© Горький Медиа, 2025
Мария Елифeрова
15 июля 2018

Сменить плохого диктатора на хорошего

«Повелитель мух» как зеркало российского либерализма

Как в России консервативный скепсис нобелевского лауреата Уильяма Голдинга неожиданно превратился в охранительный пафос.

Роман Уильяма Голдинга, написанный в 1954 году, русскоязычному читателю стал известен еще в брежневскую эпоху: журнальная публикация вышла в 1969 году, отдельное издание — в 1981-м. Но культовым он стал начиная с эпохи перестройки, после спектакля Льва Додина в МДТ в 1986 году. В середине 1990-х спектакль был снят с репертуара — официально якобы из-за кражи декораций (какому-то жулику приглянулись натуральные обломки самолета, и он сдал их на цветной металлолом). На сцену додинский «Повелитель мух» вернулся лишь в 2009-м и большого энтузиазма не вызвал.

Сам роман, однако, культового статуса все это время не терял. К нему апеллировали и апеллируют по самым разным поводам, используя его то как аргумент против рок-музыки, то как объяснительную модель дедовщины в армии. Сам феномен популярности английского романа 1950-х годов, выражающего невроз Второй мировой войны, в России 1980–2000-х заслуживает анализа. Он не укладывается в рамки увлечения «запретной» западной литературой (роман, как уже говорилось, вышел до перестройки, а в постсоветское время рынок зарубежной литературы насытился и пресытился, но популярность Голдинга лишь растет) и даже увлечения антиутопиями, которое в промежутке с середины девяностых по середину нулевых схлынуло.

Думается, на закате СССР роман Голдинга попал в очень специфический литературный и культурный контекст — переоценки событий 1917 года. На рубеже 1980–1990-х было опубликовано три знаковых документальных памятника — «Окаянные дни» Бунина, «Несвоевременные мысли» Горького и «Дневники» Зинаиды Гиппиус; их даже кое-где проходили в школе на уроках истории. Лейтмотив озверения, зафиксированный свидетелями исторических событий революции и гражданской войны, оказался созвучен основной теме Голдинга, а Джек Меридью неожиданно зарифмовался с Шариковым — «Собачье сердце»; и роман Булгакова, и экранизация Бортко вышли тогда же. Нет нужды говорить, что Булгаков описывал неудачную попытку очеловечить пса, а Голдинг — вполне удачное расчеловечивание белых детей цивилизованных буржуа (политкорректность киноверсии 1990 года, в которой на остров попадают представители разных рас, — сомнительное решение, поскольку ирония ситуации — обращение WASPов в дикарей — затушевывается).
Кроме того, востребованной оказалась библейская и вообще религиозная символика, тоже наконец-то разрешенная (то, как в позднесоветскую эпоху в роли суррогата религиозной литературы оказывались «Мастер и Маргарита», «Плаха» и чуть ли не «Альтист Данилов», может стать предметом отдельного исследования). Впрочем, уже в 1990-е Голдинга начинают мимоходом поругивать за недостаток христианского оптимизма — специфика протестантского мировоззрения британца оказывается малопонятной российской аудитории. И все же популярность романа устойчиво растет, о чем свидетельствует количество литературоведческих статей, в которых он упоминается.

Двусмысленная притча Голдинга, о которой на родине автора спорят — религиозна она или антирелигиозна, направлена ли критика писателя на человеческую природу как таковую или только на несостоятельность европейской цивилизации — в постсоветской России оказалась воспринята главным образом как садомазохистское упоение идеей, что человек по своей сути зверь и варвар, морально незрелый и к свободе неготовый. В интерпретации П. Топера: «„Республика” не справляется с „народом”, между „вождями” начинается борьба за власть (чем больше они становятся похожи на взрослых, тем больше впадают в варварство). Главный персонаж повествования (Ральф), воплощение логики и справедливости, теряет свои позиции, его побеждает „охотник”, делающий ставку на силу, он устанавливает кровавую диктатуру, лишенную какой-либо „материальной” (социальной) логики, от которой первыми гибнут самые честные и слабые, спасение приходит только с неожиданно причалившим к острову кораблем. Выясняется, что Ральф, всегда требовавший, чтобы на острове круглые сутки горел костер, который можно было бы заметить с моря (то есть стремившийся восстановить связь с цивилизацией), действовал правильно; в качестве спасительного deus ex machina выступает не неисповедимый закон природы<...>, а обладающий разумом и силой офицер английского военного флота».

