— Что лично для вас значит творчество Шмелева? Что вам дало глубокое изучение его произведений?
— Знакомство с творчеством Ивана Сергеевича началось в Литературном институте. У нас был спецкурс по литературе русского зарубежья, вел его ныне покойный Олег Анатольевич Коростелев. Он давал четкие знания, старался прежде всего снабдить студентов достоверными фактами. Получалось несколько суховато. Но Шмелев сам за себя говорил, такой яркий и цветистый. Помню, принесла из библиотеки «Лето Господне» и «Богомолье» — и мы всей семьей читали эти книги вслух. У меня очень начитанный отец, и для него Шмелев явился большим открытием. Тем более что с детства он воспитывал меня в любви к старой Москве, с ее старинными улочками, тупичками, особнячками и, конечно, храмами, чьи удивительные истории скрывают тайны, которые хочется непременно разгадать. У отца до сих пор сохранилась картотека по старым домам: в каком году и кем построен, кто жил... Своего рода «биография домов». И вдруг нам попался в руки художественный и одновременно такой точный путеводитель по Москве 1880-х гг. И мы принялись его серьезно изучать, покупать книги по истории Москвы. Стоит только окунуться в этот мир, он затягивает с головой: тут и бытовая сторона, и фольклор, и русская история, начиная чуть ли не с Ивана Калиты, и мемуаристика.
— Вопрос о творческом методе Шмелева достаточно сложен: его называли реалистом и романтиком, импрессионистом и натуралистом, символистом и интуитивистом, экспрессионистом и даже экзистенциалистом. Сам же автор так писал Луначарскому: «Я был только писателем, слушающим голос души своей. Страдания обездоленного народа — вот мое направление...» Каковы, на ваш взгляд, ключевые особенности прозы Шмелева и к какому направлению все же отнесли бы его вы?
— Дело в том, что Шмелев менялся. Как и каждый талантливый писатель, он просто обязан был не стоять на месте. Он вышел из горьковского круга «знаньевцев», посещал «Среды» Н. Д. Телешова, на которых познакомился с братьями Буниными. Его знали тогда, в 1911 г., как продолжателя реалистической школы, автора нашумевшего «Человека из ресторана», обличителя заевшегося «класса эксплуататоров», того купечества, которому он потом, уже в эмиграции, пропоет гимн в «Лете Господнем», в ряде рассказов, в публицистике. Революция сделала из Шмелева романтика в самом широком смысле. Странное превращение, но под давлением исторических сил из него начал формироваться своеобразный и ни на кого не похожий писатель. В годы Гражданской войны из-под его пера выходит самое романтическое из всех написанных им произведений — повесть «Неупиваемая чаша». Совершенно реальную историю обретения иконы «Неупиваемая чаша» он облекает в сюжет о любви крепостного живописца к своей госпоже. Затем, в 1922 г., вырвавшись из разоренной России в столицу Франции, на квартире у своей племянницы Шмелев создает абсолютно фантастическую вещь — эпопею «Солнце мертвых». Он фиксировал в записной книжке реальные события, происходившие в захваченном красноармейцами Крыму. Потом на основе этих заметок родился роман о разорении Профессорского уголка в Алуште, где он перед революцией приобрел участок земли. Он описывает конкретное место и конкретных людей, и одновременно перед нами предстает наступление Апокалипсиса, конца мира. В «Солнце мертвых» соединяется далекое прошлое и далекое будущее за счет погружения в библейскую традицию: читатель слышит обличения древних пророков и переносится во времена Антихриста. Вообще, эпопея насыщена аллюзиями и отсылками к самым разным жанрам, в том числе к притче и народной сказке.
Следующим этапом на пути формирования Шмелева как мастера слова явился роман «Няня из Москвы». В этом произведении, рожденном в эмигрантской среде и для нее созданном, как и в «Человеке из ресторана», повествование ведется от лица главного героя. В данном случае от лица няни, отправившейся вслед за своими господами в изгнание. Как и в «Человеке» читатель видит описываемые события глазами рассказчика. Только в «Няне» Шмелев усовершенствовал сказовую манеру: кроме голоса рассказчицы ясно различим голос ее собеседницы — бывшей московской купчихи, его не слышно, но из речи няни можно догадаться, о чем она говорит. Как будто читатель слушает разговор по телефону. Сделано это Шмелевым с большим мастерством, очень легко и непринужденно. А вот уже в «Лете Господнем», вершинном произведении писателя, собран целый хор голосов. Если внимательно, медленно прочесть эту серию очерков, развившуюся в роман, то можно услышать речь разных слоев московского общества эпохи Александра III. Вот говорок наставника маленького Вани — плотника Горкина, а тут слышна речь банщицы Домны Парфеновны, а это говорит священник приходского храма, а теперь Преосвященный, и у каждого, даже эпизодического, лица есть свой голос, каждый привносит в повествование свою речевую окраску. В этом и состоит уникальность «Лета Господня».
