Нет ничего хуже двух вещей применительно к биографии поэта: сослагательного наклонения и постановки в ряд c теми, кто ушел молодым. Борису Рыжему, субъективное время которого остановилось в его 26 лет, 8 сентября исполнилось бы сорок пять, и вряд ли сейчас имеет смысл предполагать, сказал ли он все, что хотел. Филолог Андрей Рослый — о том, что уже сказалось одним из самых незаурядных и узнаваемых поэтов современности.

«Отбарабанил положенное количество стихотворений, аплодировали. Пьяный, я хорошо читаю. Кроме своих, прочитал „У статуи Родена мы пили спирт-сырец — художник, два чекиста и я, полумертвец…” . Проканало, никто ничего не понял, даже Рейн. Пошел в бар, взял пива и сел за столик» — это опубликованные в 2003 году в журнале «Знамя» записки Бориса Рыжего, которые получили название «Роттердамский дневник» (отсылает к стихотворению Иосифа Бродского, написанному за 27 лет до этого), они содержат не только воспоминания о поездке Рыжего на поэтический фестиваль в Роттердам, но и узнаваемый образ поэта — хулигана от культуры. Лихая юность, бокс, дворы Екатеринбурга, так и оставшегося в стихах Свердловском, угар, драки, шрам на лице, подчеркнутая склонность к романтическому жесту и романтической же тоске — муза Бориса Рыжего своеобразна и притягательна:

…но не божественные лики,
а лица урок, продавщиц
давали повод для музыки
моей, для шелеста страниц.
Ни славы, милые, ни денег
я не хотел из ваших рук…
Любой собаке — современник,
последней падле — брат и друг.

В этих строчках далеко не весь Борис Рыжий, но именно такие характеристики определяют своеобразие его картины мира. Конечно, русская лирика научилась говорить языком улиц задолго до Рыжего, однако его приходом была декларирована возможность поэтической фиксации действительности этаким пацаном из девяностых — парнем со «Вторчика», Вторчермета, непростого во всех отношениях рабочего района, подобный которому есть, наверное, в любом регионе России.

Созданный стихами и старательно поддерживаемый поэтом образ в свое время «зашел» и непритязательной, и рафинированной публике: Рыжего легко читать и тем, и другим. Свою роль здесь играет особый флер улиц: молодецкая удаль и глупость, какая-то страшная притягательность создаваемых Рыжим ситуаций и героев — урок, бандитов, маргиналов. Со сладким ужасом отличника, прогуливающего музыкальную школу, читатель Рыжего ныряет во все его «очнувшись головой на свае», «в ватниках трое рабочих подмолотами били меня», но — особенность поэзии Рыжего — выныривает в немного другом смысловом пространстве.

В отношении творчества Бориса Рыжего важно понимать: отличным поэтом его делают не блатняк и не экзотика, а интонации художественного высказывания, которые оказываются очень созвучны читателю. Рыжего следует не понимать буквально, а чувствовать. В этом фишка поэта и отчасти причина его популярности: он не столько умозрителен, сколько открыт состраданию.

Когда менты мне репу расшибут,
лишив меня и разума и чести
за хмель, за матерок, за то, что тут
ЗДЕСЬ САТЬ НЕЛЬЗЯ МОЛЧАТЬ СТОЯТЬ НА МЕСТЕ.
Тогда, наверно, вырвется вовне,
потянется по сумрачным кварталам
былое или снившееся мне —
затейливым и тихим карнавалом
.

Блатная скороговорка, полная протеста (в том числе и против подобающего в приличном обществе поведения) и наполненности жизнью, сменяется замедлением, замешательством человека, который на полпути забыл куда, а главное — зачем он шел. «Тихий карнавал» становится медиативной точкой, на которой заканчивается шансон и начинается сокровенное. Эта искренность — гамлетовская: герой большинства стихотворений Бориса Рыжего с удивлением и тоской узнает, что театр вокруг несовершенен, но, как герой может сойти со сцены, не доиграв?

За бравадой прописными — и от этого так легко узнаваемыми истинами и принципами — открывается бездна звезд полна, и она делает видимой ту сторону поэтической персоны Рыжего, которая о совсем другом. Подготовленный читатель замечает, насколько умело и изящно Борис Рыжий обращается к вечным смыслам русской поэтической традиции: стихи разворачиваются в контексте Державина, Пушкина, Батюшкова, Анненского и целого ряда особо выделяемых Рыжим поэтов двадцатого века — предшественников и современников.

«Сороковые, роковые» Давида Самойлова, например, у него превращаются не без грустной иронии в

Восьмидесятые, усатые,
хвостатые и полосатые.

