Михаил Елизаров. Земля: Роман. М.: АСТ, Редакция Елены Шубиной, 2019
После семилетнего перерыва в литературной карьере букеровский лауреат Михаил Елизаров вернулся к читателям с книгой «Земля» объемом почти 800 страниц. По словам самого автора, это только половина громадного романа: в первом томе бывший стройбатовец Кротышев, он же Крот, проходит инициацию и постепенно превращается в магистра похоронных дел, изучает философию, психологию и экономику русской смерти. За эти годы «младосорокинца» Елизарова, как его называли в начале 2010-х, не забыли: критика отреагировала стремительно. Другое дело, что составить впечатление о «Земле» по первым рецензиям почти невозможно: такое ощущение, что обозреватели читали разные книги. Кто-то приветствует опрощение Елизарова, кто-то наоборот сетует на внезапно прорезавшееся у писателя досадное многословие; если одного рецензента радует выразительность характеров, то другой непременно в сердцах назовет персонажей романа «мелкими, убогими людьми».
«Землю» сравнивают с книгами Мамлеева и Сорокина, с «Чапаевым и Пустотой» Виктора Пелевина, а заодно с «Криминальным чтивом» Квентина Тарантино и «Бывшей Ленина» Шамиля Идиатуллина, что тоже не добавляет ясности. Загадкой остается даже то, кто именно пустил мульку про «первое в русской литературе масштабное осмысление русского танатоса», — сам автор, издатели или некий чересчур благожелательный критик — ясно только, что фраза оказалась на редкость удачной: мало кто из рецензентов удержался от ее цитирования.
Напомним, что «Горький» писал об этой книге.
Алексей Колобродов в рецензии «Михаил Елизаров и новая „Земля”» («РЕН TV») восторженно приветствует отказ Елизарова от излишней цветистости письма:
«Линейный сюжет проработан максимально подробно и скрупулезно, с кучей профессиональных подробностей, поданных чрезвычайно квалифицированно. Набором ярких, моментально запоминающихся характеров (ни один, даже второстепенный, персонаж при таком объеме не потерян), кладбищенской эзотерикой и философией. <...>
Особого разговора заслуживает и стилистика, эдакий сплав слова, ритма и жеста, призванные подчеркнуть монотонность и монохромность русской жизни и смерти, вообще какое-либо отсутствие границ между „здесь” и „там”, сугубой бытовой реальностью и метафизикой, разлитых в плотном пейзаже и общем настроении. <...> Вместе с тем Елизаров явно преодолел прежнюю, избыточную цветистость письма и затянувшуюся болезнь мамлеево-сорокинщины. <...>
У него случилось (хотя, конечно, вызрело, и далеко не сразу) авторское, добродушно-циничное приятие однообразия такой русской жизни, от стройбата до прозекторских, успокаивающее и возвышающее — раньше он работал с подобным материалом на молодой энергии сопротивления. Пока непонятно, что здесь плодотворнее, однако несомненно интереснее — нынешний подход и метод...»
Лидия Маслова в рецензии «Могильная связь: Михаил Елизаров задумался о смерти» («Известия»), напротив, уличает автора в словесном поносе и высказывает предположение, что Елизаров просто не вытянул, не сумел от начала до конца удержать композицию:
«Прозрачная лаконичность повести „Ногти”, когда-то принесшей Елизарову известность, теперь сменилась мутноватой логореей — толстая „Земля” словесно избыточна, чересчур информативна, как могильная плита, на которой записаны несколько родственников, или как тело главной героини, разрисованное татуировками так, что не осталось живого места, впрочем, и мертвого тоже (с дихотомией „живое — мертвое” Елизаров играет при малейшей возможности, удобной и не очень). <...>
В какой-то момент с автором довольно складного концептуально романа происходит нечто напоминающее состояние его героя, который не понимает, „на каком жизненном этапе угодил в эту кладбищенскую западню” и как выскочить из этого кладбищенского водоворота. У него расслаивается восприятие реальности, начинаются какие-то галлюцинации и наваждения, при этом никак не может закончиться вязкий, действительно засасывающий, как в омут, разговор с московскими коллегами, бесконечно мусолящими все философские аспекты бытия и небытия. <...> Но, в отличие от бедного Кротышева, не знающего, как выбраться из этой словесной паутины, Елизаров вдруг решительно хватает свою авторскую „кисть” и небрежным мазком лихо обрывает книгу чуть ли не на полуслове. Что, в общем-то, выглядит вполне логично, учитывая тематику романа — смерть ведь тоже нередко имеет обыкновение приходить внезапно и без лишних предупреждений».
Владислав Толстов в материале «Книги октября: серотонин и похоронный бизнес» («Литературно») сетует на ничтожность, заурядность персонажей романа:
«„Земля” Елизарова — огромный роман, под 700 страниц. Он сделан добротно, мастерски, с замахом, с замыслом, с идеей представить картину нравов российского общества. Проблема в том, что герои „Земли” явно не соответствуют авторской задаче. Это мелкие, пошлые, убогие люди, копошащиеся в своих мастерских и выясняющие, кому достанется выгодный заказ или перспективный участок кладбища. Это не титаны духа, не борцы за идею, даже не безумные книгочеи с топорами из елизаровского романа „Библиотекарь”. Там все выглядело инфернально, ярко, броско, страшно, а в „Земле” описаны какие-то, прости господи, черви. Елизаров напоролся на ту же проблему, что и Шамиль Идиатуллин, посвятивший новый роман „Бывшая Ленина” мусорщикам. Нет там великих умов, образцов нравственности, героев нашего времени, нет и не может быть. И в итоге роман превращается в раздутый на 700 страниц физиологический очерк о состоянии похоронного бизнеса в России...»