— Исповедуя «идеал прекрасного и чистого в человеке», Шмелев в своем творчестве развивал традиции русской классической литературы. В юности русская классика была для него образцом для подражания, а в зрелые годы — почитаемой ценностью. Шмелев признавался в этом в «Автобиографии», в рассказах («Как мы открывали Пушкина», «Как я узнавал Толстого», «Как я встречался с Чеховым»), в публицистических работах и многочисленных речах. Какие писатели повлияли на него больше всех?
— Конечно, без опоры на предшественников не обходится ни один писатель. Совершенно верно, для Шмелева существовали как бы три кита: Пушкин, Толстой и Чехов. Но вышел он все же из гоголевской «Шинели». Его дореволюционное творчество — а он уже состоялся как прозаик в этот период — носило социальный характер. Считается, что он родился как писатель на волне событий 1905 г. Вспомним его «Гражданина Уклейкина». О чем эта ранняя повесть 1907 г.? В провинциальном городе — скорее всего, это Владимир, в котором Шмелев прослужил чиновником несколько лет, — живет сапожник, он страдает запоем, жена ему изменяет, все вокруг него серо и беспросветно. И вдруг он узнает, что скоро в стране наступят изменения, у простого рабочего человека появится возможность отстаивать свои права и добиваться справедливости, быть равным с господами. Уклейкин буквально возрождается от слова «гражданин», он участвует в выборах, дает зарок не пить водку. Волшебное понятие «гражданин» творит чудеса, оно преображает сапожника. Оно сравнимо с символической шинелью Акакия Акакиевича, которая также давала маленькому чиновнику пропуск, входной билет в общество. Но шинель оказалась ненадежным, иллюзорным «билетом» разового действия. Так и для Уклейкина участие в выборах на деле обернулось всего лишь игрой в политику. Он сидел вместе с именитыми людьми города, слушал речи кандидатов в депутаты, опустил свой листок для голосования в урну, и все на этом закончилось. Потекли обычные серые будни. Сапожник возвращается к старому, к стакану с водкой.
Что касается Чехова и его доброго юмора, который так любил Шмелев, найдется много параллелей между двумя писателями. Чехов многих своих младших современников заставил посмотреть на русскую действительность своими глазами. Толстой же для Шмелева был не просто знаковой величиной, великим современником, представителем богатой дворянской культуры. Шмелев, как и многие в его время, попал под мощную волну толстовского духовного влияния. В малоизвестном рассказе «Переживание» (1905–1910) в центре сюжета находится загадка человеческого бытия и его земной конечности. Умирает некий знаменитый писатель, и его друг профессор пытается понять, зачем он жил и умер, ему рисуются картины прямо из стихотворения Фета «Никогда» с опустевшей от людей планетой (стихотворение написано, кстати, после посещения Толстого). Выход, найденный Шмелевым из тупика неразрешимых вопросов, заключается — по-толстовски просто — в красоте бытия, его наполненности и насыщенности. В 1913 г. он пишет повесть «Росстани» о последних днях купца, передавшего дела наследникам. Старик приезжает умирать в родную деревню, где он вырос и откуда начался его путь к богатству. Шмелев описывает, как его герой наслаждается плодами своих трудов, постепенно угасает в маленьких радостях и его хоронят среди красоты расцветшей природы.
А вот пушкинское понимание жизни, особая пушкинская мудрость приходит к Шмелеву в эмиграции, проявляясь наиболее полно в «Лете Господнем».
— Тема «маленького человека» — одна из центральных тем творчества Шмелева. Однако, несмотря на явное влияние предшественников, писатель решает ее по-своему. В чем особенность его героя?