Из телепередачи Э. Корниловой «Магический кристалл» – «Сентиментальное путешествие на Вторчермет» с Борисом Рыжим (СГТРК, Екатеринбург, 2000)

Фото: vk.com/boris_ryzhij

Восьмидесятые и девяностые — вообще важное время. Как отмечал литературовед Игорь Шайтанов в статье «Борис Рыжий: последний советский поэт?», другая эпоха, на которую пришлось детство поэта (в восьмидесятом, кстати, Рыжему было шесть), связь с ней — одна из главных тем его поэтического переживания. Слитые воедино, детство и прошлое образуют то волшебное поэтическое пространство, в котором действует герой Рыжего и которое противостоит неустроенности настоящего. Приметы этого пространства — реалии уходящей на глазах эпохи, и урки с пьяницами и маргиналами как раз из числа этих примет. Так Рыжий приносит в русскую поэзию конца девяностых констатацию «расшатавшегося века» как личной трагедии, его по праву принято считать певцом ушедшей эпохи.

Там вечером Есенина читали,
портвейн глушили, в домино играли.
А участковый милиционер
снимал фуражку и садился рядом
и пил вино, поскольку не был гадом.
Восьмидесятый год. СССР.

Тоска по былому объясняется и тем, что в глазах героя Бориса Рыжего «тот» мир и проще, и понятнее, и логичнее, и ближе. «В Свердловске прошло мое детство, здесь мои друзья, по этим улицам по ночам прогуливаются тени родных мертвецов, погибших в самых сказочных обстоятельствах. В Свердловске до сих пор по 20-му маршруту ходит автобус, где на спинке последнего сиденья выцарапаны мои инициалы „Б. Р.”» — это тоже из «Роттердамского дневника». Многие сегодняшние тридцати-сорокалетние могут счесть это переживание своим: отправляясь на поиски утраченного времени, они, бывает, находят его в коммуналках, парках с гипсовыми пионерами, гитарных переборах под балконами.

Ощущение невосполнимости этой утраты осложняется остротой поэтического зрения Бориса Рыжего: традиционные для его стихотворений темы поэта и поэзии, дружбы, любви, свободы — именно в таком порядке по значимости — реализованы им в уникальном смысловом поле, имя которому, вопреки ожиданиям, не память, а творческое предназначение.

Творчество — одна из важнейших для Бориса Рыжего категорий — объединяет в его стихах всё. Лауреат литературных премий «Антибукер» и «Северная Пальмира», отмеченный не только ангелом таланта, но и корифеями цеха (молодого поэта выделяли Евгений Рейн, Александр Кушнер, Сергей Гандлевский), Рыжий стал примером стремительного взлета на литературный Олимп. В 1993 году, по сведениям поэта Юрия Казарина, стихи Рыжего были впервые опубликованы в журнале — «Уральском следопыте», а уже через шесть лет состоялись публикации подборки в «Знамени» и последовавший за нею «Антибукер». В этом промежутке — напряженная работа над собой, над текстами, над своим литературным реноме.

«Это лирический герой Бориса — „гуляка праздный”, шатающийся по скверам, паркам и общежитиям. А „реальный” Борис был домоседом. Большую часть времени он читал и писал», — делится воспоминаниями с журналом «Урал» его друг, поэт Олег Дозморов. Знавшие Бориса Рыжего отмечают его исключительную эрудированность, начитанность, насыщенность стихами. Ему было важно осознавать себя поэтом и вписывать себя в большой литературный контекст:

…Стоп, фотография для прессы!
Аллея Керн. Я очень пьян.
Шарахаются поэтессы —
Нателлы, Стеллы и Агнессы.
Две трети пушкинских полян
озарены вечерним светом.
Типичный негр из МГУ
читает «Памятник». На этом,
пожалуй, завершить могу
рассказ ни капли не печальный.
Но пусть печален будет он:

я видел свет первоначальный,
был этим светом ослеплен.
Его я предал.

Первоначальный свет — это она и есть, поэзия, вбирающая в себя время и его героев, главное и единственно достойное дело, предать которое страшнее, чем умереть. Поэзии подчинен мир Бориса Рыжего, в ее свете все знаковые для него темы начинают звучать в унисон, и этой музыкой — жизни, жеста, строчки — насыщаются все его стихотворения, от самых лихих до самых пронзительных. Например — до этого, в котором и квинтэссенция Бориса Рыжего, и конспект его яркого, но короткого жизненного пути:

Ну вот, я засыпаю наконец,
уткнувшись в бок отцу, еще
отец
читает: «выхожу я на дорогу».
Совсем один? Мне пять
неполных лет.
Я просыпаюсь, папы рядом нет,
и тихо так, и тлеет
понемногу

в окне звезда, деревья за окном,
как стражники, мой охраняют
дом.
И некого бояться мне, но все же
совсем один. Как бедный тот
поэт.
Как мой отец. Мне пять неполных лет.
И все мы друг на друга так
похожи.

Читайте также

Вспоминает, что и как он выпивал, рассказывает, что и как выпивали другие
Знакомство с лонг-листом премии «Национальный бестселлер»
28 марта
Рецензии
«Я вижу конские свободы и равноправие коров!»
Редактор журнала «Носорог» о любимых литературных животных
15 мая
Контекст
За пределами 58-й
Советская тюремная проза без Солженицына и Шаламова
27 сентября
Контекст