Введение
Для начала я хотел бы сказать пару слов в обоснование темы «Европейский литературный эпос». Я говорю именно о литературном эпосе для того, чтобы иметь возможность не касаться Гомера. Точнее, пару слов о нем я все же скажу, но представлю его скорее как фон. Эпос есть авторское произведение, довольно большое, и Гомер этим условиям не вполне удовлетворяет. На уровне версий не очень понятно, как этот эпос создавался и кто его автор, а с тем, о чем у нас пойдет речь, таких проблем нет. Вообще любое литературное произведение, как правило, написано одним человеком, и даже если автор римлянин, чаще всего мы знаем о нем достаточно много. Понятное дело, что о римлянах из сохранившихся источников нам известно значительно меньше, чем о более поздних европейских фигурах. Я остановил свой выбор на семи авторах: четверо из них римляне, трое — представители новой Европы.
Я буду рассказывать только о том, что читал сам. Оговорюсь, что побоялся включить в список прочитанного мной Ариосто, поскольку эта тема мне не по зубам и я не смогу в одной лекции правильно его представить. Один из моих итальянских собеседников как-то раз произнес такую фразу: «Ариосто — душа Италии». Мне бы не хотелось обращаться с душой Италии непочтительно. Кроме того, «Неистовый Орландо» выходит за рамки героического эпоса, о котором у нас пойдет речь, поскольку относится к несколько иному жанру. Впрочем, выходит за те же рамки и Овидий, но его невозможно представить иначе — это безумно сложная жанровая проблема. Так что мы обсудим литературные эпосы, которые я могу охватить, не очень борясь со своими читательскими впечатлениями.
Эпос, на мой взгляд, чрезвычайно интересен тем, что из всех жанров древней литературы он единственный полностью мертв. Сейчас эпоса уже никто не напишет. После смерти к нему иногда обращались вплоть до сороковых годов XIX века, я даже видел во Франции кое-что о Наполеоне — вполне себе эпические поэмы, написанные александрийским стихом, но это были уже арьергардные бои. Полностью с жанром было покончено на рубеже XVIII-XIX веков, но его убийцы наслаждались победой недолго. Они поняли на собственном опыте, что не нужно было трогать античную жанровую систему, потому что если начать менять ее, то остановиться будет уже невозможно. Их победа все равно обернулась поражением: на смену эпосу пришел стихотворный роман, он дал блестящие образцы в Англии и России, но где он теперь? Ровно там же, где эпос. Теперь самыми престижными считаются прозаические жанры, а те стихотворные жанры, с которыми мы имеем дело сейчас, исключительно малые.
Перевод
Второе небольшое предисловие будет касаться перевода. Даже если мы знаем язык, на котором написано иноязычное поэтическое произведение, добраться до его фактуры все равно бывает довольно трудно, поскольку для этого требуются особый опыт и чувствительность. Можно переводить такое произведение стихами, но тогда результат будет достаточно далек от первоисточника, а перевод будет иногда нарушать образность оригинала. Можно переводить прозой — получится значительно более точно, но тогда уйдут все яркие краски оперения. Вяземский критиковал французские переводы Горация так: отдельные куски удачные, можно догадаться, что там было в целом, но само целое от нас ускользает. У нас принято переводить античную поэзию так называемым размером подлинника, гекзаметром. Эта традиция пошла примерно с 1820–1830-х годов. В частности, ее продвигал замечательный министр просвещения Сергей Уваров. В чем слабость этого подхода? На мой взгляд, стихи — вещь достаточно сложная. Одна и та же статуя может быть сделана из мрамора или из пластилина, из гипса или из дерева, но ее ценность в определенной степени будет пропорциональна твердости материала, из которого она изготовлена.
Гекзаметр — очень легкий в исполнении размер, им можно писать стихи километрами и левой ногой, никакой проблемы в этом нет. Поэтому я предпочитаю обращаться к традиции XVIII века, представители которой переводили античную эпику александрийским стихом. На мой взгляд, целесообразен двойной перевод, стихотворный и прозаический, дающий более точное представление о структуре текста и образах. Но, разумеется, прозаический перевод не может обладать красотой поэтического текста. Имея два таких перевода — один точный, другой поэтический, — мы можем что-то угадать в напряжении между этими двумя полюсами. Я сейчас приведу вам пример такого перевода, который я сделал для единственного сохранившегося фрагмента римского эпика ранней Империи Альбинована Педона. Прочту вам один кусочек в двух моих переводах.
И день, и солнца свет оставив за спиной,
Знакомый бросив мир и вырвавшись в иной,
сквозь заповедный мрак идти они дерзают,
к пределу всей Земли дорогу отверзают.
И грозный океан пред ними предстает,
где скрыты сонмы чуд в глубинах сонных вод
китов и псов морских, и вдруг, с великим гневом
идет на корабли, и ужас множит ревом.
Нет ветра парусам, нет света от светил
как будто грозный рок в добычу их ссудил
оставить тем зверям. И на носу высоком
иной пронзить сей мрак стремиться зорким оком,
но скрылся мир из глаз, напрасную борьбу
оставив, он в слезах так ропщет на судьбу.
Куда несемся мы? Не различают очи.
Натура свой предел укрыла мраком ночи.
