Арзамаса», и посвящен он Льву Толстому. Лекции о Толстом и его отношении к семье, религии, Достоевскому, толстовцам и смерти читают Павел Басинский, Михаил Эдельштейн и протоиерей Георгий Ореханов. Вот, например, из лекции Басинского «Лев Толстой и смерть»: «Когда Толстой уходил из Ясной Поляны, толстовцы предполагали, что он поедет к ним. Но когда они едут с Маковицким на коляске, он говорит, что, мол, только не в толстовскую коммуну. И это тоже совпадает с тем, что происходит с Буддой в конце жизни: Будда отказывается умирать в буддийском монастыре (которые уже возникли по всей Индии) и умирает в уединенном месте, под деревом. Поэтому Бунин, который рассматривает уход Толстого как некий буддический акт, наверное, тоже в чем-то прав». Из дополнительных материалов отметим виртуальный музей Толстого (вытачанные им сапоги, вечное перо, присланная сестрой из монастыря подушечка «с укором», гантели, диван, на котором родился сам Толстой, его братья и сестра, дети, а еще Николенька Болконский) и словарь семьи Толстых.
4. На «Кольте» — отрывок из нового, только что вышедшего романа Сергея Жадана «Интернат» в переводе Елены Мариничевой. Да, о войне: «Паша наваливается телом на раненого, стараясь тем не менее сильно не давить. А уважаемый начинает колдовать над раной, обрабатывая ее чем-то, от чего боец снова вздрагивает и начинает громко плакать. Паша наседает на него всем телом, отводит глаза, смотрит в сторону, чтобы не видеть, как из тела вытекает кровь. Раненого передергивает, он даже начинает просить, мол, не нужно, не трогай, не нужно, но снова закашливается. Паша чувствует, как напрягается его грудь, но держит, не отпускает. Толстяк с напарником тоже отводят взгляды, не выдерживают, разворачиваются, исчезают в коридоре. Уважаемый что-то тихо говорит медсестре, та достает металлическую коробку, открывает ее, вынимает какие-то щипцы, протягивает врачу. Тот берет не глядя, работает автоматически, словно кустарник в саду подстригает. Не спешит, не нервничает. Так, будто не сомневается, что все будет хорошо, что все окончится счастливо».
5. «Сноб» публикует короткое эссе Полины Барсковой «Вместо преступления», посвященное поездке на Брайтон-Бич. Здесь возможно всё: от анекдота («— Ваша? — настороженно спросила меня формально мнеподобная дама, пересекшая улицу в порыве любопытства. Я кивнула. — Совсем не похожа! Какое счастье! — заключила она и еще подумав, добавила: — Надо еще от него рожать!») до секундной внутренней бури при встрече с книгой Зощенко в лавке старьевщика: «Понимая всю невозможность разоблачения моей эмоции, я вручаю ему сальный доллар и удаляюсь, чтобы при первой возможности бросить книжицу лежать одну на скамеечке у океана». Брайтон-Бич, воплощающий советскую империю, какой она никогда не была, и чувства от жизни в ней, какими они только представляются ретроспективно, оказывается музеем «мечты о бесконечности: океана, государства, исторического сегмента».
6. Анна Наринская*Признана властями РФ иноагентом. обращается к читателям «Новой газеты» с просьбой прочитать «Историю одного немца» Себастьяна Хафнера. Критик оговаривается, что проводить однозначные исторические параллели между темным прошлым и настоящим — занятие спекулятивное: «дело Серебренникова — при всей его вопиющести — не равно делу Мейерхольда, нет; Олимпиада в Сочи — при всех вопросах, которые в связи с ней возникали — не равна берлинской Олимпиаде тридцать шестого года». И, однако, при всей неловкости, которая иногда возникает от бесконечных сравнений нынешней российской действительности с 1937 годом, «книга Хафнера — это даже не кривое, а просто зеркало нашего сегодняшнего дня», будто бы считывающее «каждое наше поражение последних лет, каждый компромисс, каждое согласие с несвободой». С этим приходится согласиться, читая у Хафнера, что «после расчистки политического пространства государство ведет наступление на частную жизнь» или что «единственное мрачное наслаждение», которое остается оппозиции после уничтожения политического поля, — «мечтательное живописание всевозможных ужасов режима».
