Настоящий материал (информация) произведен, распространен и (или) направлен иностранным агентом Наринской Анной Анатольевной либо касается деятельности иностранного агента Наринской Анны Анатольевны.
1. Умер классик шведской драматургии Ларс Нурен. В Швеции его называют «одним из великих». В Le Monde пьесы Нурена сравнивают с драматургией Стриндберга, также пропитанной «живой болью существования», и пересказывают сюжеты самых известных его пьес. В норвежской Bergens Tidende режиссер Стефан Ларссон пишет, что не может представить себе театральный мир без Нурена, и отдает должное постановщикам и композиторам, благодаря которым «гневный, почти бесконтрольный» мир драматурга оживал на сцене. «После во многом конформистского политического театра 1970-х Нурен указал новое направление, которое оказалось сильнее лозунгов, уже начинавших тускнеть»; Ларссон помнит ощущение будущего после спектаклей по Нурену, сравнимое с воздействием рок-концертов. Из российских изданий на смерть драматурга откликнулся журнал «Театр», кратко пересказывающий его профессиональную биографию и напоминающий, что в России выходила книга избранных пьес Нурена.
2. Еще одна потеря недели: в возрасте 87 лет скончался черногорский поэт и писатель Еврем Бркович. «Его будут помнить по его многочисленным произведениям — но и по открытым выступлениям на общественно-политической сцене Черногории», — пишет газета Vijesti: Бркович был горячим сторонником политической и языковой автономии страны. В той же газете друг Брковича, художник Димитрие Попович, вспоминает название одной из книг поэта: «Брдянский Гомер мертв»; Попович рассказывает о вынужденной эмиграции Брковича (1990-е ему пришлось провести в Хорватии) и цитирует его стихи 1994-го: «В груди опустошение, чернота, тревога, / вместо сердца — окаменевшая смола, / из которой мне слышен давно всем известный лозунг / о запахе смерти, о красоте боли».
3. В виде аудиосериала и в виде книги вышел новый роман Алексея Иванова «Тени тевтонов». На «Медузе» Галина Юзефович радуется, что от ранней бескомпромиссности Иванов перешел к коммерческой прозе — из тех соображений, что «высокой» литературы у нас и так до чертиков, а рассказывать читателям интересные и небанальные истории мало кто умеет. Иванов вводит в исторический материал магию и фэнтезийные баталии: «Величественные батальные сцены в тексте Иванова выстроены с подлинно толкиновским эпическим размахом и в этом качестве, в общем, не имеют аналогов в отечественной литературе постсоветского времени»; кроме Толкина, Юзефович вспоминает Гоголя, Мицкевича и Стивена Кинга.
В «Новой газете» Иванов объясняет Сергею Сдобнову, зачем ему аудиосериал и фэнтези: «Так правильнее. Тяжеловесный исторический роман образца ХХ века уже превратился в архаику. Он не соответствует языку времени. <…> Фэнтези или мистика, как это ни парадоксально, вовсе не противоречат историчности. В чем суть исторического романа? Не в декорациях. Суть его в том, что герои мотивированы историческим процессом. <…> Мистика нужна мне для того, чтобы проявить важные идеи. Мой герой разговаривает с дьяволом. И дьявол объясняет, что творец всего — Бог, а он, дьявол, не умеет творить, он может только подражать, повторять, копировать. Конспирология и, если шире, постмодерн — это копирование». Дальше Иванов размышляет о российской идеологии «можем повторить», о государстве, присваивающем народный «воодушевляющий миф», и о странах, которые Советский Союз освободил от фашизма и установил там коммунистический режим: «…чем больше мы будем требовать от Восточной Европы признания своих заслуг, тем хуже к нам будут относиться. <…> Надо подняться до моральной высоты нашей победы и оставить тем, кто не победил, право на нелюбовь к нам. В этом и воплощается бремя победителя».
4. 25 лет назад не стало Иосифа Бродского. В Санкт-Петербурге наконец открылся музей «Полторы комнаты». Это событие откладывалось много лет; в «Новой газете» ее вспоминает поучаствовавшая в создании музея Анна Наринская — она замечает, что история борьбы за музей подошла бы для «нравоописательного романа». Наринская считает гениальным решение архитектора Александра Бродского: «Бродский-архитектор очистил это пространство от поздних напластований, оставив подлинное: кладку стен, камин и сами очертания петербургской квартиры. Проход по этой очищенной от отделки — и поэтому почти призрачной — анфиладе как будто готовит к входу в мемориальную часть, в ту самую комнату, которую Бродский убеждал себя не покидать, чтоб не совершить ошибку».