— Есть замечательная статья известного исследователя Серебряного века Вадима Полонского, раскрывающая отчасти вопрос об особенности «маленького человека» у Шмелева. Исходя из его наблюдений, можно сделать вывод о влиянии символистов на восприятие Шмелевым людей из народа. Для Шмелева этот простой труженик был носителем высшей правды. Он знал тайну, в которую жаждал проникнуть интеллигент, искушенный знаниями и культурой. Интерес к сокровенной жизни маленького человека объединяет двух писателей — Шмелева и Михаила Пришвина. Первый ездил по Владимирской губернии, потом по окрестностям Москвы. Второй отправился изучать народ на русский Север, а затем в Берендеево, под Переславль-Залесский. И оба пришли разными дорогами к открытию невидимого Китежа, к сокровенному богатству народной души. В дореволюционном архиве Шмелева хранится переписанная им набело легенда о «Провале» — некоем таинственном месте, откуда начнется рай на земле. Согласно этой легенде, в старые времена, еще до Ивана Грозного, стоял среди садов боярский терем и жил в нем боярин, не считавший денег, так он был богат. Принадлежавшие ему деревни находились в самом бедственном положении, потому что боярин выжимал из крестьян все соки. В итоге он был наказан за жестокость. По Божьему повелению святой старец обратил боярина в птицу выпь, а его дворец ушел под землю. Крестьяне также были обращены в птиц, прекрасных лебедей, которых старец укрыл от чужих глаз непроходимыми болотами, чтобы они в этом облике ожидали торжества Божией Правды. Эту легенду Шмелев использовал в повести «Под небом» (1907): ей делится у костра тот самый «маленький человек», центральный герой произведения — охотник по прозвищу Дробь. Из несчастного и забитого нуждой обывателя шмелевский герой превращается в носителя таких знаний, которые ищет интеллигенция. У него есть своя теодицея: он утешает себя и других легендой о сокровенном месте, своеобразном граде-Китеже, это вера в конечную справедливость и в то, что страдания попускаются Богом как временное явление.
— Мастерство Шмелева в описании русского патриархального быта общепризнанно. Писатель поднял «быт» на уровень «бытия», не пренебрегая подробным описанием даже самых непривлекательных сторон повседневности. Почему поэтизация быта, который так тщательно стремились изничтожить в ходе революций, для него была важна?
— «Быт» и «мещанство» означают у Шмелева основу, корни, это материальная база для более возвышенного. Над понятием «мещанство» (известно, как презрительно относился к нему Горький, и не он один) Шмелев размышляет после прихода к власти большевиков. Есть неоконченная статья, в которой он негодует на устроенную ими революцию: материальная культура разгромлена, уничтожена, выбита почва из-под ног. Не на чем возводить здание духовных ценностей.
Пожалуй, это понимание пришло к писателю только в период краха бывшей России. Вообще характерное явление для русских эмигрантов: жалеть об утраченном. Но у Шмелева это не было ностальгией, желанием воссоздать старое, реставрацией. Критика левого толка пыталась высмеять пристрастие Шмелева к бытовым деталям, поэтизацию мелочей и подробностей старого быта. Между тем изображенное им в «Богомолье», «Лете Господнем», «Старом Валааме» передает вновь пережитые чувства писателя. Похоже на создание иконы, когда пишется уже преображенный лик святого, когда видится свет, не замечаемый раньше. Иван Ильин как нельзя лучше выразил эту мысль в своих работах, посвященных творчеству Шмелева: «лучами веры» писатель освятил уклад, труд, природу и саму смерть, постиг Родину сквозь «искренность, чистоту и нежность младенчества». Из быта Шмелев создал философию. И наше бытовое православие он переосмыслил и дал ему свое глубокое толкование. Для Ильина это осмысление совпадало с его взглядами на церковную жизнь, с его восприятием православия как радостной веры. А для богослова, историка церкви Антона Карташева шмелевская Россия казалась статичной, застывшей красотой, подобной древним росписям кремлевского Успенского собора. Критик Николай Кульман отнес картины этой России ко времени царя Алексея Михайловича Тишайшего, т. е. к допетровской Руси. Но Шмелев описал Москву и Россию своего детства, а не придуманную страну: перед нами царствование Александра III, даже проскальзывает фраза о недавнем убийстве Александра II. Упомянутые писателем понятия и словечки тех далеких лет сейчас попали в словари, мы уже пользуемся его книгами как достоверным краеведческим материалом.
