Синдром Некрасова

Как на самом деле трудно любить народ и что приходится для этого делать

Одно упоминание поэта Николая Некрасова сегодня вызывает у среднестатистического человека с бэкграундом из школьной программы гримасу чего-то среднего между зубной болью и неловкостью. Скучно, уныло, а что поделать — певец народных страданий и борец против угнетения простых людей, вроде надо уважать. Но все-таки все эти женщины, селения, голодные дети, раздолбанные дороги и тройки — ради удовольствия вечером на досуге читать точно не будешь. Современники, однако, при упоминании имени Николая Некрасова испытывали совсем другие чувства. Едва ли не покрываясь багровыми пятнами, они цедили: подлец! Радеет за общественное благо чуть ли не в авангарде революционной борьбы, а сам двурушничает и сдает своих же авторов. Гнев, презрение, обвинения в лицемерии.

Поначалу, когда издаваемый Некрасовым журнал «Современник» набирал обороты, а сам он решил выпустить свое первое собрание сочинений, реакция читателей была похожей на нашу. Критик Дружинин в 1856 году по случаю выхода сборника писал о незавидной доле Некрасова — сочетать сиюминутное содержание и блестящую поэтическую форму, вот только разглядеть и полюбить второе вопреки первому — чудовищный труд. Кроме того, такая уж судьба у издателя — все его неудачи будут многократно тиражироваться, а удачи восприниматься лишь как должное. Собрание сочинений открывалось хрестоматийным «Поэтом и гражданином», в котором Некрасов, продолжая долгую традицию провокационных разговоров, уверял, что такие наступили времена, когда всякий, кто способен написать хоть сколько-нибудь сносный поэтический текст, должен выйти в авангард борьбы. Так он сам последовательно, как кажется, и поступал.

Спустя же десять лет писатели «Современника» смотрели на своего издателя Некрасова, ожидая от него хоть каких-то объяснений. Как он мог прочитать хвалебную оду консерватору, ретрограду, жестокому графу Муравьеву, человеку, который только что хладнокровно подавил польское восстание в Российской империи? Как он мог поставить под сомнение все те идеалы революционной борьбы за освобождение народа и построение справедливого общества, во главе которых сначала встал со своим «Современником», а затем и сплотил вокруг всех сочувствующих? Некрасов до объяснения не снизошел, как ни в чем не бывало продолжив заниматься издательскими делами. «Браво, Некрасов… этого и мы от вас не ждали», — не мог скрыть тогда разочарования и ощущения предательства Герцен.

Но, наверное, главный вопрос, который стоило задать современникам Некрасова, мог бы звучать так: что происходило в сознании этого человека, прибивавшего гвозди на карету, чтобы на ней не пытались прокатиться дети городской бедноты, и при этом продолжавшего писать о народных страданиях и подчинившего свой талант идее?

Обычно принято рассказывать, как Некрасов с детства видел тяжелую жизнь простого народа, как с отцом, служившим исправником, ездил взимать недоимки, сколько человеческих драм наблюдал так, походя. Но если посмотреть на места детских воспоминаний поэта — дорога Костромского лугового тракта, родная деревня на повороте, семейная церковь, где венчались все его многочисленные родственники, крепкие старые избы, — едва ли все это способно вызвать то чувство безысходности, которое сейчас с ними связывают. Напротив, эта повторяющая рельеф живописного берега Волги и подтапливаемая весной дорога овеяна большой историей. Тут происходило практически все самое важное: везли на царствование Михаила Романова, этапировали декабристов, по этой дороге проезжал Островский — «восхитительные виды», «обетованная земля».

Что вызывает чувство безысходности — это семейная история Некрасова. Несчастливый брак родителей — канонический побег романтической барышни с армейским офицером по большой любви, проигранное сразу же состояние, потом вечная бедность, куча детей в семье (тринадцать братьев и сестер), не слишком удачные попытки выучиться в гимназии, наконец — поездка в Петербург, чтобы поступить в дворянский полк, и в последнюю минуту измененное решение. В университет, как того желал, Некрасов тогда не поступил, но содержания от отца за непослушание лишился. За этим последовали несколько лет поденного труда: частные уроки, мелкие статейки, сказки в стихах, водевили для Александринского театра — Некрасов брался за все.

О том, какие амбиции стояли за этим, стало понятно в 1840 году, когда Некрасов, скопив средства, решил издать свой первый поэтический сборник. Подобно многим провинциальным молодым людям, переезжавшим в те годы в Петербург, Некрасов, оказывается, мечтал о славе романтического поэта. Мрачные баллады о злом духе и ангеле смерти он собрал в книжку под названием «Мечты и звуки» и подписал инициалами «Н.Н.». Долго ожидаемой славы, однако, не случилось: кто-то сборник сдержанно хвалил, но пренебрежительный отзыв уже тогда авторитетного Белинского так ударил по самолюбию, что Некрасов ходил по лавкам и скупал собственный сборник, чтобы тот никогда не попал больше никому в руки.