Здесь же Александр Генис публикует эссе о поздних стихах Бродского, где центральным образом «стала Атлантида, которой он называет время, бесповоротно приближающее смерть». «О великих поэтах принято говорить, что они пишут о главном: о жизни и смерти, но, по-моему, только Бродский интересовался второй больше, чем первой», — добавляет Генис. В «Просодии» Игорь Ратке анализирует диптих Бродского «об упадке и разрушении» — «Письма династии Минь», доказывая, что две части этого стихотворения выстроены как оппозиция женского и мужского, времени и пространства, центра и периферии. «В то же время существует смысловая, образная близость частей. В обеих предстает картина мира, охваченного упадком — упадком, начало которому было положено уходом из этого мира поэзии, искусства. <...> Бегство же из этого обреченного мира тоже не способно исцелить от порчи — бегущий разрушает себя изнутри и отрезает себе дорогу назад, по сути, лишая себя и родины, и возлюбленной — тем самым стихотворение может быть прочитано и в автобиографическом ключе».
5. И еще одна публикация в «Новой газете» — статья Галины Артеменко к 90-летию переводчицы Наталии Рахмановой. Самая известная ее переводческая работа — «Хоббит» Толкина; Рахманова рассказывает Артеменко о появлении толкиновской сказки в ее жизни («Наш приятель прозаик Игорь Ефимов однажды мне говорит: „У меня книжка такая оказалась, прочтешь? Тебе понравится“. И мне книжка понравилась, понравилась просто безумно. О Толкине до этого я ничего не слышала») — и о своем детстве, учебе на филфаке, знакомстве с мужем Яковом Гординым, который в какой-то момент тоже присоединяется к интервью.
6. В Esquire — традиционный смотр главных переводных романов этого года: Анастасия Завозова пишет о книгах, которые уже вышли или выйдут в ближайшие месяцы. Видно, что издательства-мейджоры всерьез взялись за зарубежные новинки: оперативно переводятся романы, о которых мы еще недавно рассказывали вам по западным публикациям. Среди новинок — «Клара и солнце» Кадзуо Исигуро и «Утопия-авеню» Дэвида Митчелла, «Дева в саду» Антонии Байетт, «Мы умели верить» Ребекки Маккай (книга Завозовой не нравится, но «в любом случае это действительно очень большой роман, возможно, именно тот, который вы ждали») и «Ползя к Вифлеему» Джоан Дидион (к слову, укажем на свежую публикацию о ней в Time — писательница рассказывает, как переживает пандемию). «Есть какие-то знаковые американские писатели, которые у нас проваливаются в издательскую слепую зону; тексты, которые должны были бы появиться на русском желательно еще в девяностых, добираются до нас только сейчас благодаря маленьким инди-издательствам, которые делают большое дело, и Джоан Дидион — как раз такой случай», — говорит Завозова.
7. В Bookmate Journal Игорь Кириенков рецензирует книгу Оливии Лэнг «Путешествие к Источнику Эха» — о том, почему писатели пьют. Первое впечатление критика — скептическое: поначалу кажется, что «перед нами не более чем дидактичная эссеистика о том, как пьянство калечит души, рушит семьи и ведет к личной и творческой деградации». Увлекательнее автобиографического сюжета у Лэнг получается собственно исследование писательского пьянства — в основном на примерах американских классиков XX века; ключевой фигурой здесь становится Хемингуэй. «Забравшись на территорию, давно освоенную филологами, токсикологами и психотерапевтами, Лэнг, по счастью, не пытается оригинальничать, не выдает свое путешествие за откровение. Скорее, ее задача в том, чтобы, по-своему аранжируя факты, цитаты, чужие интерпретации и собственные наблюдения, проследить ряд повторяющихся тематических узоров…» В конце рецензии Кириенков называет героев потенциального русского ремейка книги Лэнг — собственно, этот ряд давно намечен в граффити художника Зума «Очередь».
8. В «Коммерсанте Weekend» Мария Бессмертная доказывает, что главный герой «Саги о Форсайтах» — собственность, «она же оказывается единственной призмой, которую использует Голсуорси в создании романного мира». Собственность как обман, собственность как легализация нового искусства, собственность как дауншифтинг, собственность как любовь — призма эта позволяет посмотреть на героев романа под разными углами. В том числе речь идет о собственности как объективации, сексуальном насилии: «Голсуорси не просто включает в роман сцену супружеского насилия — он показывает его как вещь абсолютно неприемлемую и безнравственную. Когда обезумевший от ревности и гнева Сомс возьмет силой собирающуюся бросить его жену — не чтобы утолить похоть, а чтобы в соответствии с мужскими представлениями заново ее присвоить, вернуть себе свою собственность, — он потеряет человеческий облик в глазах автора и читателя, да и в своих собственных тоже. Возвращать его ему придется очень долго».
