Ваш роман «Бессмертный» основан на восточнославянском, в том числе русском фольклоре. Почему вас заинтересовал именно этот материал?
Я десять лет была замужем за русским, он родился в Одессе и переехал в США еще ребенком. Его родители жили с нами, и я слушала их рассказы. Моя мачеха тоже русская по происхождению. Страсть к русской истории у меня возникла еще в подростковом возрасте, всякий раз, когда в школе нам задавали доклад про какую-нибудь страну, я выбирала Россию. Позднее меня увлекла сказка о Марье Моревне и Кощее Бессмертном, отчасти потому, что Марья, в отличие от Елены и Василисы, не фигурирует в других сказках, но в первую очередь из-за ее власти над Кощеем. Я спросила мужа, почему этот сказочный демон оказался у нее в чулане, но муж не знал. Ответ мне пришлось искать самой.
Герои «Бессмертного» порой довольно сильно отличаются от своих фольклорных прототипов.
Оригинальная сказка занимает чуть больше страницы текста. Чтобы превратить в роман такую короткую историю, необходимо много дополнений и отступлений от канонического сюжета. Я добавила туда фольклорных сюжетов из сказок, не только русских, но и других народов бывшего Советского Союза. Дальше я вставила в повествование революцию и Вторую мировую войну. Чтобы соединить реальную историю и сказки, требуется определенная изобретательность. Как вы знаете, давняя и прекрасная традиция такого сплетения истории и сказки существует и в самой русской литературе — меня особенно вдохновляли Булгаков, Гоголь и Вениамин Каверин. Они тоже дополняли народные сказки. Почти у каждого существа и персонажа в «Бессмертном» есть аналог в фольклоре или в истории; исключение составляют Наганя, демон с винтовкой вместо тела. И еще я ввела бесконечную битву между Царем жизни и Царем смерти. Эти детали были нужны мне, чтобы ввести собственных персонажей, не связанных с основным сказочным сюжетом, которые могут свободно действовать в повествовании. Мне не пришлось заботиться о том, верно ли я их изображаю, — как, например, приходилось, когда я описывала Бабу-ягу. Я старалась делать все с любовью и уважением, сочетая необходимость точно следовать оригиналу с необходимостью показать всю красоту русского фольклора западной аудитории. Большинство американцев ничего не знают даже о блокаде Ленинграда, не говоря уже о Кощее Бессмертном. Я долго предвкушала появление русского перевода: российским читателям не придется спрашивать меня, где в этой книге реальность, а где вымысел, и никто не будет жаловаться, что концовка недостаточно счастливая!
Ваш роман «Сказки сироты» устроен довольно прихотливо: многослойный опоясывающий сюжет в духе «Сказки тысячи и одной ночи», история вложена в историю, вложенную в историю. Какими вы видите читателей этой книги? Вряд ли это роман для поклонников «Подземелий и драконов». Не сложновато ли для любителей традиционной фантастики?
Думаю, нет, поскольку даже сейчас, через пятнадцать лет после выхода книги, люди продолжают его покупать и обсуждать. Не далее как в прошлом месяце один поклонник романа прислал мне фотографию — персонаж из «Сказок сироты», вытатуированный на руке. А ведь речь идет о герое книги, которая вышла в 2006 году! Мне часто задают вопрос о сложности «Сказок сироты», и каждый раз я говорю одно и то же: если вы сможете придумать другой способ рассказать эту историю, я с удовольствием послушаю.
Сейчас в России многие писатели используют приемы фантастики в своих книгах, но издатели позиционируют их тексты как обычную литературу. Если б «Бессмертный» и «Сказки сироты» были изначально написаны по-русски, их, скорее всего, именно так и напечатали бы. А как обстоят дела с этой границей между жанрами в США?
Да, в США и Великобритании тоже происходит нечто подобное. Мы видим, как писатели-реалисты различных направлений пользуются научно-фантастическими или фэнтезийными ходами, и на них не лепят ярлык «жанровых» авторов. Все зависит от того, в какую категорию решит определить вас издатель. У себя в стране я всегда издаюсь как автор научной фантастики или фэнтези, а за границей зачастую попадаю в категорию «просто литература». Безусловно, нам, фантастам, не нравится ситуация, когда нужно постоянно бороться за уважение литературного сообщества. В то время как другие литераторы, которые используют наши идеи — клонирование, путешествие во времени, магию, монстров, — пользуются уважением по умолчанию. Но с этим ничего не поделать, да и к тому же горячая любовь поклонников научной фантастики и фэнтези компенсирует огорчение от неприятия академическим сообществом.
Помимо сказок и фэнтези вы пишете традиционную научную фантастику. Как вы перенастраиваетесь, переключаетесь с одного типа повествования на другое?