В прозе это будет звучать так:
«Видят, как оставив у себя за спиной день и солнечный свет, уже давно вырвавшись за границы известного мира, отважно идут через заповедный сумрак к пределам всех вещей и крайнему берегу Земли. Теперь они видят, как океан, который под ленивыми волнами несет громадных чудовищ — свирепых китов и морских псов, — восстав на захваченные плоты, сам треск множит страх. И думают, под косвенным светилом, корабли и флот, оставленный быстрым дуновеньем, как и они сами, брошенные длительными судьбами на истерзание свирепых морских чудовищ. И ждет их несчастная доля. А кто-то, поднявшись над высоким носом, мчится упорным взором пронзить воздух. И не сумев ничего разглядеть. „Весь мир похищен у него!” — изливает такими словами накипевшее в сердце. Куда мы несемся? Сам день бежал от нас, и брошенный мир сам предел природы закрыл вечными сумерками».
Как видите, это немного разные вещи, а то, что происходит на самом деле, можно угадать в напряжении, возникающем между двумя переводами.
Совершенство Гомера
Теперь обратимся к другим проблемам. В чем заключался тот вызов, который Гомер бросил римской литературе, а потом и всем остальным? Этот вызов был актуален вплоть до конца XVIII века: литература без нормального эпоса чувствовала себя неполноценной. Итальянцам повезло — у них эпики росли как грибы, один Данте чего стоит, а еще есть маленькая Феррара со своими Ариосто и Тассо. Англичанам отдали всеобщий приказ считать великим эпиком Мильтона, а французам долго не везло — с трагедиями все было хорошо, но эпосы их не удовлетворяли. Наконец, они смогли немного успокоиться на Вольтере, а мы, соответственно, успокоились на Хераскове. Проблема заключалась в том, что гомеровский эпос изначально отличался исключительным совершенством, бороться с ним было трудно, а конкурировать практически невозможно, хотя это очень соблазнительная задача. Сейчас я попытаюсь продемонстрировать это на одном примере.
Одно из вершинных достижений Гомера заключается в исключительно изощренной, просто невероятной по мощи лепке характеров. Очень сильно различаются протагонисты, Гектор и Ахилл: Ахилл изображен как человек чрезвычайно капризный, в своей капризности иногда предельно жестокий, а Гектор прямолинеен и туповат. У нас в Университете Дмитрия Пожарского один из выпускников писал дипломную работу об отступлении и бегстве у Гомера и в конечном итоге пришел к выводу, что фоновая боевая мораль у троянцев была слабее, чем у ахейцев, и это действительно так. Это великие характеры, которые рисуются очень разными способами. В случае Гектора дело доходит до изощренных внутренних монологов, когда он говорит о своей «великой душе» — один из его монологов открывается именно такой формулой. Остановлюсь на характере второго плана — на Несторе:
Из дома старец взял свой кубок для вина
Чудесной красоты, и два имущий дна.
Четыре ручки сей венчали дивный кубок,
По паре на любой из золота голубок.
Не поднял бы его, наполнив, никогда
Иной, но Нелид то делал без труда.
Перед нами общее место, эпический топос, поскольку герой эпоса способен поднять камень, который нынешние люди не смогли бы поднять и вдвоем. Но здесь есть одна странность: камень и копье — это оружие, а кубок таковым не является. Кроме того, Нестор стар и немощен, он сам на это все время жалуется: если бы он был юн, то посмотрел бы, чего стоят эти троянцы. Думаю, в данном случае мы имеем дело с довольно жестокой иронией — с обыгрыванием указанного эпического топоса. Разумеется, то, что в силах сделать Нестор — поднять кубок, — может сделать любой из молодых героев, но именно привязка топоса к сосуду с хмельным напитком и является насмешкой над Нестором. Шиллер, кстати, хорошо это почувствовал: у него Нестор в «Торжестве победителей» называется «der alte Zecher» — по-немецки «старый кутила». Жуковский, когда переводил Шиллера, это место просто выбросил, а Тютчев передал несравненным словосочетанием «маститый брашник».
Рассмотрим следующий фрагмент, один из самых трогательных эпизодов «Илиады»:
И Нестор паче всех, оплот ахейских сил,
Геренский конник так о помощи молил.
Он руку простирал пред многозвездным небом:
«Зевс, отче, вспомяни обильный Аргос хлебом!
И если кто молил когда-то в той стране
Вернуться в отчий дом, не сгинуть на войне,
Овечий нежный тук иль бычий сожигая,
И слушал ты его, мольбы не отвергая, —
Тогда, сбиратель туч, погибель отврати,
Не столько Трое дай ахейцев превзойти.
Так он сказал, молясь; и громовым ударом
Зевс с неба подтвердил, что он молил недаром.
Все характеристики героя даны без внутренних монологов. Гомер, конечно, совсем не анти-Толстой: обычно он рисует персонажей не только снаружи, но и изнутри, однако в случае Нестора это не так. И вот из вполне внешних штрихов создается многоплановый характер старика со своими слабостями, но по-настоящему великого человека, пользующегося заслуженным уважением в войске. Лепка характеров, пожалуй, одна из самых сложных задач для автора эпоса.
Разница между греческим и римским эпосом
Теперь коснемся разницы между греческим и римским эпосом. Греческий эпос, представленный Гомером, Аполлонием и большинством сохранившихся фрагментов — прежде всего мифологический. У римлян дело обстоит не совсем так. Римская литература начинается с перевода, но первый же образец оригинального эпического творчества на латинском языке — это эпос о Первой Пунической войне, который написал Невий, ее участник. Потом Энний пишет «Анналы», римскую историю в стихах, пропуская то, о чем упоминал Невий. Таким образом, оригинальный римский эпос — изначально исторический. Понятно, что мифология — это просто баснословная история, и такое противопоставление нельзя заводить слишком далеко: если люди считали себя потомками Геракла, то они не видели принципиальной границы между историей и мифом. И все же, пусть мы не имеем права доводить эту разницу до предела, но она существует.
(Читайте вторую часть лекции тут.)