Сергей Есенин
Королевич завистливо нахмурился и сказал, что он тоже может написать экспромтом сонет на ту же тему. Он долго думал, даже слегка порозовел, а потом наковырял на обложке журнала несколько строчек.
— Сонет? — подозрительно спросил птицелов.
— Сонет, — запальчиво сказал королевич и прочитал вслух следующее стихотворение:
— Пил я водку, пил я виски, только жаль, без вас, Быстрицкий! Мне не нужно адов, раев, лишь бы Валя жил Катаев. Потому нам близок Саша, что судьба его как наша.
При последних словах он встал со слезами на голубых глазах, показал рукой на склоненную голову Пушкина и поклонился ему низким русским поклоном.
Алексей Крученых
Он питался кашей, сваренной впрок на всю неделю из пайкового риса, хранившейся между двух оконных рам в десятифунтовой стеклянной банке из-под варенья. Он охотно кормил этой холодной кашей своих голодающих знакомых. Вьюн — так мы будем его называть — промышлял перекупкой книг, мелкой картежной игрой, собирал автографы никому не известных авторов в надежде, что когда-нибудь они прославятся, внезапно появлялся в квартирах знакомых и незнакомых людей, причастных к искусству, где охотно читал пронзительно-крикливым детским голосом свои стихи, причем приплясывал, делал рапирные выпады, вращался вокруг своей оси, кривлялся своим остроносым лицом мальчика-старичка.
У него было пергаментное лицо скопца.
Виктор Шкловский
Какой-то пошляк.
Алексей Николаевич Толстой
Поездки в наемных автомобилях по окрестностям, в Детское Село, где среди черных деревьев царскосельского парка сидел на чугунной решетчатой скамейке ампир чугунный лицеист, выставив вперед ногу, курчавый, потусторонний, еще почти мальчик, и в вольно расстегнутом мундире, — Пушкин.
«...здесь лежала его треуголка и растрепанный том Парни»...
А где-то неподалеку от этого священного места некто скупал по дешевке дворцовую мебель красного дерева, хрусталь, фарфор, картины в золотых рамах и устраивал рекламные приемы в особняке, приобретенном за гроши у какой-нибудь бывшей дворцовой кастелянши или швеи, и так далее...
Донбасский литератор Александр Фарбер
Взялся Александр Фарбер сварить повесть о замечательных людях Донбасса. Причем щедрая хозяйка — жизнь — не поскупилась на материал. Изотов, Стаханов, Дюканов, Концедалов — бери кого хочешь, ребята один в одного, для хорошей повести ничего не жалко! Лишь бы вкусно и сытно получилось.
Вот и стал Александр Фарбер варить свою похлебку под заглавием «Победители» («Литературный Донбасс», 1933, № 10).
— Ну что, — спрашивает хозяйка, — готово?
— Нет еще. Не готово. Пресновато. Вот если бы топор положить, тогда быстро доспеет.
— Топ-ор?
— Ну да. А как же! Метафорический топор. Без метафорического топора невкусно будет.
— Где же я тебе его возьму? Мы люди скромные, простые, без фокусов. Наши дела сами за себя говорят.
— Никак нет. Без топора не выйдет. Не «художественно» получится. Да ты не беспокойся. Я сам все сделаю.
И пошел валить Александр Фарбер в свой горшок всяческие «красоты» и «метафоры». Каждая этак по два пуда весу.
Вместо «розы»: «багровые, как запекшаяся кровь, розы».
Вместо «деревянный крест»: «деревянный знак смерти».
Если борщ, так непременно: «Золотым костром пылал в тарелках борщ».
<...>
«Есть такой остров Сингапур. Ему показал его на карте стрелочник Агей. Он обязательно поедет на этот остров. Там синий гудит вдоль берега океан, фиолетовые кричат попугаи».
(Спасибо еще, что «лиловый негр не подает манто»!).
<...>
И лежит большой, неуклюжий топор неосвоенной метафоры в жидкой похлебке «Победителей», куда зря убухано столько замечательного материала, — выражаясь в стиле Фарбера.
Владимир Луговской
Вся революционная романтика, весь героический пафос нашего прошлого и настоящего переданы у Луговского затасканными, штампованными, деревянными выражениями, вроде «музыка октябрьского народа», «трубы отгремевших битв», «тех годов багровые огни», «штыковые ночи», «светлый гром октябрьского парада» и так далее и тому подобное.
Описывая, как к нему, Луговскому, пришел в гости знакомый полковник, поэт не без кокетства сознается: «Долго за стихи меня ругает...»
Вот это уже похоже на правду. Но, к сожалению, знакомому полковнику, как видно, не удалось убедить Луговского, что его стихи очень плохи и их не надо печатать. (Газета «Правда», 5 октября 1938 года).