— Шмелев — непревзойденный мастер выразительного, живого народного слова. Следуя традициям отечественных писателей, он внес значимый вклад в развитие русского языка. В его произведениях элементы сказа, поэтики русского фольклора, древнерусской религиозной словесности органично сочетаются с приемами классической литературы романтизма, реализма, модернизма. Почему в художественном мире Шмелева слово играло едва ли не главную роль?
— Слово вообще выступает в литературе на правах первой скрипки. Как любой большой писатель, Шмелев тщательно работал над своими рукописями, правил их. Почерк у него был неспокойный, с трудом разбираемый, заметно, как он торопился записать свои мысли. И слова у него рождались как вспышка: чиркнул спичкой — и зажглось. Меня поразило, когда случайно в архиве писателя, переданном его внучатым племянником, обнаружились разорванные листы первой редакции «Праздников» (конечно, о первой редакции можно говорить условно). К сожалению, это были только два очерка «Наша Пасха» и «Обед для „разных”». После сравнения этой находки с окончательным текстом выяснились подробности правки писателя, проступили явные отличия. Шмелев стремился к четкому языковому рисунку, исключал сентиментальность, размытость оценок. Снабжал текст иронией за счет добавления «чужого слова». И вот это «чужое», т. е. подслушанное и запомненное, порой взято в кавычки, а чаще его можно узнать по особой эмоциональной окраске. Шмелев — стилист, мастер сказа. Очень наглядный пример: в ранней редакции Горкин «пьет только в великие праздники», а после правки получается «только в праздники „принимает” и для „женского пола”». В повествование рассказчика вкраплены словечки, которые употребляют другие герои («принимает» и «женского пола»). Текст начинает играть разными гранями и смыслами. Возникает многоголосье. А вот еще пример. Скорняк рассказывает о своей давнишней любовной истории, когда он сшивал обрезки шкурок, чтобы подарить красавице-горничной лисий воротник. Изначально история передавалась в виде обычного нейтрального повествования, а затем Шмелев ее стилизовал под язык бульварных романов. И читателю уже понятно, что это история выдуманная, заученная из дешевой книжки, что пожилой человек сочинил о себе то, чего с ним не происходило. У читателя возникает добрая улыбка.
— По определению Константина Бальмонта, Шмелев был «среди зарубежных писателей самый русский», он «ни на минуту в своем душевном горении не переставал думать о России и мучиться ее несчастьями». Мысли о России, ее народе стали центральными в его послереволюционном творчестве — автор был убежден в особом предназначении страны и русского народа. В чем писатель видел их будущую историческую миссию?
— Русская эмиграция постоянно спорила о своем мессианском предназначении. В 1924 г. Шмелев принял участие в вечере, который проходил как раз под названием «Миссия русской эмиграции». Он прочел доклад «Душа Родины». Эта публицистическая вещь, как и вся его публицистика, заряжена эмоциями. Присутствует и покаяние, и обличение, и пророчество. Революционные события, какие бы ужасные разрушения и последствия они ни произвели, по убеждению Шмелева, оживили Россию. «Дух Живой» покинул Церковь, осталась оболочка. Жизнь подлинная содержалась в народе, в его живой вере. Этого настоящего Бога, говорит Шмелев, не раскрыли в народе. Новые учителя, большевики, указали на иного бога — на человечество, «коллектив», народ свели с духовных высот к «провалу». Соответственно, русская интеллигенция в изгнании призвана восстановить утерянную духовность, проложить новые пути к Богу. Шмелев предлагал создать программу, на основе которой будет строиться новое государство, он даже называет его «новой Америкой», в том смысле, что материя, материальная база американской культуры будет одухотворена, но без этой «плоти» нечего просветлять и преображать. Америка у него олицетворяет не монашеский, не аскетический, но земной миропорядок. И тем не менее обязательна религиозная составляющая. «Где нет Бога — там будет Зверь», — говорит он в заключение своей речи.
— После Второй мировой войны Шмелева обвиняли в коллаборационизме: за участие в газете «Парижский вестник», издававшейся на немецкие деньги, его объявили писателем, работавшим с немцами. Ярлык писателя, сотрудничавшего с фашистами, обусловил жесточайшую травлю и напрямую отразился на его популярности в СССР. Расскажите подробнее об этом периоде в его творческой биографии. Когда произошел переломный момент в восприятии писателя на родине? Что на это повлияло?