Михаил Визель в обзоре «Пять книг конца октября. Выбор шеф-редактора» («Год литературы») находит в «Земле» множество параллелей с «Чапаевым и Пустотой» Виктора Пелевина:
«Выпуская роман „Чапаев и Пустота”, Пелевин на полном серьезе уверял потенциальных читателей, что это первый в мировой литературе роман, действие которого разворачивается в абсолютной пустоте — и разумеется, по-своему был прав, хотя правдой было и то, что герои действуют в России времен Гражданской войны и „лихих девяностых”.
Точно так же Михаил Елизаров, возвращаясь к читателям после некоторого перерыва с большим романом, разумеется, волен уверять, что „Земля” — первое масштабное осмысление „русского танатоса”. На более приземленном (здесь это слово особенно уместно) уровне можно сказать, что роман посвящен ожесточенному и откровенно криминальному переделу прибыльного похоронного бизнеса на локальном рынке подмосковного Загорска. Отягощенному к тому же драматической романтической коллизией между двумя родными — по отцу — братьями, старшим Никитой и младшим Володей Кротышевыми. <...>
Можно сказать, что это роман воспитания: на наших глазах Кротышев стремительно проходит путь от подростка до зрелого — в двадцать один год — мужчины, успев пережить дружбу, любовь, мужское и женское предательство и сделать несколько выборов. При этом, совсем как Петр Пустота, он немного „посторонний”, немного не от мира сего, и в окружающий мир ему, хмурому очкарику с железными от двухлетних упражнений с лопатой руками, которого кто-то назвал „близоруким киллером”, вписаться все никак не удается. Впрочем, Михаил Елизаров милосерден, и заканчивается мрачный, сугубо реалистический, несмотря на философические (опять-таки, в духе Пелевина) загоны главной героини — татуированной с бедра до шеи девушки Алины, — роман все-таки неким подобием хеппи-энда. Во всяком случае, так его можно прочесть при желании...»
Стас Ломакин в рецензии «Гроб, гроб, кладбище, Шопенгауэр. Зачем читать новый роман Елизарова „Земля”» («Отвратительные мужики») обращает особое внимание на историю с часами, подаренными главгерою отцом, и видит в этом эпизоде прямую отсылку к «Криминальному чтиву»:
«Выйди роман Елизарова чуть раньше, писали бы, что он на злобу дня. Именно из-за расследования про похоронный бизнес раскрутилась история журналиста Ивана Голунова. Но и без этого кажется, что свежего раскрытия этой темы в нашей литературе остро не хватало. С одной стороны — это похоронная индустрия, правила которой окутаны загадками (с вполне прозаическими отгадками), с другой — представление кладбища как мистического пространства, притягивающего к себе соответствующее внимание. <...>
„История про отцовские часы” — это в первую очередь та самая история героя Кристофера Уокена в „Криминальном чтиве”. Елизаров предлагает новый сюжет на эту тему. Отец дарит главному герою часы в отрочестве: по его словам, они заведены в момент его рождения и показывают его настоящее „биологическое время”. Отец не говорит, что они каким-то образом связаны с его жизнью и вообще не вносит никаких мистических подробностей, однако наказывает заводить их каждый день и хранить как зеницу ока — даже не носить на руке, — что порядком впечатляет юного героя. Позже выясняется, что подобные часы есть и у его сводного брата. В первой книге с ними связано несколько важных событий, но истинное их предназначение не раскрывается, и они наверняка еще скажут свое слово в продолжении».
Наконец, Татьяна Сохарева в рецензии «Мертвое золото» («Прочтение») говорит об экспериментах с языком и рекомендует читателям обратить внимание на квазифилософскую составляющую «Земли»:
«Несмотря на то что Сорокиным и его стилистическими экспериментами здесь и не пахнет, было бы глупо утверждать, что автора совершенно не интересует человеческая речь, потому что такой парад похабщины и непристойностей еще нужно поискать. Елизаров удивительным образом объединяет сразу несколько языковых пластов внутри традиции обсценной лексики — от приблатненного говора вчерашних братков из девяностых до армейского фольклора и профессионального жаргона похоронщиков. Поначалу авторское желание вывалить на читателя весь этот словесный мусор по-настоящему пугает. Но несносные каламбуры и разговоры „про баб” — это далеко не самое страшное.
Появление в жизни героя инфернальной возлюбленной открыло для Елизарова поистине безграничные возможности неймдроппинга. Так настойчиво Кьеркегора, Шопенгауэра и прочих „толкователей уныния” не поминают даже склонные теоретизировать каждый чих художественные критики. И эта квазифилософская изнанка романа — одно из самых смешных изобретений Елизарова. <...>
Книга получилась действительно совершенно иного литературного качества — куда ни бросишь взгляд, всюду не лица, а хари. Да и с такой обезоруживающей простотой о смерти среди современных авторов давно никто не говорил: „В натуре, остыть не успеешь, а инфа о твоей безвременной кончине уже кому-то продана!”. Почти двадцать лет назад литературный критик Анна Наринская*Признана властями РФ иноагентом. писала, что, вероятно, пошлость Елизарова совпала с пошлостью времени — и в этом секрет его успеха. Сейчас писатель со всей очевидностью окунулся во вневременные материи — и вновь не прогадал».