У Голдинга нет никакого «народа» — у него «племя», tribe; и спасение не заслуга Ральфа — на корабле замечают не его сигнальный костер, а дым от леса, подожженного Джеком. Неточности пересказа по-фрейдистски красноречивы: Ральф становится олицетворением интеллигенции, которая мечтала разумно и гуманно править диким «народом», но вынуждена спасаться от разбушевавшихся орд, призывая на помощь дядю в мундире. То есть сменить, видимо, плохого диктатора (Джека) на хорошего. Из Голдинга аккуратно делают Гершензона. Писана статья в 2000 году, и, пожалуй, можно догадаться, кого тогдашние читатели прочили на роль спасителя, «обладающего силой и разумом офицера» (у Голдинга никакой восторженности по поводу силы и разума нет).

По-видимому, это и есть причина успеха Голдинга в России. Из пессимистического заключения насчет человеческой природы достаточно легко вычитывается вполне консервативный посыл: человек — дитя малое, неразумное, его ни в коем случае нельзя предоставлять самому себе, иначе натворит бед. У Голдинга мысль о том, «как темна человеческая душа», тесно связана с протестантской традицией критической интроспекции: по его утверждению, он понимает нацистов потому, что «сам той же природы», и голдинговское недоверие к человеческой природе подразумевало в первую очередь недоверие к себе. Протестантский страх перед метафизической реальностью зла порой принимал у Голдинга трагикомические формы — как тогда, когда он в приступе белой горячки разорвал игрушечного Боба Дилана, приняв куклу за дьявола; несколько десятилетий спустя, когда Боб Дилан вслед за Голдингом получит Нобелевскую премию по литературе, российская интеллигенция в здравом уме и трезвой памяти будет пытаться устроить коллективный экзорцизм в соцсетях, спасая мировую литературу от грехопадения. Хотя с точки зрения здравого смысла, кому какое дело до предпочтений частной фирмы, не тратящей на премии ни цента из денег граждан, тем более наших?

Консервативный посыл Голдинга — скепсис в отношении человеческой природы и прогресса — на российской почве трансформируется в охранительный, в неявное, а затем и явное «тащить и не пущать», в желание примерить на себя роль элитарного защитника культуры и порядка от хаоса. Ибо все хотят видеть себя Ральфами, кому же хочется заподозрить в себе Джека? Гершензоновский дискурс необходимости спасать хрупкую цивилизацию от страшного варварского «народа» транслировался либеральной публицистикой на протяжении трех постсоветских десятилетий; идея о том, что свободные выборы непременно приведут к власти кровавую тоталитарную диктатуру, владела умами безраздельно до последних лет. Говорят, в новой версии спектакля Льва Додина, 2009 года, финал отягощен режиссерской новацией — объявившийся спаситель снимает шлем и оказывается... Джеком. Тем самым, от которого Ральф пытался убежать. Что это, как не констатация разочарования в гершензонианстве? Вряд ли возможна лучшая иллюстрация того, как воспринимается в России сюжет «Повелителя мух».

Остается ждать постмодернистского фанфика, в котором окажется, что никакой мировой войны не было, а вся история с детьми на необитаемом острове была циничным проектом политтехнологов, призванным доказать вред демократии.

Материалы нашего сайта не предназначены для лиц моложе 18 лет

Пожалуйста, подтвердите свое совершеннолетие

Подтверждаю, мне есть 18 лет

© Горький Медиа, 2025 Все права защищены. Частичная перепечатка материалов сайта разрешена при наличии активной ссылки на оригинальную публикацию, полная — только с письменного разрешения редакции.