— Пережить с Парижем бомбежки и оккупацию — это был выбор Шмелева. Рядом с его домом в 1943 г. взорвалась бомба, и осколки засыпали его рабочее кресло. Чудом писатель задержался и не сел за работу в положенный час, иначе бы получил смертельное ранение. В момент бомбежки к нему в окно залетел лист отрывного календаря с его очерком «Царица Небесная», что Шмелев счел за особый добрый знак. Газета «Парижский вестник» воспринималась им как печатный орган, с помощью которого он имел возможность достучаться до сотен русских людей, захваченных в немецкий плен, интернированных. Газета была им доступна, и они прочли бы в ней о старой России. Так полагал Шмелев. Он даже не подозревал, чем обернется для него согласие поставить свою подпись под обращением в поддержку молебна в честь захвата немцами Крыма. Это воспринималось им как освобождение той земли, где замучили в подвале его сына Сергея. Тут преобладали чувства и эмоции, а не разум. Писатель после искренне раскаивался, но большой вины в этом не видел. Тем не менее эта история повлияла на то, что некоторые круги русской эмиграции в Америке противодействовали ему в получении американской визы, несмотря на заступничество семьи Деникиных.
Писателя не издавали после публикации «Солнца мертвых». В 1924 г. в журнале «Красная новь» появилась статья Н. Смирнова с обличениями в адрес Шмелева. Его имя еще мелькало в советской печати в 1930-е гг. в числе «мертвецов», литераторов, чье творчество не согласуется с советской идеологией. Книги Шмелева вернулись на Родину в конце 1980-х гг. Действительно, на волне возрождения православия в России они обрели невероятную популярность. В них содержатся ответы на волнующие людей духовные вопросы, через них происходит приобщение к красоте церковной жизни.
— Насколько хорошо изучен Шмелев? Остались ли еще пробелы в летописи его жизни и творчества?
— В 1990-е гг. издательство «Русская книга» выпустило собрание сочинений Шмелева. Каких-то научных задач тогда не ставилось. Это вполне понятно, поскольку надо было просто донести творчество писателя до читателя, дать ему в руки книги, находившиеся долгое время под запретом. Следует отдать должное составителю первого собрания сочинений Е. А. Осьмининой: она проделала большую работу по собиранию малой прозы и публицистики, печатавшейся в эмигрантских газетах. И она первая осмыслила это богатство шмелевской прозы во всем ее объеме. Она составила летопись жизни и творчества Шмелева, которой я пользовалась, уточняла и расширяла.
Шмелева изучают, проводятся конференции в Алуште, в ИМЛИ РАН в Москве. Но существует одна проблема, как и с другими писателями русского зарубежья, — у нас нет научного собрания сочинений Шмелева. И мы очень в нем нуждаемся. Это сопряжено с большой текстологической и комментаторской работой. Мне это понятно, потому что я много лет занимаюсь изучением шмелевского наследия, погружалась в его рукописи, изучала характер правки, комментировала отдельные издания. Но для собрания сочинений требуется поддержка руководства института, открытие проекта. Придется ждать, когда мое желание и желание моих коллег, которые готовы взяться за эту сложнейшую работу, найдет отклик. Думаю, что это должно в конце концов произойти, потому что Шмелева следует издавать хорошим коллективом ученых и на базе научного института. А лакун в его изучении еще очень и очень много. И полная биография Шмелева еще не написана.
— Творчество Шмелева за последние годы все чаще привлекает внимание исследователей и широкого круга читателей. Что обусловило востребованность произведений писателя сегодня?
— В начале 2000-х гг. интерес был огромный, он поддерживался таким событием, как перезахоронение праха писателя и его жены в некрополе Донского монастыря. Читатель открыл для себя в книгах Шмелева совершенно новый мир, отличный от того, который складывался у него в сознании на протяжении многих десятилетий советской власти. Я знаю, что «Солнце мертвых» явилось шоком для интеллигентных людей, партийных в прошлом, но пришедших потом в Церковь, они плакали над этой книгой. Но сейчас, когда издана лагерная проза, мемуарные свидетельства, своды документов, конечно, острота этой эпопеи уже несколько теряется. Она стала лишь частью той страшной правды, которая открылась о красном терроре и массовых репрессиях.
А вот «Лето Господне» никогда не утратит своей актуальности, это чудесная книга для семейного чтения, энциклопедия русской жизни.