7. На «Ленте.ру» — ответы Питера Хёга на вопросы читателей и журналистов. Все идет чинно (откуда взялась Смилла, какие русские книги на Хёга повлияли, почему он до сих пор пишет романы от руки), пока Хёг не решает напомнить, за что его любят читатели, и под видом реального случая рассказать таинственную историю о встрече с самим собой. Здесь же — размышления о новых отношениях детей со взрослыми («Когда я родился, дети боялись взрослых. Сейчас они нас не боятся. Внешние авторитарные структуры изжили себя. Это хорошая новость. Плохая новость заключается в том, что ничего взамен этому не пришло») и рассуждения о природе одиночества («Мне кажется, что всем людям в современном мире очень важно делать паузы, отключаться от сумасшедшей жизни, которой мы живем. Но эту возможность отойти от бурной жизни на какое-то время нужно отличать от собственно одиночества. Одиночество — это другое. Мой скромный опыт подсказывает, что одиночество происходит тогда, когда мы закрываем свое сердце для других людей»).
8. Появились первые ставки на Нобелевского лауреата 2017 года, но там пока все то же, что из года в год: Мураками, Этвуд, Нгуги Ва Тхионго, Амос Оз (на победу последнего я бы и ставил). Кажется, впервые в список возможных номинантов попадает Дубравка Угрешич. Россию представляет призрак Евгения Евтушенко. Среди курьезных ставок — Канье Уэст: его шансы оцениваются как 1 к 1001.
9. Кинокомпания Warner Bros собирается экранизировать «Повелителя мух» Уильяма Голдинга, перенеся действие в наши дни и заменив всех мальчиков девочками. В соцсетях эту идею сочли странной: разве мальчики, попавшие на необитаемый остров, не начинают копировать патриархальное общество, разве применение к ним Правила 63 не разрушит всю суть романа? Разве не будет такой фильм, как предположила писательница Джессика Валенти, историей о том, как девочки постоянно извиняются друг перед дружкой, пока все не умрут? Эланна Шубах, автор статьи в Electric Literature, полагает, что не обязательно. Представление о женственности как о мягкости, пишет Шубах, тоже мужское изобретение; с другой стороны, гордое представление о том, что женщинам свойственно проявлять сострадание и понимание, а мужчинам нет, — потенциально опасное искажение действительности, и если вам кажется, что женщины не способны на агрессию, вспомните драки девочек в школе или Маргарет Тэтчер. Может быть, продолжает Шубах, новая экранизация «Повелителя мух» покажет, насколько сложны женщины. А может быть, она расскажет историю о том, как «девочки, будучи оторванными от мира мужчин, продолжают следовать его правилам, потому что никогда не знали ему альтернативы».
У критиков еще не вышедшего фильма два аргумента: во-первых, это отступление от замысла Голдинга; во-вторых, фильм снимают мужчины. С первым аргументом Шубах разбирается шутя: ничего страшного в интерпретации нет, «Сияние» Кубрика гораздо лучше, чем «Сияние» Кинга, а что на самом деле хотел сделать Голдинг — вопрос спорный. У писателя спрашивали, почему он поместил на остров мальчиков, а не девочек; Голдинг отвечал что-то невразумительное — мол, если хочешь изобразить крошечное общество лучше писать о мальчиках, — но у него был и более честный и понятный ответ: он сам был мальчиком и хорошо помнит, каково это. Кажется, что второй аргумент критиков (фильм снимают мужчины) находит здесь подтверждение. Но, как считает Шубах, подлинный посыл «Повелителя мух» — над гендерной проблематикой: Голдинг писал о том, как легко скатывается к варварству человечество — в принципе.
10. Signature публикует главу из книги Тима Харфорда «50 изобретений, создавших современную экономику». Одно из этих изобретений — книжный шкаф «Билли», продающийся в «Икее». «Билли», пишет Харфорд, — «архетипический продукт Ikea. Его придумал в 1978 году дизайнер Гиллис Лундгрен. Он нарисовал его на салфетке, боясь забыть свою идею. Теперь таких шкафов в мире больше 60 миллионов — почти один на сто человек. Неплохо для книжного шкафа. „Билли” повсюду — Bloomberg News даже используют их для сравнения покупательной способности в разных странах мира. Согласно Блумберговскому индексу шкафа „Билли” — да, именно так, — дороже всего шкаф стоит в Египте (чуть больше 100 долларов), а вот в Словакии его можно купить меньше чем за 40 долларов». Далее следуют выкладки: чем больше «Билли» производится, тем дешевле производство, но при этом в качестве шкаф не теряет. По мнению Харфорда, «Билли» — символ того, что в современной экономике инновация зависит не только от эффектных технологий (как в случае с айфоном), но и от скучной, медленной, постепенной работы, позволяющей снизить себестоимость непритязательного товара, который честно служит своему назначению.