Александр Солженицын
Встретил Катаева. Он возмущен повестью «Один день», которая напечатана в «Новом Мире». К моему изумлению он сказал: повесть фальшивая: в ней не показан протест. — Какой протест? — Протест крестьянина, сидящего в лагере. — Но ведь в этом же вся правда повести: палачи создали такие условия, что люди утратили малейшее понятие справедливости и под угрозой смерти не смеют и думать о том, что на свете есть совесть, честь, человечность. Человек соглашается считать себя шпионом, чтобы следователи не били его. В этом вся суть замечательной повести — а Катаев говорит: как он смел не протестовать хотя бы под одеялом. (Из дневников Корнея Чуковского)
Лиля Брик (предположительно)
Встретили Олешу с Катаевым — едут в Одессу — небритые, вид подозрительный. Не хотела бы встретиться ночью!
***
Переправила Володе письмо из Киева про Вуфкинские деньги. Приписала просьбу не встречаться с Катаевым. (Из дневников Лили Брик)
Рапповцы, недобитые рапповцы и члены Союза советских писателей
Прошло пять лет со дня ликвидации РАПП. Стало ли лучше в литературе? Несомненно. Союз советских писателей в значительной степени разрядил и очистил сгущенную атмосферу специфически рапповского кумовства, комчванства, бюрократизма, безвкусия. Дышать и работать стало легче. Но стал ли Союз советских писателей тем, чем он должен был бы стать: то есть высоко идейным творческим центром советской литературы? К сожалению, надо сказать, не стал.
Всем известно, что рапповские пережитки еще довольно сильны в нашей писательской организации. Старые рапповские связи иной раз нет-нет да и проявятся в деятельности тех или иных писателей или критиков.
Существует и групповщина в скрытой форме. Множество дутых писательских репутаций, созданных еще Воронским, а затем перешедших по наследству к Авербаху, и по сей день не выпадают из почетной «обоймы», хотя давно уже всем ясно, что писатели эти пишут плохо, скучно, серо, штампованно и абсолютно не читаются не то что широкой публикой, но даже близкими знакомыми и родственниками. (Газета «Правда», 23 апреля 1937 года)
Служащие МХАТа
Пьяный Катаев сел, никем не прошенный, к столу, Пете сказал, что он написал барахло — а не декорации, Грише Конскому — что он плохой актер, хотя никогда его не видел на сцене и, может быть, даже в жизни. Наконец, все так обозлились на него, что у всех явилось желание ударить его, но вдруг Миша тихо и серьезно ему сказал: вы бездарный драматург, от этого всем завидуете и злитесь. — «Валя, Вы жопа».
Катаев ушел мрачный, не прощаясь. (Из дневников Елены Булгаковой)
Гетманы, петлюры, махны
Советская Украина родилась и окрепла в борьбе с немецкими империалистами, которые в 1918 году вероломно кинулись на нее, желая захватить себе ее несметные богатства и превратить ее в свою колонию. И тогда один трудовой советский народ помог другому трудовому советскому народу в борьбе за свободу и независимость. Это уже не были «великороссы» и «малороссы», которых помещики и капиталисты пытались отделить друг от друга глухой стеной, с тем чтобы удобно было владеть ими поодиночке. Это уже были два независимых, дружественных советских народа, которые вместе, плечом к плечу, нанесли сокрушительный удар иноземным захватчикам в 1918 году.
И рухнуло иноземное иго, идущее с запада, а вместе с ним рухнула и прочая мелкая реакционно-националистическая сволочь — все эти гетманы, петлюры, махны, кистяковские, винниченки, гайдамаки, синие жупаны и прочая, прочая, — которая под желто-блакитным флагом якобы «вильной Украины» хотела надеть на нее старую, помещичье-капиталистическую сбрую и заставить тащить старый воз с новым, немецким кучером.
Христианские добродетели
Как ничтожны мелкие добродетели христианства и жалкие пороки язычества по сравнению с тем пониманием добра и зла, которому научила нас Советская власть!
Все
За сто тысяч убью кого угодно. Я хочу хорошо есть, хочу иметь хорошую шляпу, отличные ботинки. (Со слов Ивана Бунина)
***
Провел вечер с Катаевым и др. По дороге к Катаеву встречаю в автобусе Асеева.
— Куда едете? — спрашивает он.
— К Катаеву. Едем вместе.
— Нет, это болото. Это люди, которые сами не стреляются, но от которых стреляются другие. (Из дневников Михаила Презента (1898–1935))
Валентин Катаев
Весьма сомнительно, что мое имя останется в веках.