Адам Уильямс. Дворец райских наслаждений. СПб: Аркадия, 2018. Перевод с английского Н. Вуля
На рубеже XIX и XX веков Китай буквально кишит иностранцами разного рода, которые ищут наживы на неизведанных землях. Здесь и русские, и японцы, и главным образом англичане, чувствующие себя на чужой территории вполне свободно, особенно после победы в Опиумных войнах. Такое «распространение цивилизации на диких китайских просторах», понятно, не сильно нравится аборигенам, и в какой-то момент крестьяне стихийно самоорганизовываются и жестоко расправляются с приезжими. Нападениям подвергаются целые поезда и даже сами китайцы, которые исповедуют христианство или сотрудничают с иностранцами.
Этот действительно интересный момент китайской истории автор использует как основу для большого романа, где, как в «Войне и мире», выдуманные светские рауты протекают на фоне исторических событий (персонажей здесь, кстати, тоже не счесть). У Уильямса получился вполне традиционный, неспешный, размашистый колониальный роман со всеми обязательными составляющими. За здравый смысл тут отвечает человек, который по профессии доктор; главная героиня — хрупкая европейка, падкая, однако, на мужчин разбойничьего типа; главный герой — хитрец и циник, пленяющий женщин своей грубостью; наконец, экзотический Китай оказывается, что тоже вполне ожидаемо, не тем, чем должен: героиня, очарованная колоритной атмосферой в начале книги, во второй половине попадает в плен и каждое утро просыпается «с надеждой, что сегодняшний день будет последним». Атмосфера остается колоритной, но с другим знаком: головы летят с плеч, повсюду рассыпаны наркотики, в воздухе витают слухи о поедании детей; во «дворце райских наслаждений», который оказывается элитным притоном, прозябают проданные наложницы.
Справедливости ради, стоит сказать, что для колониального романа разговоров в гостиных, влажных воздыханий и вытекающих из них постельных сцен здесь все-таки больше, чем самих приключений, — а хочется, чтобы было наоборот. И еще одно: жаль, что автор, вроде бы хорошо знающий Китай не только по историческим сводкам, ведет повествование исключительно с точки зрения пришлых чужаков, в чьих глазах любой китаец выглядит демоном. В остальном же это нескучный и ни разу не провисающий роман, большое количество страниц в котором почти незаметно.
Купить на Лабиринт.ру
Дима Зицер. (Не) Зачем (не) идти в школу? М.: Дискурс, 2018
«Зачем» — вообще главный вопрос, который предлагает задавать самим себе педагог и популяризатор «осознанного» образования Дима Зицер в любой непонятной ситуации. Если же без шуток, вопрос этот следует задать как раз в тех ситуациях, которые давно стали привычными и незыблемыми: зачем делать домашку? зачем доедать кашу? зачем каждое утро идти в школу? Причем ответы типа «так надо» и «так устроено» не принимаются — потому что они лишь продолжают цепочку вопросов: а кому надо? а кем устроено?..
Наш ребенок, вроде как самый дорогой нам человек, проводит в школе и за домашними занятиями большую часть своей жизни, и потому логично, чтобы и он, и мы понимали, зачем он это делает (особенно в свете того, что большинство родителей совсем не в восторге от успехов своего чада, равно как и от всей системы школьного образования). Но людьми продолжает двигать установка «так заведено». При том что многие из нас без особой радости вспоминают собственные учебные годы.
Надо не отпускать ребенка в свободное плавание, навсегда освободив его от уроков, а понять, чего мы хотим от него и от школы, — и главное, чего хочет он сам. Желать, чтобы он освоил некий «жизненный базис» или «полюбил читать», бессмысленно: ребенок читает, если читают его родители; а понадобится ли ему «базис» в век технологий, вообще непонятно. По мнению Зицера, будет лучше, если ребенок научится а) осознавать свои желания и интересы; б) делать выбор, то есть находить правильные аргументы для этого выбора, и брать за него ответственность. Ну хорошо, скажете вы, с желаниями отдельно взятого ребенка мы разберемся, а что делать со школой, программу в которой вот так, с наскока, не поменяешь? Зицер ответит, что нужно исходить не из того, что есть, а из того, что нужно. Словом, спорить можно до рассвета. По большому счету тема осознанности поведения (творчества, потребления пищи и т. д.) среди взрослых уже давно приобретает все больше последователей; когда же дело касается детей и их образования, мы готовы поднять оратора на дыбы.
Основной минус книжек Зицера — то, что автор, скорее всего, считает их плюсом. Он прекрасный лектор и, видимо, следуя за новыми формами подачи знаний, делает свои книги похожими на запись разговора или все той же лекции. В итоге его тезисы иногда обрывочны и не развернуты, порой слишком категоричны. Не хватает какого-то более медленного и глубокого, «большого» труда по теме — ведь человеку явно есть что сказать.
Купить на Лабиринт.ру
Бернард Липман. Беглец из преисподней. М.: Текст, 2018. Перевод с английского Даниэля Фрадкина и Михаила Кривича
Как-бы-повесть — а вернее, мемуарные записки на строго заданную тему — была издана еще 40 лет назад и только сейчас стала доступна на русском языке (здесь-то и появилось громкое «преисподняя» в названии). Почему не было советского издания, можно понять: в тексте фигурируют русские сотрудники НКВД — конечно, не в лестном контексте. Но почему в новой России надо было ждать почти тридцать лет?