9. The New York Times выбирает 25 лучших рецензий за 125 лет существования приложения Book Review. Начинается все с Герберта Уэллса, который отозвался на роман забытого сейчас писателя Морли Робертса «Частная жизнь Генри Мейтленда»; дальше — Набоков издевается над «Тошнотой» Сартра и над ее английским переводчиком; Теннесси Уильямс хвалит Пола Боулза, а Юдора Уэлти — «Паутинку Шарлотты» Э. Б. Уайта; Маргарет Этвуд пишет о «Возлюбленной» Тони Моррисон, а Дерек Уолкотт — о биографии французского авиатора Блерио. Есть здесь рецензии Джона Кеннеди (еще не президента, а сенатора) и Билла Гейтса (на Юваля Ноя Харари).
10. В The Paris Review опубликовано эссе Ольги Токарчук «Эксцентричность как феминизм», посвященное художнице и писательнице Леоноре Каррингтон. «Зачем мы вообще читаем романы? — спрашивает Токарчук. — Среди многих верных ответов будет и такой: затем, чтобы лучше понимать все, что происходит с людьми на Земле. Наш собственный опыт слишком мал, мы слишком беспомощны, чтобы осмыслить сложность и огромность вселенной. Мы хотим видеть мир вблизи, мельком заглядывать в жизнь других людей. Есть ли у нас с ними что-то общее?» Роман Каррингтон «Слуховая трубка» не получается причислить ни к «жанровой», ни к «нежанровой прозе» — это «самодостаточный космос, строящийся по собственным законам». Главная героиня романа Мэриэн Лезерби — пожилая женщина, теряющая слух; Токарчук подчеркивает, что Мэриен дважды исключена из патриархального общества — вначале просто как женщина, а затем еще и как женщина преклонных лет, с чьим недугом не хотят считаться. Но самая главная ее черта, характерная и для всего романа, — эксцентричность: героиня, помещенная в дом престарелых (опять же эксцентричный до босхианского сюрреализма), выступает против его лицемерной и жестокой системы.
Токарчук рассказывает о роли Каррингтон в мексиканском движении за права женщин; в «Слуховой трубке» Каррингтон переворачивает традиционный сюжет, «чтобы написать один из самых оригинальных феминистских текстов на свете». Эксцентричность — черта Богини, противостоящей патриархальному пантеону, и природу этой Богини, в том числе телесную, одна цивилизация за другой стремится скрыть. «Когда женственность требует воздать ей должное, признать ее силу и ее божественность, ее запирают в подземелье. Лишенная связи с сознанием, она теряет способность говорить, может только „бормотать“ — подобно тому как в „Слуховой трубке“ бормочут о Святом Граале. Она становится расплывчатой. Она не может или не хочет прибегать к неудобному, рафинированному языку патриархата, эссеистическому полету фантазии, виртуозным фразам, беспечным рассуждениям об искусстве, которые так ценят арбитры культуры, восседающие над подвалом, где томится Богиня. Язык женственности груб и непочтителен, он не совпадает с типовыми ожиданиями людей: он дик, смехотворен, эксцентричен, норовист. Часто его называют непонятным, а иногда осуждают как китч. <…> Джозеф Конрад вроде бы назвал такой лучший критерий качества книги: она должна не нравиться женщинам, потому что женщинам нравится только плохая литература. Ну что ж, должна признаться, мне очень нравятся книги Конрада. Серьезно».
Каррингтон, согласно Токарчук, прекрасно понимает эту подрывную силу женской эксцентричности. Подобно Андре Бретону, она приравнивает искусство к алхимии или оккультизму, свободно распоряжаясь образами европейской эзотерической традиции. «„Слуховая трубка“ — герметичный текст, вещи в нем — спрятанные, перемещенные, забытые. Чтобы понять его как следует, читатель должен считывать аллюзии — хотя в то же время роман издевается над компетентностью такого рода, вынимая из чудесного сундука все новые и новые поразительные истории. <…> В конце концов, „Слуховая трубка“ — книга, которая дарит большое наслаждение. Давайте вместе порадуемся этой дикой сказке о пожилой женщине, которая не могла поехать в Лапландию — и тогда Лапландия приехала к ней».