А после стал другим Некрасовым. Спустя несколько лет один за другим он запускает блестящие литературные проекты. «Физиология Петербурга» закладывает основу нового литературного направления, на благо которого старается тот самый Белинский. В «Петербургском сборнике» опубликован дебютный роман Достоевского «Бедные люди», которого сравнивают с великим Гоголем и от которого много ждут. Годом позже выкупленный у наследников Пушкина «Современник» в руках Некрасова становится культовым журналом, определяющим не только чтение, но и в целом канву литературного процесса того времени. На его страницах задаются главные вопросы: в каком направлении должна двигаться литература, следует ли ей довольствоваться только эстетической функцией и каковы должны быть ее отношения с народом — и даются ответы. Да, литература должна принять на себя функцию общественного ориентира, если нужно — стать учебником и воспитать в читателе новое сознание, которого и не хватает для построения другого общества.

Но есть одна маленькая проблема.

«Стихов нет», — так в 1850 году Некрасов начинает свою статью в цикле «Русские второстепенные поэты». После Пушкина и Лермонтова любой тренированный человек способен написать гладкий стих, и это перестало быть достижением. К тому же эпоха требует такого содержания, которое лучше всего (да и выгоднее, замечает Некрасов, хотя бы по количеству листов текста и оплаты за него) вкладывается в прозу. Но почему-то потребность в поэзии у читателя все равно остается. Выход, по мнению Некрасова, очевиден: надо научиться сочетать актуальное содержание и традиционную поэтическую форму. Понятно, что такие боговдохновенные поэты, как Пушкин, рождаются нечасто, поэтому нужно уметь обходиться обычным мастерством и ремеслом.

Некрасов холоден и последователен. Раз нужен поэт, который будет воплощать на практике идеи его детища «Современника», — значит, он сам будет таким поэтом. Что на самом деле Некрасов принес при этом в жертву, видели современные ему критики, указывая на контраст формы и содержания и пророча ему забвение. Забвения не наступило, но по мере увеличения временной дистанции отторжение некрасовской поэзии из-за этой двойственности только усиливалось. Хотя и в начале ХХ века историки литературы говорили о революционности стиховой формы Некрасова.

Начав с пародирования высокой поэзии, вступив в диалог с пушкинской и лермонтовской традицией и развернув целый экспериментальный поэтический полигон, Некрасов нашел нужную интонацию. В результате появился так называемый говорной стих — поэтическая форма, в которой бытовое содержание вольно укладывается в поэтические строки и внезапно органически преодолевает ранее жесткий стихотворный метр. Объемные драматические диалоги, прозаические сюжеты, каждый из которых можно развернуть в целую повесть, масса бытовых подробностей, характерных разве что для физиологических очерков, чуть ли не исторические романы в стихах и бесконечная простонародная речь — поэзия Некрасова способна выдержать практически все, что его время готово ей предложить. И все окантовано в стихотворную форму так, что знающим толк в поэзии критикам остается только охать.

Фальшь, профанация, — твердили современники, — на самом деле он не любит народ, это все ставка на дешевую популярность. Тексты Некрасова, действительно, расходятся так широко, как никакой поэт ранее не мог вообразить: рабочие, простые люди, разночинцы и будущие революционеры ликовали, что наконец их чувства и стремления обрели словесное выражение. Сам же Некрасов в начале 1860-х решает приобрести бывшее имение Голицыных Карабиха, отвергнув предложение отца отдать ему в пользование родное Грешнево и выбрав роскошный дом с колоннами, подъездной аллеей и связанными единым переходом с главным домом флигелями в 40 километрах на другом берегу Волги. Заплатив за Карабиху безумные деньги, Некрасов одновременно приобрел винокуренный завод, а чуть позже большой дом в Ярославле. Заводом Некрасова современники тоже любили попрекать — певец народных страданий теперь сам усугубляет их.

Некрасовская поэзия — феномен, который выглядит куда интереснее при погружении в контекст. С большой дистанции кажется, что по непонятным причинам этот человек просто очень сильно любил народ и посвятил ему бесконечное количество сил. С чуть меньшей становится видна та поэтическая жертва, которую он принес своему делу: какой бы революционной ни была созданная им стихотворная форма, едва ли она поможет справиться с тем отторжением, которое вызывает содержание. И только вблизи виден удивительный внутренний конфликт — стремление как можно дальше уйти от воспоминаний о невыносимой бедности, собственных иллюзиях и жизни среди народа и одновременно холодное понимание, что именно народная тема при всей ее неприглядности решает. Пока современники обвиняли его в лицемерии, Некрасов делал разумные ставки на большинство.