Основные приемы письма меняются. Различаются, на мой взгляд, методы поиска материала и требования к жанру. В фэнтези вам не нужно объяснять, как что-то работает: достаточным оправданием для чего бы то ни было выступает магия. В научной фантастике повествование должно быть подкреплено описанием техники и мироустройства, связанными с сегодняшним миром. В фэнтези эта штука у вас на поясе заправляется от магии. В НФ она снабжена батарейкой. В хорроре, наверное, ее подпитывают привидения. Что касается поиска материала, я всю жизнь изучаю фольклор, сказки и мифологию. Они были моей страстью еще до того, как я научилась читать. Мне легче писать фэнтези: вся информация уже есть где-то у меня в мозгу, и до нее можно легко и быстро добраться. Если это не историческое фэнтези, конечно. В научной фантастике мне, прежде чем писать, придется изучить и понять научную составляющую. Это занимает больше времени, требует проверки на достоверность, потому что эти вещи не составляют мою духовную ДНК, уходящую глубоко в детство. Я переключаюсь между жанрами по настроению и по интересам — но один жанр подпитывает остальные. Думаю, я смогла описать множество инопланетных биологических видов в «Космической опере» потому, что более десяти лет изобретала зверей и существ для фэнтези. Не так уж трудно поместить их вместо таинственной страны на другую планету.
Существует несколько архаичное, но распространенное мнение, что настоящую хардкорную научную фантастику может писать только человек с естественнонаучным образованием. Вы филолог-античник, гуманитарий — вам это не мешает работать с НФ?
Думаю, что не мешает. Мы не перестаем учиться новому, даже получив степень бакалавра. Прежде чем начать писать об искусственном интеллекте, я брала уроки программирования. Прежде чем писать о смертельном космическом вирусе, я расспрашивала медиков. Как-то раз мы с друзьями разных профессий обсуждали, как пошла бы человеческая история, если бы космические путешествия начались в середине 1800-х годов — это был один из лучших вечеров в моей жизни. Я читаю, изучаю, советуюсь с экспертами и расширяю свою базу знаний, хотя в университете уже не учусь. Возможность проводить эти глубокие исследования — одно из самых больших удовольствий, которые доставляет мне моя работа. Самое большое наслаждение для меня — узнавать что-то новое. Навыки, которые я приобрела, изучая лингвистику, позволяют мне изучать что угодно, синтезировать информацию и создавать из нее повествование. Не говоря уже о том, что лингвистика — это тоже наука, причем увлекательная.
Вы не раз говорили, что роман «Space Opera», вошедший в этом году в шорт-лист «Хьюго», а также номинировавшийся на премию «Локус» и Мемориальную премию Джона Кэмпбелла, вдохновлен конкурсом «Евровидение». На первый взгляд, сама идея межгалактического «Евровидения» — нечто родом из фантастики 1950-х, довольно легкомысленная по нынешним временам. Пока мы ждем перевода на русский, расскажите, что помогло роману добиться такой высокой оценки?
Что мне больше всего нравится в «Евровидении» — это то, что с виду оно кажется таким несерьезным: поп-музыка, блестящие костюмы, сценические эффекты, пустяк, вечеринка, игра под выпивку, нечто примитивное и бесхитростное. Но на самом деле все совсем не так. «Евровидение» вышло из мрака Второй мировой войны. История «Евровидения» — это история Европы XX–XXI веков. Оно легкое, но при этом несущее на себе всю тяжесть политики и человеческой памяти. Эта двойственность меня завораживает. И книгу я хотела написать точно такую же — полную радости, блеска, юмора и света, а потом, как только вам покажется, что все это вечеринка, игра под выпивку, простенькая песенка, вступают басы, и вы вдруг оказываетесь внутри чего-то очень серьезного, темного и значительного. Отчасти, мне кажется, этот роман так полюбили потому, что людям в нашем мире в нынешнее время отчаянно хотелось почитать что-нибудь радостное, но в то же время чтобы эта радость казалась выстраданной и осмысленной, а не каким-то эскапизмом. Им нужны были жесткие холодные истины, упакованные в тепло, блеск, страсть и комедию. Горькая пилюля в сладкой оболочке. И еще: большинство американцев никогда не слышали слово «Евровидение», так что это сочетание тьмы и света, китча и достойного дела для многих из них оказалось непривычным и стало откровением.
И традиционный вопрос: с чем у вас в первую очередь ассоциируется Россия — ну, кроме Кощея Бессмертного и KGB, конечно?
Ух, какой вопрос! Кухня, поэзия Пушкина? Архитектура, как бруталистская, так и церковная, Чехов, Тургенев, Ахматова, Булгаков? Нева? Железнодорожные вокзалы в Санкт-Петербурге и Москве? Марья и Елена, Василиса и Баба-яга со своей избушкой? Невероятный язык, так похожий на греческий, который я знаю, но совсем-совсем другой? Самовары, огромные старинные печи, на которых можно спать, сауны в холодном снегу? Невозможно выбрать что-то одно. Наверное, самым счастливым временем в моей жизни, временем, о котором я до сих пор вспоминаю с любовью, были праздники, которые я проводила с бывшим мужем и его семьей. Праздничные обеды, когда подавали икру, холодную селедку, говяжий язык и holodetz, с тостами под каждый глоток. Мы перескакивали с русского на английский и обратно, смеялись над анекдотами пятидесятилетней давности. Россия для меня связана с русскими, которых я знаю и люблю и которые знают и любят меня, с которыми я делила хлеб с маслом, водку и соленые огурцы, чай и застольное пение, когда с едой покончено, с самой сущностью жизни на этой странной планете, где мы сходимся на время, чтобы «есть вместе», а затем, как правило, расставаться.