Не скажешь, что «Беглец» — обязательная книга по истории Второй мировой и конкретно Холокоста (мнения русских, европейских и, собственно, еврейских читателей по этому поводу будут, естественно, разниться). В ней слишком торопливо и фрагментарно рассказывается и о еврейских гетто в Варшаве; и о крестьянах, в двери которых могли постучаться и солдаты, и беглецы; и о фашистских лагерях смерти. Но она не о первом, не о втором и не о третьем.
Ее главная тема — выживание в условиях, когда это просто невозможно; но не как феномен, а как частный, совершенно фантастический случай, где главным двигателем выживания становится не что иное, как побег. Герой убежал из своего гетто, из вагона, что вез его на принудительные работы, из лагерного лазарета, из камеры, где его держали перед повешением, и даже из работающего грузовика-душегубки, в кузове которого людей убивали выхлопным газом. Удача, наглость, желание жить и просто подходящие обстоятельства сопутствовали беглецу такое количество раз, что к концу книги просто сбиваешься со счета. При этом автор сам опускает огромное количество любопытных наблюдений (к примеру, он много времени провел в лагерях, работая и на токарном станке, и с метлой в руках, — но рассказывает об этом весьма скудно), зато подробно останавливается на каждом невероятном спасении.
Однако именно за счет сосредоточенности книги на вечном обмане смерти она перестает быть лишь про частный случай. Этот воодушевляющий прецедент, переворачивающий наше представление о том, что бывает и чего не может быть, признан стать основой вообще для метаистории о причудливой и заковыристой жизни, совсем не бессильной перед прямолинейной смертью. И уместна эта история не только на уроках о войне.
И все же то, что называется «повседневной жизнью», здесь тоже есть. Липман рассказывает, как большинство поляков сдавали прятавшихся евреев фашистам в уже оккупированной Варшаве, а некоторые из них — подкармливали его через стену гетто. Как русские отправляли перебежчиков из Польши валить лес в собственные лагеря. Как жившие на границе поселенцы зарабатывали тем, что переводили людей через нее. Как однажды под фашистским дулом Липману пришлось заживо закопать двух своих товарищей. Рефреном по всему тексту разбросаны восклицания о «чудовищной атмосфере нереальности», когда сознание не может и не хочет верить в происходящее. Тут есть чему ужаснуться: например, те, кто обвинял автора «Благоволительниц» в излишней кровожадности, обнаружат в относительно спокойном тексте Липмана сцену с растерзанием младенца, практически полностью идентичную одному из самых страшных литтелловских эпизодов.
Купить на Лабиринт.ру
Владимир Козлов. Рассекающий поле. М.: Время, 2018
Молодой человек отправляется в авантюрную, но вполне логичную для его возраста поездку автостопом до обеих столиц, что оборачивается чередой колоритных портретов скучающих шоферов (с которыми, как водится, происходят очень важные разговоры) и пейзажных картинок нескончаемой родины за окном. Читатель уже успевает подумать, что это такая современная версия «Путешествия» Радищева, но в следующей главе вас отбрасывает в прошлое, в котором девственный герой знакомится с «миром женщин», от которых начинает все больше и больше зависеть. В следующей части перед нами предстает уже автор песен и стихов (другими словами, художник), который переосмысляет культурную ношу, оставленную нам от классиков. Где герой оказывается в конце, говорить не будем.
Роман Владимира Козлова вызывает неоднозначные ощущения. Он весь как виляющая горная дорога с быстрыми перепадами высоты — виды открываются замечательные, но на каждом повороте боишься покатиться вниз: автор слишком часто оказывается в крайних «пиковых» точках между самодостаточной прозой и публицистичным выпадом. Таких крайностей здесь немало. С одной стороны, постоянно цепляешься за очень меткие, живые, незаурядные мысли, из которых можно было бы сделать отдельный рассказ или повесть, а с другой — связаны все эти мысли толстыми нитками неподходящего цвета; не как главы в книге, а как короткометражки в киноальманахе. Находишь иногда странную, но интересную сцену, которая запоминается еще на пару дней (ну, скажем, как девушка после соития слизывает с парня пот), а через несколько страниц вязнешь в нравоучительных размышлениях о том, что студентов в Эрмитаж пускают бесплатно, а те, негодники, туда все равно не ходят. Рваный, без лишних слов, темп повествования хорошо передает наглую молодую энергию героев — и эти же герои умудряются сетовать на персонажей, мелькающих в телевизоре, что, кажется, совсем не присуще подросткам. Это точно не быстро читаемая беллетристика, но и крупной прозой не назовешь — скорее, ее черновик.
Козлов выбрал героя и время (юноша в самом конце 1990-х) и будто решил сделать слепок персонажа в своей эпохе максимально подробным. Можно подумать, что это настоящий роман взросления: герой «познает» мир через женщин, стихи, песни, первую происходящую здесь и сейчас войну. Но из-за этого он оказывается безличным: ходит в библиотеку, заслушивается Цоем, бесконечно занимается сексом с женщинами — однако все это он делает «как все». Примерно тот же казус происходит и с текстом романа. Он полон отсылок к тем сюжетам, по рельсам которых пишутся все «хорошие» романы, но от этого скорее теряет собственные лицо и интонацию.
Чуть ли не единственная черта, благодаря которой мы помним героя после прочтения, — его умение петь, перепевать чужие песни и делать песни из стихов («Песня и Бродский — это сочетание редко бывает удачным»). Но и эта черта не становится «главной», не выделяет его среди остальных настолько, чтобы ему не пришлось возвращаться в конце концов обратно в свои пенаты. А жаль; думается, например, что романов о людях со странными способностями гораздо меньше, чем прозы о всем известных испытаниях взрослеющего человека. Даже когда все испытания переданы весьма и весьма точно.
Купить на Лабиринт.ру